В Пикуль «Честь имею». Цитаты.: Дневник пользователя Манюша: Дневники — женская социальная сеть

В Пикуль  "Честь имею". Цитаты.: Дневник пользователя Манюша: Дневники - женская социальная сеть Женщине

Показываем то, что репрессировано

Самое глубокое — то, что подверглось самому интенсивному вытеснению. Вытеснение связано с репрессией. Чем глубже вытеснено, тем, соответственно, будет интенсивнее эмоция, сопровождающая демонстрацию этого вытесненного.

Мы очевидным образом замотивированы в наших действиях стремлением хорошо выглядеть, причем так, чтобы как можно больше людей могло нас наблюдать.

Знаменитая фраза «Весь мир — театр. В нем женщины, мужчины — все актеры…» — становится одним из главных афоризмов, отражающих сущность современности.

(1)Вилюнас В.К., Кравченко А.С.
Мотивация демонстративного поведения // Современная психология мотивации/ Под ред. Д.А. Леонтьева. М., 2002. С. 122 – 151

В пикуль «честь имею». цитаты.: дневник пользователя манюша: дневники — женская социальная сеть

В Пикуль  "Честь имею". Цитаты.: Дневник пользователя Манюша: Дневники - женская социальная сеть

«Если хочешь остаться незаметным на улице, стань под фонарём»

«Вся великая литература зиждется на гиперболах»

«Русской армии можно нанести отдельное поражение, но победить нельзя»

«Француз работает ради славы, англичанин изо всего старается извлечь прибыль, и только немцы делают своё дело ради самого дела…
— А ради чего надрываюются русские?
— Русские? Они и сами того не ведают.»

«Больше быть, чем казаться, много делать, но мало выделяться…»

«Мне дана жизнь, но у каждоцй жизни своя судьба. Один человек лишь проводит жизнь как лесной ёжик или улитка, покорный судьбе, а другой человек сам созидает свою судьбу, для чего порой ему приходится всю свою жизнь выворачивать наизнанку.»

«В жизни не всегда случается так, как хотелось бы. Человек борется с обстоятельствами, мешающими ему, но иногда бывает, что обстоятельства сильней усилий человека, и порой лучше смириться.»

«Правду никогда нельзя скрыть целиком, как нельзя и раскрыть её до конца».

«Время — не жалкий комар, чтобы его убивать.»

«…литература не живёт одной книжкою, а целыми библиотеками; искусство выражается в собраниях музеев, но только не одной картиной, а жизнь человека сама по себе, хочет он того или не хочет, растворяется в эпохе, словно кристалл соли в разъедающем её растворе.»

«Когда ничего не имеешь, тогда ничего и не жалко.»

«Ученик не всегда превосходит своего учителя!»

Где граница между внешним и внутренним?

Невозможно быть личностью без персональной системы ценностей. Эти ценности должны быть осознаны и преподнесены. Однако в нашей культуре существует определенная пропасть между тем, что считается «подлинным», и тем, что связано с экспрессией, внешним. На самом деле наши подлинные ценности — это те, которые мы неизбежно хотим предъявить другим людям, это те, которые лежат в основе нашего повседневного общения. Очень трудно жить одними ценностями и предъявлять другим людям совершенно другие.

Демонстративное и сексуальное

Демонстративность тесно связана с сексуальностью. Неслучайно в тех ситуациях, когда участники сексуальной встречи ничем не скованы, они зачастую не ограничиваются простым соитием, а склонны устраивать что-то вроде представления. Ситуация так называемого нормального секса характеризуется постоянным разглядыванием партнерами друг друга.

Отправляясь в публичный дом, мужчина ищет себе там не только новые орудия удовольствия, но и новую публику. Бордельный, вообще покупной секс, как известно, представляет собой далеко не только голое совокупление. Все хорошо знают, что номера публичного дома почти всегда служат своеобразными театральными подмостками. Здесь, как известно, покупается зритель, но при этом одновременно сексуальный и сценический партнер.

Демонстрация и жизнь

Мотивация демонстративности — одна из важнейших, через нее мы реализуем и множество иных потребностей.

Например, властные реализуются через признаки высокого статуса в одежде и стиле поведения. Создание атмосферы почитания и страха, демонстрация силы и влияния — тоже очень привлекательные и часто встречаемые мотивы публичного спектакля. С другой стороны, демонстрация самоуничижения рассчитана на сочувствие и ожидание помощи и покровительства.(1)

Коммуникация через имидж

Развитие личности — не в последнюю очередь вживание в свою роль, создание предлагаемых обстоятельств и сценографии. Мы не только взаимодействуем имиджами, мы ими конфликтуем. Вспомните анекдотические житейские ситуации вроде покупок «назло» соседям, соревнование светских звезд за внимание к своей персоне.

Усовершенствование имиджа — движущая сила эволюции личности. То, что мы называем личностным ростом, заканчивается тогда, когда человек перестает думать о том, какое впечатление он производит. Однако даже отсутствие внимания к своей внешности, небрежный вид или, к примеру, отсутствие макияжа у женщины не есть следствие пренебрежения к своему имиджу.

Чтобы быть замеченным, надо было так или иначе усиливать свои сообщения вовне. Если трагедия изоляции в том, что тебя «никто не слышит», то демонстрация как раз помогает это преодолеть. Хороший спектакль (необязательно шумно-пестрый) всегда есть средство эффективной коммуникации, выход из одиночества.

Лучше быть, чем казаться (михаил нагих) / стихи.ру

С юных лет нас учили: нужно очень стараться,

Чтоб не быть настоящим, чтоб «своим» показаться.

Где «свои», где «чужие» — невозможно дознаться.

Для себя я усвоил: лучше быть, чем казаться.

Я любил, не играя, весь сжигаемый страстью,
Я растрачивал силы в долгих поисках счастья
Только верным себе я старался остаться –
Свято помнил я, что – лучше быть, чем казаться.

Я в работе был счастлив, и стремился быть лучшим,
Но коллеги-проныры оказались покруче.
Как обходят пройдохи, можешь сам догадаться.
Стиснув зубы, стонал я: «Лучше быть, чем казаться».

Распродали, пропили, промотали Россию
Те, кому оказалось, честным быть не под силу.
Чтобы выполнить долг, нужно с домом расстаться –
Молча слёзы глотал я – лучше быть, чем казаться.

Как бы ни было трудно, но остался в строю я.
Лишь Господь один знает, как по детям тоскую,
Как шепчу я: «Наташа» — в душном сне забываясь,
Как в мечтах тёмной ночью, я жену обнимаю.

Мне всегда в одиночку приходилось сражаться/
Но упрямо твердил я: «Лучше быть, чем казаться»!
Сколько раз над обрывом приходилось держаться –
Ногти рвал я до крови – лучше быть, чем казаться.

Сколько раз в мою душу недоумки плевали.
И друзья, и товарищи – сколько раз предавали…
Но близка моя цель – только бы не сорваться…
Как молитву шепчу я: «Лучше быть, чем казаться».

В этом мире так просто раствориться, исчезнуть,
Жизнь прожить без добра, просто так, бесполезно…
Если в мире огромном хочешь не затеряться, —
Заучи наизусть: ЛУЧШЕ БЫТЬ, ЧЕМ КАЗАТЬСЯ.

01.10.2001
Город Могоча, Забайкалье.

Поверхностное не хуже глубокого

Найти границу между самим переживанием и его внешним образом невозможно. Самые поверхностные вещи оказываются самыми глубокими. При этом само по себе стремление показывать все что угодно — безразлично, достоинства или недостатки, — самодовлеющая фундаментальная потребность человека.

Наша психика в высшей степени демонстративна. Особенно ярко это проявляется в те моменты, когда мы остаемся наедине с собой. Мы всегда продолжаем что-то кому-то показывать, объяснять.

Спектакль и маскарад

Следует, однако, отличать спектакль от маскарада. Спектакль происходит на фоне неизмененной идентичности. Личность, сохраняя свою подлинность, заботится только о средствах выразительности для ее преподнесения. Особенность же маскарада в том, что происходит идентификационный сдвиг.

В таких случаях можно говорить о синдроме Зелига, обозначенного так по имени героя одноименной киноленты Вуди Аллена. Зелиг, как известно, менял свою внешность в зависимости от того, в какую компанию он попадал. Так, с китайцами он превращался в китайца, с психиатрами — в психиатра, с нацистами — в нациста.

Чаще всего маскарад требуется там, где оказываются недостаточными средства выразительности, подчеркивающие естественную личину индивида (образ, с которым человек идентифицируется всегда и без дискомфорта). Задача психотерапевта в таких случаях заключается в том, чтобы заменить патологическую (маскарадную) демонстрацию нормальной.

Спектакль ради спектакля

Есть, однако, ситуации, когда демонстративное желание становится важным само по себе. В современной культуре идет серьезная борьба за то, чтобы просто себя показать, сделать так, чтобы ты был в центре внимания. Не в последнюю очередь это обусловлено огромной ролью средств массовой информации, превращением мира в «большую деревню».

Как быть Леди:  А знаете-ли вы эти красивые устаревшие слова? | Пикабу

Продемонстрировать себя стало не просто путем к власти. Присутствие на экранах телевизора или страниц журналов — это, собственно, и есть власть. Она измеряется количеством аудитории, разного рода рейтинговыми показателями. Быть в фокусе публичного внимания, прославиться или, говоря совсем простыми словами, «засветиться в ящике» есть мотивация, довлеющая сама себе.

Художник как эксгибиционист

Художественные практики во все времена играли в обществе роль отдушины, оставлявшей пространство для реализации демонстративных желаний.

Эксгибиционист просто делает то, что в глубине души присуще людям с так называемой нормальной сексуальностью. Он обнажает не столько себя, свои «срамные части», сколько скрытые, вытесненные, но при этом достаточно мощные желания демонстрировать себя.

Они основаны на борьбе за присутствие, право на демонстрацию, привилегии. Занять помещение, где на тебя придут глазеть, соблазнить тех, кто пишет об этом. Множество факторов встроено в это состязание.

Центр важнее периферии?

В структуре нашей личности есть части — глубинные, неотчуждаемые, истинные. Их называют по-разному: самость, подлинное Я, ядро личности. Однако есть при этом и некие образования, обращенные вовне, к другим людям. Эти части зачастую никак не отражают реальность нашей личности. Это маски.

Они помогают нам изобразить отсутствие чувств там, где мы их испытываем. Показать те чувства, которых мы испытывать не можем. Суждения всех психологов по этому поводу едины: чем больше в человеке «маски», тем хуже это сказывается в итоге на его психическом состоянии, душевном комфорте, личностном росте.

Современные психологи говорят о стремлении быть личностью как о самостоятельной очень важной потребности. Подлинное Я требует, чтобы к нему относились серьезно.

Читать

Суровейший ригорист, он никогда не баловал меня, за что я позже остался ему благодарен. Я учился сначала в Annen-Schule, славной отличным преподаванием иностранных языков. Учиться я очень любил. И по утрам первым делом бежал к окну, дабы увидеть – какие знаки вывешены на пожарной каланче; если на фоне неба виднелись черные шары, это значило, что мороз перевалил за тридцать градусов, все гимназисты и гимназистки могли радостно хлопать в ладоши, ибо в такие дни занятия прекращались, но для меня морозные дни оборачивались ничегонеделанием, которое я ненавидел. Анненской школе я благодарен – учили замечательно. А владение языками привило мне вкус к человеческой речи вообще: я всегда с охотным любопытством вслушивался в разговоры татар-старьевщиков, в таинственный шепот менял-евреев, в звонкую перебранку чухонок-молочниц.

Единственное мотовство, какое позволял отец, – это субботние походы в бани г-на Мальцева. Отцу, наверное, казалось, что мальчик получит невыразимое удовольствие, если его чисто вымоют. Самый дешевый номер у Мальцева стоил 20 копеек, а самый дорогой – 6 рублей (в этом случае для мытья предоставлялась целая анфилада комнат с услугами банщиков и массажистов). Мы с отцом всегда мылись за 40 копеек в общем бассейне. Стены мальцевских бань были крыты корабельной обшивкой, а полы там заливал шершавый цемент. Убранство было в стиле древней Помпеи, из пены фонтана грациозно выступала мраморная Афродита, с нескромной улыбкой глядя на тощих санитаров и жирных купцов первой гильдии. Иногда под полом бань включали особую машину, отчего в бассейне начинался «шторм», как в море. Мне это безумно нравилось. Отец никогда не спрашивал, хочу ли я идти в баню, он просто брал меня за руку и отводил к Мальцеву. Так же никогда не интересовался, кем я хочу быть. Когда пришло время, отец деловито взял меня за руку и без лишних разговоров повел за собою, как водил и в баню.

Я оказался на Большой Монетной улице (ныне улица Скороходова), в глубине садов которой размещался Лицей, переведенный сюда из Царского Села в 1837 году – трагическом году гибели Пушкина. Но, увы, попасть в когорту «славных» мне не довелось: записи предков в «Бархатную книгу» оказалось маловато, желательно иметь тетушку в статс-дамах или дядюшку камергером. Тут впервые в жизни я ощутил уязвленность своего самолюбия.

– А как же Пушкин? – говорил я весь зареванный. – Почему Пушкина в Лицей приняли, а меня не захотели?

– Ты не Пушкин и потому помалкивай, – отвечал отец, забирая меня с Монетной улицы, и повел на Фонтанку…

Здесь, напротив Летнего сада, издавна размещалось длинное, издали похожее на конюшни, некрасивое здание «Императорского Училища Правоведения» (в быту петербуржцев именуемого кратко – «Правоведение»). По преданию, когда-то на этом месте был манеж герцога Бирона, позже размещалась военная канцелярия графа Барклая-де-Толли, проживал тут и граф Сперанский, немало хлопотавший за образование школы русских юристов.

Вот сюда, в этот угрюмый дом, меня и поместили – словно пихнули в бассейн с холодной водой, и я вскрикнул от испуга, но было уже поздно. Кажется, была как раз суббота. Отец пошел в баню – на этот раз без меня. Я выразил свой протест тем, что притворился, будто не умею говорить по-русски, а только на языке сербов… Меня вздули! Трудно передать мое детское горе, когда я очутился в дортуарах пансиона для казеннокоштных. Экзекутор из немцев лишил меня «бульки»:

– Глуп мальшик, нет булька, зачем три раза сдох?

На русском языке это значило: я лишаюсь булки за то, что осмелился три раза подряд печально вздохнуть. По просьбе отца, снисходя к его доходам, меня зачислили на казенный кошт, почему я, выпущенный из «Правоведения», обязан шесть лет жизни посвятить служению при шатких весах Фемиды. А хочу ли я быть юристом – об этом меня никто не спрашивал…

Мораль среди будущих законников не радовала!

Младшие классы обязаны подчиняться старшим. Подросток намазывал горчицей кусок хлеба и указывал мальчику:

– Изобрази удовольствие!

И тот ел, плача.

Юноша, курящий папиросу, повелевал подростку:

– Зверь, тащи сюда пепельницу!

И тот покорно вытягивал раскрытую ладонь, в которую стряхивали горячий пепел…

Существовало и невидимое для начальства разделение на плебеев и аристократов. Все время вспыхивали драки, богатый унижал бедного, сильный побивал слабого. В дортуарах Училища случались и массовые побоища, когда один класс рукопашничал с другим, – все это мало говорило о пользе будущего «законоправия империи». Я не любил драться, но горячая кровь матери побеждала флегму отцовского характера, и потому не раз ходил с «фонарем» под глазом. А инспектор классов, человек очень грубый, донимал нас хамскими выкриками: «Кво вадис, инфекция?» (что в переводе с божественной латыни на язык родных осин значило: «Куда прешь, зараза?»).

Здесь мне предстояло учиться целых семь лет!

Попав в казеннокоштный капкан, я все-таки нашел в себе сил, чтобы покориться обстоятельствам, и учился очень хорошо. Меня выручало умение сосредоточиться, когда это было нужно. Внимание человека – это ведь обычный приток крови к головным центрам его мозга, здоровью это никогда не вредит, и я никогда не боялся излишне напрягать свою сообразительность, а память у меня была превосходная.

Отец изредка навещал меня, каждый раз одаривал жалким фунтиком сушеной малины.

– У меня нет шестисот рублей, чтобы платить за тебя, как за «своекоштного», и потому радуйся, что здесь кормят четырежды в день, давая на обед даже бифштексы с поджаренным луком, за это ты должен только учиться, – внушал мне папа.

Ну что ж! «Лучше быть, чем казаться».

Впоследствии, когда я сидел над планами Шлифена о нападении Германии на Россию, в его наказе германскому генеральному штабу меня потрясли такие же слова: «Больше быть, чем казаться, много делать, но мало выделяться…»

Не правда ли, какое странное совпадение?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Лицеисты гордились именами Пушкина и Дельвига, канцлера Горчакова и сатирика Салтыкова-Щедрина, зато в «Правоведении» часто поминали поэта Апухтина и критика Стасова; отсюда, из этого несуразного дома-конюшни на Фонтанке, вышли наши прославленные композиторы – Серов, Чайковский и Танеев, а позже прогремел на весь мир великий гроссмейстер Алехин.

Остальные же правоведы, не обладавшие «искрой божией», выходили на избитый проторенный путь: они метали с амвонов судилищ перуны смертных приговоров, из казенных канцелярий огненные рысаки увозили их в гудящие хмелем рестораны, они кутали в меха плечи драгоценных красавиц…

Как быть Леди:  Высказывания, мысли, статусы про одиночество

Конечно, никто не обучал нас ни цинизму жизни, ни умению «рвать» с несчастных бешеные гонорары. Напротив, в нас усердно втемяшивали идеалы гражданской добродетели. Впрочем, у меня хватило ума, чтобы заметить главное: формируя будущих законников для обиходных нужд империи, начальство старалось отливать нас по единому стандарту, как отливают поковки в кузнечном цеху. Все мы были тщательно отнивелированы до общего уровня, необходимого для усердных и верноподданных чиновников, – не более того! В один и тот же день нас заставляли стричь ногти, мы одинаково причесывались, одинаково грассировали в разговоре и одинаково танцевали. Таковы были «чижики», как называли правоведов в петербургском обществе за наши форменные мундиры желто-зеленого колера. Отсюда, кстати, и произошла дурацкая песенка, в которой указан наш адрес:

Это про нас! Ибо среди будущих стражей народной нравственности издавна было развито потаенное пьянство и самые отвратительные пороки, известные с библейских времен Содома и Гоморры. Ваш покорный слуга тоже не миновал греха винопития, в чем и сознаюсь с глубоким раскаянием. Не было бы несправедливо сейчас, на склоне лет, швырять камни в огород, вскормивший мою юность. Доныне остаюсь благодарен Училищу Правоведения, развившему мой разум до понимания даже юридической казуистики, необходимой в сложнейших вопросах жизни – кто прав, а кто виноват? Профессура была у нас лучшая в столице, экзамены мы сдавали сразу на четырех-пяти языках.

§

НАПИСАНО В 1934 ГОДУ:

…дождь. Австрийский канцлер Дольфус, большой приятель Бенито Муссолини, умер хуже собаки – без святого причастия. Мало того, убийцы отказали ему, умирающему от ран, не только в помощи врачей, но даже в глотке воды. Если это рецидив аншлюса, то подобные настроения мне знакомы: в 1919 году сторонников аншлюса в Вене было хоть отбавляй, ибо – когда-то великая – Австрия (после отпадения Чехословакии и Венгрии, после создания самостоятельной Югославии) превратилась в ничтожную федерацию – подле еще могучей Германии, сохранившей свою территориальную целостность.

По слухам, Муссолини пребывает в ярости и выставил войска на границе с Тиролем; его нагоняй, сделанный Гитлеру, по-моему, превосходен. Дуче объявил, что XXX веков истории смотрят на Рим, а за Альпами живут люди, которые во времена Цезаря и Вергилия еще не ведали письменности и бегали в звериных шкурах с дубинами… Пока что Муссолини взирает на Гитлера, недавно пришедшего к власти, как породистый и зажиревший бульдог глядит на жалкого и бездомного щенка… Посмотрим, что будет дальше!

Опять дождь. Паршивейший дождь. Никак не ожидал, что надобность в моей поездке отпадет, о чем мне и сообщили сегодня в Генштабе, а я уже настроился побывать в Белграде.

– Не есть ли это знак недоверия к моей персоне?

– Нет, – успокоили меня. – Просто вы опоздаете в Сплит, а король Югославии спешит в Марсель на быстроходном миноносце «Дубровник». Конечно, его встреча с французским министром Барту интересна, но ваша поездка… рискованна.

Я ответил, что в роли нейтрального наблюдателя с чистым советским паспортом не вижу причин для риска:

– Осложнений не возникнет, паче того, я до сих пор дружески переписываюсь с Виктором Алексеевичем Артамоновым.

В. А. Артамонов до революции был военным атташе в Сербии и остался в Белграде референтом по русским вопросам, сохранив добрые отношения с королевской семьей Карагеоргиевичей. К тому времени белоэмиграция уже рассеялась по «лавочкам»: Югославия пригрела военщину, Париж и Прага – интеллигенцию, Америка дала приют инженерам и дельцам, а Берлин всосал в свои трущобы наше отребье… Продолжая беседу, я сказал, что зарождение «Восточного пакта» укрепит связи Москвы с Парижем:

– Именно через Белград и Прагу! В этом случае поведение короля Югославии важно и для безопасности Франции…

Со мною согласились: Луи Барту – реальный политик, и он прежде других политиков Европы ощутил угрозу, исходящую от Германии, ставшей гитлеровской, но Варшава уже предупредила Париж, что Польша не даст гарантий ни в отношении Литвы, ни в отношении Чехословакии:

– Напротив, пан Юзеф Пилсудский отказывается от участия в «Восточном пакте», беря в этом пример с Гитлера… Ваше приятное знакомство с Карагеоргиевичами – это лирика юности, а с начальником сербской разведки Аписом вы так наследили от Сараево до Берлина, что теперь по вашим кровавым следам до сих пор шляются всякие там историки…

Я ответил, что не «всякие», а весьма почтенные:

– Хотя бы Покровский или Тарле, но они еще не скоро узнают то, что известно одному мне. А что касается моих связей с разведкой Сербии, то полковник Апис давно расстрелян в глубоком овраге на захолустной окраине греческих Салоник.

На это мне чересчур резко ответили:

– Останься вы тогда с Аписом, Карагеоргиевичи не пощадили бы и вас – за компанию с этим авантюристом… Так и догнивали бы оба во рву с простреленными головами!

В этот день у меня была лекция по военной статистике в Академии Генерального штаба РККА. По плану я должен был говорить о железных дорогах Бельгии, но в связи с визитом короля Югославии во Францию задержал внимание слушателей на Балканах. Чтобы оживить скучный предмет статистики, я всегда прибегал к личным воспоминаниям, рассказывая о тихих улочках Дубровника, как одеваются женщины в Загребе, Македонии или в Цетине. Меня просили объяснить – что такое конак?

– Конак – от слова «конаковати», что значит по-сербски обитать, жительствовать. Так же называется и дворец. Кстати, – сказал я, – из окна белградского конака был выброшен король Александр с его дражайшею королевой. Только прошу не путать двух Александров: тот, что сейчас спешит на миноносце в Марсель, из династии Карагеоргиевичей, а тот, что вылетел в окно, из рода Обреновичей. Сербия не знала аристократии, потому тамошние короли имеют своими предками кого угодно, вплоть до свинопасов. Балканы этим характерны: там сын разбойника служил в полиции, а внук разбойника становился министром внутренних дел, и это никого не шокировало…

В перерыве между лекциями я навестил начальника нашей Академии, милейшего Б. М. Ш[апошникова] в его кабинете. Он предложил мне билет на прием в литовском посольстве.

– Это сегодня вечером, – сказал он мне. – Москвичи не очень-то любят навещать чужеземные посольства, но обстановка в мире сейчас такова, что литовцев надо уважать…

В посольстве меня приветствовал Балтрушайтис.

– Рад видеть вас у себя, – сказал Юрий Казимирович. – Англичане подозревают, что вас уже не найти в Москве.

– А не догадались, где я?

– Говорят, большевикам пригодились ваши старые связи на Балканах, и вы уже гуляете по набережной Савы…

Не скрою, мне иногда было жаль Балтрушайтиса: видный поэт-символист, приятель Брюсова и Бальмонта, он всей душой хотел бы войти в среду наших писателей, но они явно сторонились его, ибо теперь Балтрушайтис выступал перед ними в роли посла буржуазной Литвы. Мы поговорили, и поэт был рад слышать, что недавно я с удовольствием перечитал д’Аннунцио и Гауптмана в его прекрасных переводах на русский язык.

– Все это в прошлом, – вздохнул Балтрушайтис. – Сейчас у мира иные заботы. Меня беспокоит, что Пилсудский вступил в сговор с Гитлером, а этот ненормальный альянс заострен не только против вас, но и против моего бедного народа.

– Что может сделать Пилсудский? – спросил я.

– Он считает Вильно-Вильнюс польским городом.

– А что может сделать Гитлер?

– Он считает Мемель-Клайпеду городом немецким.

– Они так считают, но боюсь, просчитаются…

Дома я прослушал белградское радио. Где-то в ослепительном море двигался югославский эсминец «Дубровник»; по его палубе, наверное, гуляет сейчас король, которого я помню еще лопоухим и скромным мальчиком. Простой подсчет времени и скорости миноносца показывает, что Александр Карагеоргиевич прибудет в Марсель завтра около полудня…

А для чего мне это писать? Для чего, если мемуары пишут, как правило, только те люди, которые в чем-то хотят оправдать себя и свалить все грехи на чужие головы?

Тяжко! Пожилой человек в старой московской квартире. Возле меня нет жены, нет детей, и никогда не станут бегать вокруг меня внуки. Я одинок. Виноват в этом не я – судьба…

Как быть Леди:  Итоговое сочинение по теме Верность и измена: образцы и примеры, цитаты

Не сходить ли мне завтра в церковь? Как хорошо, что в античном мире боги частенько спускались с Олимпа и жили среди людей, помогая им или карая их… Господи, внемлешь ли?

Годы берут свое. Если забылся номер телефона венской акушерки Шраат, любовницы императора Франца Иосифа, а из головы вылетела нумерация домов по правой стороне Портенштрассе в Берлине, тогда лучше сидеть дома и писать мемуары…

Новый день. Страшный день! 9 октября 1934 года.

ТАСС передал сообщение: в Марселе король Александр встречен министром Луи Барту. Мобильный эскорт выделен не был. Барту и Александр ехали в открытом лимузине старого типа, который имел вдоль корпуса широкую подножку. Международный протокол для передвижения глав правительств издавна предусматривал скорость не меньше 18 километров, а сегодня они тащились на скорости 4 километра. Из публики вдруг раздался свист – как сигнал! Убийца прыгнул на подножку автомобиля. Барту закрыл лицо руками и был тут же застрелен. Югославский король рванул дверцу автомобиля, чтобы выскочить, но точная пуля пронзила его между лопатками, раздробив позвоночник. Смерть короля была мгновенна, а министр Барту через три минуты был мертв…

§

© Пикуль В. С., наследники, 2008

© ООО «Издательство «Вече», 2008

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2021

* * *

Эта книга имеет давнюю историю, и работал я над нею непростительно долго, иногда прерывая свой труд внутренними сомнениями – стоит ли продолжать? Была и своя предыстория. Я хорошо помню: это случилось в августе 1964 года, когда у нас и за рубежом отмечался трагический юбилей – ровно полвека со времени возникновения первой мировой войны.

Всегда свободный в выборе тем, я старательно вникал в подоплеку тех загадочных событий, которые эту войну вызвали. Мне было интересно забираться в дебри Большой Политики, которая выражалась в ультиматумах берлинской Вильгельмштрассе, в туманной казуистике лондонского Уайтхолла, в гневных нотациях венской Балльплатцен; мне хотелось знать, что думали тогда французские дипломаты на набережной Кэ д’Орсэ, как лихорадило римскую Консульту и чего боялись в Петербурге – в здании у Певческого моста, где располагалось министерство иностранных дел. Наконец, я был сильно заинтригован, прикоснувшись к тайнам разгрома армии генерала Самсонова… Какие злобные силы завели ее в топи Мазурских болот и оставили там на погибель? Кто виноват? И почему не сработала русская разведка?

Именно в эти давние дни, дни кровавого юбилея, мне привелось быть гостем в приятельском доме.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Возник, помнится, разговор о Версальском мире. Казалось бы, немцам, потерпевшим поражение, только и радоваться условиям мира – ведь целостность Германии не пострадала, победители великодушно сохранили единство страны и нации. Но Германия взревела, словно бык, которого повели кастрировать. Немцы в 1919 году были раздавлены не тем, что Германия проиграла войну, – их угнетало сознание, что загублен идеал империи (с колониями и рабами). Таким образом, для немцев имперские понятия стояли выше национальных. В этом отчасти и кроется секрет успеха, с каким Гитлер пришел к власти, обещая воскресить «третий рейх» – с колониями и рабами. Фюрера вознесло на дрожжах, заквашенных задолго до него. От крестоносцев-тевтонов до Гитлера – слишком большой путь, но он старательно обвехован для прихода фашизма – маркграфами, курфюрстами, канцлерами, кайзерами, писателями, епископами, философами и лавочниками…

Напротив меня сидела миловидная дама с удивительно живыми глазами, она держала на коленях большую муфту. Когда я удалился в соседнюю комнату, чтобы выкурить в одиночестве сигарету, эта женщина последовала за мной.

– Необходимо поговорить. Именно с вами, – сказала она. – Я обладаю рукописью мемуаров, которые вас как исторического беллетриста должны бы заинтересовать…

Я смолчал, ибо к чужим рукописям испытываю давнее и прочное отвращение. Возникла пауза, весьма неловкая для обоих. Ради вежливости я спросил – кто же автор этих воспоминаний?

– А разве не все равно? – ответила женщина. – Сейчас некрасивое слово «шпион» принято заменять нейтральным – «разведчик». Пусть даже так! Но дурной привкус от «шпиона» сразу же улетучится, если я вам сообщу: автор записок до революции был видным офицером российского Генштаба, он получил Георгия высшей степени за неделю до того дня, когда германский посол Пурталес вручил Сазонову ноту, которой кайзер объявил войну России… Россия еще не начинала мобилизации, когда автор записок эту войну уже выиграл!

– Ситуация забавная, – согласился я. – Но я, мадам, терпеть не могу «шпионских» романов, в которых главный герой совершает массу глупостей и все равно остается хитрее всех. Я таких романов не пишу и сам их никогда не читаю.

– Рукопись не содержит ничего детективного, – возразила дама. – Все было гораздо серьезнее. Автор воспоминаний предупреждал внезапность вражеского нападения, он имел прямое отношение к анализу пресловутого «плана Шлифена». Но и тогда имя его не было опубликовано! После революции служба этого человека, как вы и сами догадываетесь, тоже не афишировалась. Генерал-майор старой армии, он закончил жизнь генерал-майором Советской Армии. Согласитесь, что в течение одной жизни дважды стать генералом не так-то уж просто…

Я согласился. Из глубины обширной муфты женщина извлекла рукопись, скрученную в плотный рулон.

– Копий нету, – предупредила она. – Это единственный экземпляр. Скажу больше: я дарю вам записки. Вы вольны поступать с ними, как вам заблагорассудится…

Мне показалось странным, что титульный лист в рукописи отсутствовал – ни названия, ни дат, ни имени. Повествование начиналось сразу – как обрыв в загадочную пропасть.

– Мадам, но тут не хватает многих страниц.

– Да, они изъяты умышленно. И пусть таинственный автор всегда останется для нас безымянным. Мало того, считайте, что этот человек был, но его и не было…

– Неужели при всех его заслугах перед отечеством он никогда не поминался в печати?

– Однажды, – тихо произнесла дама. – Совсем недавно о нем кратко сообщил Владимир Григорьевич Федоров.

– Напомните, какой это Федоров?

– Генерал-лейтенант. Ученый-конструктор.

– Федоров тоже не назвал его имени?

– Нет.

– Странно…

– Думаю, что Федоров имени его и не знал. Зато он хорошо запомнил внешность: когда этот офицер Генштаба поворачивался в профиль, это был профиль… Наполеона!

Я сказал, что образцовый агент должен обладать заурядной внешностью, чтобы ничем не выделяться из публики:

– А с лицом Наполеона разоблачение неизбежно.

Дама до конца затянула на муфте застежку-молнию.

– Значит, повезло, – последовал ответ. – Не забывайте, что у французов есть хорошая поговорка: если хочешь остаться незаметным на улице, остановись под фонарем…

Прошло немало лет, и я начал думать, что этой женщины давно нет в живых, она никогда не напоминала о себе. Между тем шли годы. Я не раз подступался к анонимной рукописи, не зная, как вернее использовать материал, в ней заключенный. Лишь после написания романа «Битва железных канцлеров» я начал улавливать взаимосвязь между зарождением Германской империи времен Бисмарка и теми дальнейшими событиями, которые коснулись анонимного автора.

Так по воле случая безымянные мемуары легли на мой письменный стол, я перекроил записки на свой лад. Читатель и сам догадается, где говорю я, беллетрист, а где говорит автор воспоминаний.

Анонимный мемуарист нигде не раскрыл секретной специфики русской разведки, и мне лишь остается следовать этому правилу. Впрочем, автор проделал эту работу за меня, о чем красноречиво свидетельствуют вырванные из рукописи страницы и большие изъятия в тексте, где, наверное, говорилось о деталях его трудной и благородной профессии. Но вот что удивительно – этот загадочный человек нигде не пытался предстать в лучшем свете, будто заранее уверенный в том, что все им сделанное совершалось ради высшей идеи – ради ОТЕЧЕСТВА, и потому, даже в своих ошибках, он оставляет за собой великое право мыслить самостоятельно.

Конечно, нелегко объяснять подоплеку той великой тайны, в которой войны рождаются! Но именно это мы и попробуем сделать сейчас, идя своим путем. Путем самых крайних возможностей, иначе говоря – следуя за историей путем литературным, наиболее для меня приемлемым…

Я предлагаю читателю роман-биографию человека, суть которого образно выразил Павел Антокольский:

Оцените статью
Ты Леди!
Добавить комментарий