Кем бравый солдат Швейк приходился Ярославу Гашеку — — LiveJournal

Кем бравый солдат Швейк приходился Ярославу Гашеку -  — LiveJournal Женщине

Я. гашек похождения бравого солдата швейка. 1 част (арам сагателян) / проза.ру

                ЯРОСЛАВ ГАШЕК

              ПРИКЛЮЧЕНИЯ БРАВОГО СОЛДАТА ШВЕЙКА ВО ВРЕМЯ МИРОВОЙ ВОЙНЫ

                Перевод с чешского языка и примечания А.Сагателяна.

                Иллюстрации Й. Лады.

                ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
В ТЫЛУ

                ПРЕДИСЛОВИЕ

  Великое время нуждается в великих людях. Существуют неизвестные герои, не имеющие славы Наполеона. Но их биография затмила бы и славу Александра Великого. И сегодня на пражских улицах вы можете встретить человека в поношенной одежде, который сам даже  не знает, какую роль он сыграл в истории. Он мирно, никого не трогая,  идёт своей дорогой. За ним не бегут журналисты, умоляя дать интервью. Если вы спросите его имя, он ответит просто и скромно: «Я – Швейк».
И этот скромный, тихий, бедно одетый человек действительно тот самый бравый солдат Швейк, имя которого во времена австрийской монархии не сходило с уст жителей Чешского королевства, и слава которого не померкла и в республике.

  Я очень люблю солдата Швейка. И начиная свой рассказ о его похождениях, я уверен, что вы тоже проникнетесь симпатией к этому скромному и непризнанному герою.
Он не спалили храм богини в Эфесе, как это сделал придурок Герострат.

  И этого достаточно.

Автор.

                ВСТУПЛЕНИЕ БРАВОГО СОЛДАТА ШВЕЙКА В МИРОВУЮ ВОЙНУ

  – Убили, значится, Фердинанда-то нашего, – сказала Швейку его служанка.      
Швейк, будучи признанным военно-медицинской комиссией полным идиотом, несколько лет назад оставил военную службу и сейчас жил торговлей собаками, мерзкими беспородными ублюдками, которым подделывал родословные.
Кроме того, он страдал ревматизмом и как раз в этот момент натирал ноги оподельдоком.
– Это которого Фердинанда, пани Мюллерова? – спросил Швейк, продолжая массировать колени, – я знаю двух Фердинандов. Один из них служил у аптекаря Пруши и по ошибке выпил бутылку жидкости для ращения волос. А ещё знаю Фердинанда Кокошку, который собирает собачье дерьмо. Обоих мне ничуточки не жалко.
– Да нет, сударь! Господина эрцгерцога Фердинанда. Того, из Конопиште. Такого толстого, набожного…
– Матерь Божья! – воскликнул Швейк. – Вот те на! А где это случилось?
– В Сараево его ушлёпали, сударь, из револьвера. Он ехал со своей эрцгерцогиней в автомобиле.
– Скажите на милость! В автомобиле. Ну, такой господин, конечно же, может позволить себе ездить в автомобиле. А ведь он даже и не думал, чем эта езда для него закончится. И, к тому же, Сараево – это в Боснии, пани Мюллерова. Это всё турки подстроили. Не надо было у них отбирать Боснию и Герцеговину…. Такие дела, значит, пани Мюллерова. Преставился, стало быть, господин эрцгерцог. Долго он мучился?
– Нет, тут же и помер, сударь. Известное дело – револьвер, ведь, не игрушка. Недавно в Нуслях один господин тоже баловался с револьвером, так перестрелял всю семью, да ещё и швейцара, который пришёл посмотреть, кто это там на четвёртом этаже стреляет.
– Бывают револьверы, пани Мюллерова, из которых даже не ранишь, хоть тресни! Разные есть системы. Но для господина эрцгерцога приобрели самый лучший. Кроме того, готов биться об заклад, пани Мюллерова, что человек, который пристрелил эрцгерцога, разоделся как на парад. Оно и понятно, стрельба по эрцгерцогам – дело не лёгкое. Это не браконьеру подстрелить лесничего. К такому вельможе в лохмотьях не подступишься. Непременно надо надеть цилиндр, не то любой полицейский может вас арестовать.
– Говорят, их было несколько, сударь.
– Это само собой разумеется, пани Мюллерова, – сказал Швейк, закончив массировать колено, – если бы вы, например, захотели застрелить эрцгерцога или самого государя императора, то обязательно с кем-нибудь посоветовались. Один ум хорошо, а два – лучше. Один присоветует одно, другой – другое, и «открыт путь к успехам», как поётся в нашем гимне. Главное, не проморгать момент, когда этот господин будет проезжать мимо. Помните того господина Люккени, который проколол нашу покойницу Елизавету напильником. А ведь он с ней прогуливался. Вот и верь людям после этого. С тех пор ни одна императрица не ходит на прогулку. И такое ждёт многих знатных особ. Увидите, пани Мюллерова, они и до царя с царицей доберутся, а может быть, не приведи господи, и до государя императора, если уж начали с его дяди. У старика полно врагов. Ещё больше, чем у Фердинанда. Как недавно говорил в трактире некий господин, наступит время и все эти императоры полетят вверх тормашками одни за другим, и даже государственная прокуратура им не поможет. Потом оказалось, что этому господину нечем расплатиться, и трактирщик позвал полицию. А он отвесил трактирщику оплеуху, а полицейскому – две. А потом его увезли в корзине в участок, чтобы он там прочухался. Да, пани Мюллерова, чудные дела нынче творятся. Это большая потеря для Австрии. Когда я был на военной службе, у нас один пехотинец застрелил капитана. Зарядил винтовку и пошёл в канцелярию. Там ему сказали, что нечего ему тут делать, он всё своё: желаю видеть господина капитана! Капитан вышел и велел ему отправляться под арест. А солдат взял винтовку и – бух, прямо капитану в сердце! Пуля вылетела у него из спины и наделала бед в канцелярии: разбила пузырёк с чернилами, которые залили официальные бумаги.
– А что стало с тем солдатом? – спросила через минуту пани Мюллерова, когда Швейк уже одевался.
– Повесился на подтяжках, – ответил Швейк, начищая свой котелок. – Причём подтяжки были не его. Он их выпросил у надзирателя, якобы у него штаны спадают. А что было ему делать – ждать пока его расстреляют? В такой ситуации, пани Мюллерова, у каждого голова кругом пойдёт. Надзирателя разжаловали и дали шесть месяцев. Но он их не отсидел, сбежал в Швейцарию и сейчас проповедует там в какой-то церкви. Нынче мало осталось честных людей, пани Мюллерова. Я думаю, что господин эрцгерцог Фердинанд тоже ошибся в том человеке, который его застрелил. Он, небось, подумал: вот порядочный господин, раз так меня приветствует. А тот его – бах! Он в него одну пулю всадил или несколько?
– Газеты, сударь, пишут, что господин эрцгерцог был как решето. Убийца выпустил в него все патроны.
– Всё это делается очень быстро, пани Мюллерова, страшно быстро. Я бы для такого дела купил браунинг. На вид – игрушка, но из него можно ухлопать двадцать эрцгерцогов, хоть толстых, хоть тонких. Хотя, говоря между нами, пани Мюллерова, попасть в толстого эрцгерцога куда легче, чем в худого. Помните, как в Португалии застрелили тамошнего короля? Он во какой толстый был. И то сказать, с чего королю быть худым… Я сейчас иду в трактир «У чаши», если придут за тем терьером, за которого я взял залог, скажите, что я держу его в псарне за городом. Скажите, что я недавно купировал ему уши, и что щенка нельзя перевозить, пока уши не заживут, не то их можно застудить.
В трактире «У чаши» сидел всего лишь один посетитель. Это был агент Бретшнайдер, состоящий на службе в тайной полиции. Трактирщик Паливец мыл посуду, и агент Бретшнайдер безуспешно пытался завязать с ним важный разговор.
Паливец был известным грубияном, и каждое его второе слово было либо «задница», либо «говно». При этом он был весьма начитанным человеком, и всем посетителям советовал почитать, что о последнем предмете писал Виктор Гюго, рассказывая, как ответила старая наполеоновская гвардия англичанам в битве при Ватерлоо.
– В этом году лето превосходное, – начал разговор Бретшнайдер.
– А цена всему этому – говно, – ответил Паливец, расставляя посуду в шкафу.
– А делов-то натворили в этом Сараеве! – со слабой надеждой продолжил Бретшнайдер.
– В каком «Сараеве»? – отозвался Паливец, – это в этом кабаке в Нуслях? Так там каждый день дерутся. Известное дело – Нусле.
– В боснийском Сараеве, уважаемый пан трактирщик. Там застрелили эрцгерцога Фердинанда. Что на это скажете?
– Я в эти дела не лезу. Поцелуйте меня в задницу со всеми этими делами, – вежливо ответил Паливец, разжигая трубку, – в наше время будешь соваться в такие дела – только шею сломаешь. Я всего лишь трактирщик. Ко мне приходят посетители, просят пива, – я им наливаю пиво. А Сараево, политика всякая, эрцгерцог покойник, это всё не про меня. Тут пахнет Панкрацем.
Бретшнайдер замолчал и уныло оглядел пустой трактир.
– Там когда-то висел портрет государя императора, – заговорил он снова, – вон там, где сейчас висит зеркало.
– Вы изволили справедливо заметить, – ответил Паливец, – он там действительно висел. Но его мухи всего обосрали, пришлось убрать на чердак. Знаете, ещё кто-нибудь увидит, сделает замечание, потом неприятностей не оберёшься. На кой мне это надо?
– А скверно, наверное, было в этом Сараеве, пан трактирщик?
На этот коварный и прямой вопрос Паливец ответил весьма осторожно:
– В это время года в Боснии и Герцеговине всегда стоит ужасная жара. Когда я там служил, нам приходилось нашему оберлейтенанту постоянно класть лёд на голову.
– А в каком полку вы служили, уважаемый?
– Я таких мелочей не помню. И никогда такими дурацкими вопросами не интересовался. Я не любопытен, – ответил пан Паливец, – излишнее любопытство вредит.
Агент Бретшнайдер окончательно умолк, и его хмурое лицо повеселело только с приходом Швейка.
Швейк, войдя в трактир, заказал тёмное пиво и объявил:
– В Вене сегодня тоже траур.
В глазах Бретшнайдера сверкнул лучик надежды. Он быстро произнёс:
– На Конопиште вывешено десять чёрных знамён.
– Их должно быть двенадцать, – сказал Швейк, глотнув пива.
– Почему вы так думаете? – спросил Бретшнайдер.
– Дюжина получается для ровного счёта. Да и на дюжину оно дешевле выходит, – ответил Швейк.
Воцарилась тишина, которую нарушил сам Швейк, сказав со вздохом:
– Так выходит, приказал он долго жить. Ну, царствие ему небесное. Не довелось ему стать императором. Когда я служил на действительной военной службе, у нас один генерал упал с коня и расшибся. Хотели ему помочь сесть на коня обратно, смотрят, – а он уже холодный. А должен был получить фельдмаршала. Это произошло на смотре войск. Эти смотры ни к чему хорошему не приводят. В Сараеве тоже, наверняка, был какой-нибудь смотр. Помню, как-то раз на смотру у меня не хватило двадцати пуговиц на мундире. За это мне влепили четырнадцать суток ареста, и из них два дня я пролежал, как Лазарь, связанный «козлом». Но в армии должна быть дисциплина, иначе там никто палец о палец не ударит. Наш оберлейтенант Маковец всегда говорил нам: «Дисциплина, болваны, должна быть. Без дисциплины вы бы как обезьяны лазили по деревьям. Но военная служба сделает из вас людей, обалдуи». А что, разве не так? Вообразите себе сквер, ну скажем на Карловой площади, где на каждом дереве сидит по солдату без всякой дисциплины. Я как такое представлю, прямо жуть берёт!
– Это всё сербов работа, в Сараево-то, – сказал Бретшнайдер, пытаясь направить разговор в нужное русло.
– Ошибаетесь, – ответил Швейк, – это сделали турки, из-за Боснии и Герцеговины.
И Швейк изложил свои взгляды на международную политику Австрии на Балканах. Турки в 1912 году проиграли войну сербам, болгарам и грекам. Они хотели, чтобы Австрия оказала им помощь, а когда этого не произошло, то застрелили Фердинанда.
– Ты любишь турок? – обратился Швейк к трактирщику Паливцу. – Разве ты любишь этих поганых псов? Ведь нет же.
– Посетитель есть посетитель, – сказал Паливец, – хотя бы и турок. Нам, трактирщикам, политика безразлична. Заплатил за пиво – можешь сидеть в трактире и болтать, что хочешь. Такое у меня правило. Прикончил ли нашего Фердинанда, серб или турок, католик или мусульманин, анархист или младочех, мне всё едино.
– Хорошо, пан трактирщик, – сказал Бретшнайдер, который опять потерял надежду зацапать хотя бы одного из этих двоих, – но признайтесь, что это огромная потеря для Австрии.
Вместо трактирщика ответил Швейк:
– Это, конечно, потеря. Страшная потеря. Его, Фердинанда, не заменишь каким-нибудь болваном. К тому же, он должен быть ещё толще.
– Что вы имеете в виду? – оживился Бретшнайдер.
– Что имею в виду? – спокойно отозвался Швейк. – Да то и имею. Будь он потолще, его давно бы хватил удар, когда он в Конопиште гонял баб, которые в его владениях собирали грибы и хворост. И не умер бы такой позорной смертью. Подумать только – дядя государя императора, а его застрелили! Это ведь какой стыд! Во всех газетах пишут. У нас в Будейовицах несколько лет назад в драке на базаре проткнули одного торговца скотом, некоего Бретислава Людвига. У него был сын, Богуслав. И когда этот Богуслав пришёл на базар продавать поросят, никто у него ничего не покупал, и все говорили: «Это сын того, которого проткнули. Тоже, небось, порядочный жулик». Довели парня, что он бросился в Крумлове с моста в Влтаву. Потом пришлось его оттуда вытаскивать, пришлось делать искусственное дыхание, выкачивать из него воду, а он всё равно умер на руках у врача,  когда тот вколол ему какое-то лекарство.
– Странные у вас, однако, сравнения, – многозначительно сказал Бретшнайдер, – сначала говорите о Фердинанде, а потом о каком-то торговце скотом.
– Ни в коем разе! – горячо возразил Швейк, – упаси боже, чтобы я кого-то с кем-то сравнивал. Вот и пан трактирщик подтвердит, что я никогда никого ни с кем не сравниваю. Верно ведь? Я бы только не хотел оказаться в шкуре вдовы эрцгерцога. Что она теперь будет делать? Дети остались сиротами, имение в Конопиште без хозяина. Выйти замуж за нового эрцгерцога? И что? Поедут они опять в Сараево, и снова она станет вдовой. Несколько лет назад жил в Зливе недалеко от Глубокой один лесник. И фамилия у него была такая не красивая – Пиндюр. Так вот, застрелили его браконьеры, и осталась его жена вдовой с двумя детьми. Вышла она замуж во второй раз, снова за лесника, Пепика Шавловица из Мыдловара. Его тоже застрелили. Она выходит замуж в третий раз. И опять за лесника. «Бог троицу любит», – подумала она, – «Если и в этот раз не повезёт, уж не знаю что и делать». Ну, естественно, и этого застрелили. А от этих трёх лесников у неё уже было ровным счётом шестеро детей. Пошла она в канцелярию князя, жаловаться на этакое невезение. Тот рекомендовал ей сторожа Яреша с ражицкой запруды. И что вы думаете! Утопили его во время рыбной ловли! А от него она прижила ещё двоих детишек. Потом она вышла за коновала из Воднян, а тот как-то ночью зарубил её топором и пошёл сдаваться в полицию. Когда потом в писекском окружном суде его вешали, он укусил священника за нос и сказал, что ни о чём не жалеет, а потом добавил что-то очень нехорошее про государя императора.
– А не знаете, что именно? – с надеждой спросил Бретшнайдер.
– Этого я вам сказать не могу, потому как никто не отважился это повторить. Но слова эти были такие ужасные, один из судебных заседателей, который при этом присутствовал, сошёл с ума, и его до сих пор держат в строгой изоляции, чтобы ничего не вышло наружу. Это было необычное оскорбление государя императора, какое часто делается спьяну.
– А какие оскорбления государя императора наносятся спьяну? – спросил Бретшнайдер.
– Прошу вас, господа, смените тему, – обратился к ним трактирщик Паливец, – знаете же, что я этого не люблю. Кто-нибудь что-нибудь ляпнет, а потом у человека неприятности.
– Какие оскорбления наносятся государю императору спьяну? – повторил Швейк. – Да всякие. Напейтесь, попросите сыграть австрийский гимн, и сами увидите, что начнёте говорить. Такое навыдумываете, что если бы, хоть половина из всего сказанного была правдой, этого хватило бы, чтобы опозорить государя императора до конца жизни. А он, старик, такого не заслуживает. Сына своего, Рудольфа, потерял в расцвете лет, жену Елизавету прокололи напильником, потом не стало его брата Яна Орта, другого брата –  мексиканского императора – поставили к стенке в какой-то крепости. А теперь на старости лет ещё и дядю застрелили. Это ж какие железные нервы надо иметь! А тут какой-нибудь пьяный шалопай начинает его ещё оскорблять почём зря. Когда начнётся война, пойду добровольно в армию и буду служить государю императору до последней капли крови!
Швейк сделал порядочный глоток пива и продолжал:
– Думаете, государь император так это всё оставит? Плохо вы его знаете! Война с турками обязательно будет. Убили моего дядюшку, так вот вам по морде! Война неизбежна! Россия и Сербия нам помогут. Будет драка.
В эти минуты своего пророчества Швейк выглядел прекрасно. Его простодушное лицо, напоминавшее полную луну, светилось воодушевлением. Для него всё было совершенно ясно.
– Может случиться, – продолжал он рассуждать о будущем Австрии, – что в случае войны с Турцией, на нас нападут немцы. Они ведь с турками союзники. Это такие мерзавцы, хуже не сыщешь. Нам тогда нужно будет объединиться с Францией, которая точит на Германию зуб ещё с семьдесят первого года. И всё пойдёт как надо. А война будет, больше я вам ничего не скажу.
Бретшнайдер встал и торжественно произнёс:
– А больше и не надо. Выйдем-ка в коридор на пару слов.
Швейк вышел вслед за агентом в коридор, где его ждал сюрприз: его сосед по столику показал ему орла и объявил, что он арестован и будет препровождён в полицейский участок. Швейк попытался объяснить, что здесь какое-то недоразумение, так как он ни в чём не виноват и не сказал ничего такого, что могло бы кого-нибудь оскорбить. Однако Бретшнайдер на это заявил, что Швейк совершил ряд преступных действий, среди которых особую роль играет государственная измена. Потом они вернулись в трактир, и Швейк сказал Паливцу:
– Я выпил пять кружек пива и съел один рогалик с сосиской. Налейте мне ещё стаканчик сливовицы, и я должен уже идти, так как меня арестовали.
Бретшнайдер показал значок Паливцу, с минуту смотрел на него, а затем спросил:
– Вы женаты?
– Да.
– А ваша жена может вести дела во время вашего отсутствия?
– Может.
– Тогда всё в порядке, – весело сказал Бретшнайдер, – позовите вашу жену, объясните ей всё, а вечером мы за вами приедем.
– Не расстраивайся, – утешал Швейк Паливца, – я арестован всего лишь за государственную измену.
– А я-то за что! – запричитал Паливец, – я же был так осторожен!
Бретшнайдер победоносно усмехнулся и пояснил:
– А за то, что вы сказали, будто на государя императора срали мухи. Вам этого государя императора выбьют из головы.
Швейк покинул трактир «У чаши» в сопровождении сыщика. Когда они вышли на улицу, Швейк, добродушно улыбаясь, спросил его:
– Должен ли я сойти с тротуара?
– Это ещё зачем?
– Я так думаю, что если я арестован, то не имею права ходить по тротуару.
Когда они входили в ворота полицейского управления, Швейк сказал:
– Славно мы провели время. А вы часто бываете в этом трактире?
В то время, когда Швейка вели в приёмную канцелярию, в трактире «У чаши» Паливец передавал своей плачущей супруге дела и утешал её привычным для себя образом:
– Не плачь, не реви! Что они могут мне сделать за засранный портрет государя императора?
Вот так, красиво и изящно, вступил бравый солдат Швейк в мировую войну. Историки, конечно, заинтересуются его блестящим предвидением будущих событий. А то, что они развернулись впоследствии несколько иначе, чем он предсказывал в трактире «У чаши», то надо учесть тот факт, что Швейк не получил законченного дипломатического образования.

             БРАВЫЙ СОЛДАТ ШВЕЙК В ПОЛИЦЕЙСКОМ УПРАВЛЕНИИ

  Покушение в Сараево заполнило полицейское управление многочисленными жертвами. Их приводили одного за другим, и старый инспектор в приёмной канцелярии добродушно говорил всем:
– Этот Фердинанд вам дорого обойдётся!
Когда Швейка завели в одну из камер первого этажа, там уже сидело шесть человек. Пятеро из них сидели за столом, а шестой, мужчина средних лет, как бы сторонясь этого общества, сидел в углу на нарах.
Швейк стал спрашивать каждого, за что их арестовали.
Пятеро ответили примерно одинаково: «из-за Сараева», «из-за Фердинанда», «из-за убийства эрцгерцога», «за Фердинанда», «потому что в Сараеве убили господина эрцгерцога».
Шестой же, сидевший отдельно от остальных, сказал, что не желает иметь с ними ничего общего и не хочет, чтобы на него пало подозрение. А сидит он здесь всего лишь за попытку убить и ограбить голицкого мельника.
Швейк присоединился к обществу заговорщиков, которые уже в десятый раз рассказывали друг другу, как они сюда попали.
Всех, за исключением одного, взяли либо в трактире, либо в винном кабачке, либо в кафе. Исключением был толстый господин в очках, с заплаканными глазами, который был арестован у себя дома в собственной квартире, потому что за два дня до сараевского покушения заплатил в трактире «У Брейшки» за двух сербских студентов-техников, а затем агентом Бриксом был замечен выпивающим в обществе тех же студентов в кафе «Монмартр» на Ржетезской улице, где опять платил за них по счёту, что и подтвердил своей подписью в протоколе.
На все вопросы на предварительном следствии в полицейском комиссариате он повторял одну и ту же стереотипную фразу:
– У меня писчебумажный магазин!
На что получал один и тот же стереотипный ответ:
– Это для вас не оправдание!
Следующий господин небольшого роста, который был арестован в винном кабачке, был преподавателем истории. Он излагал хозяину заведения истории различных покушений, и был схвачен как раз в тот момент, когда закончил свой психологический анализ покушений словами:
– Идея покушений ясна, как колумбово яйцо.
– Как и то, что вас ждёт Панкрац, – добавил на следствии полицейский комиссар.
Третий заговорщик был председателем благотворительного общества «Добромил». В день, когда было совершено покушение, общество проводило в парке концерт и народные гуляния. Явился жандармский вахмистр и потребовал, чтобы собравшиеся немедленно разошлись, так как в Австрии объявлен траур. На что председатель «Добромила» простодушно ответил:
– Подождите минутку, сейчас только доиграют «Гей, славяне».
Теперь он сидел с опущенной головой и сетовал:
– В августе будут новые выборы президиума, и если я к этому времени не буду дома, то может так статься, что меня не переизберут. Меня уже в десятый раз избирают председателем. Такого позора я не переживу.
Удивительную шутку покойник Фердинанд сыграл с четвёртым арестованным, человеком открытого характера и безупречного поведения. Целых два дня он избегал каких-либо разговоров о Фердинанде, но вечером в кафе, во время марьяжа, накрыв трефового короля козырной бубновой семёркой, воскликнул:
– Семь пулек, как в Сараево!
Пятый человек, который сказал, что сидит «потому что в Сараеве убили господина эрцгерцога», своими стоящими дыбом волосами и всклокоченной бородой напоминал лохматого пинчера. Он сидел в ресторане за столиком совсем один, ни с кем не разговаривал и даже не знал об убийстве Фердинанда, когда к нему подсел какой-то господин и быстро спросил:
– Вы это читали?
– Не читал.
– Знаете об этом?
– Не знаю.
– А знаете, что случилось?
– Не знаю и знать не желаю.
– Я думаю, вам было бы это интересно.
– С какой стати это должно быть мне интересно? Я выкурю сигарету, выпью несколько стаканчиков вина и поужинаю. А газет я не читаю. Газеты врут. Зачем мне самого себя расстраивать?
– То есть вас не интересует убийство в Сараево?
– Меня вообще не интересуют никакие убийства, будь то в Праге, в Вене, в Сараево или в Лондоне. На это есть власти, суды и полиция. А если где-то кого-то убили, то так ему и надо: не будь дураком и не давай себя убить.
Это были его последние слова. С тех он только повторял через каждые пять минут:
– Я невиновен! Я невиновен!
С этими словами он вошёл в полицейское управление, эти слова он повторял по дороге в пражский уголовный суд, с этими словами он войдёт в свою тюремную камеру.
Когда Швейк выслушал все эти страшные истории, он счёл необходимым объяснить им всю безнадёжность их положения:
– Наше дело труба, – начал он утешать сокамерников, – вы ошибаетесь, если думаете, что нам ничего не будет. Зачем нам нужна полиция, если не для того, чтобы наказывать нас за наши длинные языки. Раз настало такое время, когда отстреливают эрцгерцогов, то никто не должен удивляться, если его хватают за цугундер и ведут в кутузку. Это всё для блезиру, чтобы создать рекламу Фердинанду перед похоронами. Чем больше нас здесь соберётся, тем нам же веселее будет. Когда я был на военной службе, у нас однажды арестовали половину роты. А сколько невинных людей было осуждено! Не только в армии, но и на гражданке. Помню, как-то раз осудили одну женщину за то, что она удавила своих новорождённых близнецов. Хотя она под присягой клялась, что не могла задушить близнецов, так как у неё родилась одна дочка, которую ей безболезненно удалось задушить. Но её, все же, осудили за убийство двух человек. Или тот невиновный цыган в Забеглицах, который в ночь на Рождество залез в мелочную лавку. Он клялся, что хотел всего лишь погреться, но это ему не помогло. Кто попал в руки правосудия, солоно тому придётся. Но тут уж ничего не попишешь. Хотя и не все люди такие негодяи, как о них можно подумать, но как отличить хорошего человека от мерзавца, особенно в наши непростые времена, когда этого Фердинанда ухлопали. Когда я служил в Будейовицах, у нас в лесу за полигоном застрелили собаку господина капитана. Когда он о том узнал, выстроил всех нас на плацу и приказал каждому десятому сделать шаг вперёд. Я, разумеется, оказался десятым. Стоим по стойке смирно, даже не моргаем. А капитан бегает вдоль строя и орёт: «Сволочи! Подлецы! Негодяи! Шакалы вонючие! Я бы вас из-за этого пса в карцер укатал! Я бы вас всех перестрелял! Изрубил бы в капусту! Наделал бы из вас отбивных! Я вам спуску не дам! На две недели все без увольнительных!»
И это всего лишь о собаке речь шла, а тут целый эрцгерцог. Поэтому нужно страху нагнать, чтобы траур был что надо.
– Я невиновен! Я невиновен! – повторил лохматый господин.
– Иисус Христос тоже был невиновен, – ответил Швейк, – а его распяли. Никогда, нигде и никому не было дела до невиновных людей. Maul halten und weiter dienen!  – как говаривали нам на военной службе. Это самое разлюбезное дело.
Швейк лёг на матрац и спокойно уснул.
Затем привели ещё двоих. Один из них был босниец. Он ходил взад вперёд по камере, скрипел зубами и через слово повторял:
– Ебит твою бога душу мать!
Его мучила мысль о том, что в полицейском управлении может пропасть его лоток с товаром.
Другим новичком оказался трактирщик Паливец, который, заметив Швейка, разбудил его и полным трагизма голосом произнёс:
– Я уже здесь!
Швейк сердечно пожал ему руку и ответил:
– Искренне рад! Я знал, что этот господин сдержит своё слово, когда он пообещал, что за вами приедут. Такая пунктуальность достойна уважения!
Швейк объяснил ему, что все присутствующие, за исключением одного, который находится здесь за попытку убийства и грабежа голицкого мельника, сидят из-за господина эрцгерцога.
Паливец оскорбился и ответил, что он здесь не из-за какого-то эрцгерцога, а из-за самого государя императора. А так как остальные проявили к этому интерес, то Паливец поведал им о том, как мухи изгадили императорский портрет.
– Засрали мне его всего, сволочи, – закончил он своё повествование, – а я в тюрьме сиди. Я этим мухам ещё покажу! – добавил он грозно.
Швейк вновь лёг спать, но вскоре его разбудили, чтобы отвести на допрос.
Итак, поднимаясь по лестнице на допрос в третье отделение, Швейк нёс свой крест на Голгофу, даже и не подозревая о своём мученичестве. Заметив надпись о том, что плеваться в коридорах запрещено, он попросил у конвоира дозволения плюнуть в плевательницу. Во всём блеске своей простоты он вошёл в кабинет со словами:
– Добрый вечер всей честной компании!
Вместо ответа его ткнули под рёбра и поставили перед столом, за которым сидел господин с холодным лицом чиновника и такой зверообразной и свирепой внешностью, что казалось, будто он сошёл со страниц книги Ломброзо «О типах преступников».
Он кровожадно посмотрел на Швейка и рявкнул:
– Не стройте из себя идиота!
– Ничего не поделаешь, – с самым серьёзным видом ответил Швейк, – я был комиссован с военной службы за идиотизм. Военно-медицинской комиссией я официально признан идиотом. Я официальный идиот.
Господин с лицом уголовника заскрипел зубами:
– Совершённые вами преступления свидетельствуют о том, что вы находитесь в здравом уме и твёрдой памяти.
И он перечислил Швейку целый список различных преступлений, начинающийся с государственной измены и кончающийся оскорблением Его Величества и членов августейшей фамилии. В числе злодеяний было одобрение убийства эрцгерцога Фердинанда, откуда шла ветвь к новым преступлениям, среди которых значилось подстрекательство, так как всё это происходило в общественном месте.
– Что вы на это скажете? – победоносно спросил звериного лика чиновник.
– Скажу, что этого достаточно, – ответил Швейк, – излишество всегда вредит.
– Ну вот видите, вы сами всё признаёте!
– Я всё признаю. Во всём должна быть строгость. Без строгости ничего ни у кого не выйдет. Когда я был на военной службе…
– Молчать! – заорал полицейский чиновник, – отвечайте только тогда, когда вас спрашивают! Вам ясно?
– Яснее не бывает, – ответил Швейк, – осмелюсь доложить, что мне всё ясно и во всём, что вы изволите говорить, я сумею разобраться.
– С кем состоите в сношениях?
– Со своей служанкой, ваша милость.
– Имеете ли знакомства в здешних политических кругах?
– Имею, ваша милость. Покупаю вечерний номер «Национальной политики». Сучку.
– Вон! – рявкнул на Швейка звероподобный господин.
– Доброй ночи, ваша милость.
Вернувшись в камеру, Швейк объявил своим товарищам, что такой допрос не допрос, а сущие пустяки.
– Не много на вас покричат, а потом отпустят. А раньше, – продолжал Швейк, – бывало куда хуже. Я вот читал в одной книжке, что обвиняемому, чтобы доказать свою невиновность, приходилось ходить по раскалённому железу и пить расплавленное олово. Иногда ему надевали на ногу испанский башмачок или подвешивали за рёбра. А иногда жгли бока факелом, как, например, святому Яну Непомуцкому. Говорят, он при этом орал, как резаный, и продолжал орать, пока его не скинули с Элишкиного моста в непромокаемом мешке. И таких случаев пропасть. Бывало, что человека четвертовали или сажали на кол, где-нибудь возле Музея. А если осуждённого бросали всего лишь в подземелье, то он чувствовал себя, как заново родившийся. В наши дни быть арестованным – одно удовольствие, – увлечённо говорил Швейк, – никаких тебе четвертований, никаких испанских башмачков. Спим на тюфяках. Стол есть, табуреты есть. Места хватает всем. Хлеба и баланду получаем вдоволь. Воду нам приносят, а сортир прямо под носом. Во всём виден прогресс. На допрос, правда, ходить далековато, через три коридора и ещё по лестнице. Но зато в коридорах чисто и оживлённо. Туда ведут одного, сюда – другого. Здесь молодой, там старый, мужчины, женщины. И радуешься, что ты здесь не один. Каждый спокойно идёт своей дорогой, и не надо бояться, что тебя вызовут в канцелярию и скажут: «Мы тут посовещались, и завтра вы будете четвертованы или сожжены по вашему собственному выбору». Это был бы тяжёлый выбор. Я думаю, многих из нас он бы поставил в тупик. Зато сейчас, к нашему счастью, условия значительно улучшились.
Только Швейк закончил свою речь в защиту современной карательной системы, как дверь камеры открылась и надзиратель крикнул:
– Швейк! Одеваться и на допрос!
– Я сейчас оденусь, – ответил Швейк, – возражений у меня нет, но, боюсь, здесь какая-то ошибка – меня уже один раз допрашивали. И потом, эти господа могут иметь ко мне претензию: я уже второй раз иду на допрос, а они за весь вечер не были ещё ни разу. Боюсь, они могут на меня обидеться.
– Вылезти и не трепаться! – последовал ответ на джентльменское заявление Швейка.
Швейк вновь предстал перед зверообразным господином, который безо всяких околичностей задал прямой вопрос:
– Признаётесь ли во всём?
Швейк уставил на неумолимого мужа свои добрые голубые глаза и задушевно произнёс:
– Если желаете, ваша милость, чтобы я во всём признался, то я признаюсь. Мне это не повредит. Но если скажете: «Швейк! Не признавайся ни в чём!» – буду молчать, хоть режь.
Строгий господин что-то записал в протоколе и, подавая Швейку перо, велел ему расписаться.
И Швейк подписал показания Бретшнайдера со стоявшей внизу припиской:

«Все вышеуказанные обвинения против меня признаю справедливыми.
Йозеф Швейк»

  Подписав протокол, Швейк спросил строгого господина:
– Должен ли я подписать ещё что-то? Или мне явиться утром?
– Утром вас отвезут в уголовный суд, – прозвучал ответ.
– А в котором часу, ваша милость? Чтоб, не дай бог, не проспать.
– Вон! – заорали на него из-за стола, перед которым он стоял, второй раз за день.
Возвращаясь в свой новый зарешёченный дом, Швейк сказал конвоиру:
– Всё идёт как по маслу.
Как только за ним заперли дверь, сокамерники засыпали Швейка разнообразными вопросами, на которые он ответил просто и ясно:
– Я только что сознался в убийстве эрцгерцога Фердинанда.
Шестеро арестантов, как по команде, спрятались с головой под завшивленными одеялами, и только босниец воскликнул:
– Приветствую!
Укладываясь на тюфяк, Швейк посетовал:
– Плохо, что у нас нет будильника.
Рано утром его разбудили без всякого будильника, и ровно в шесть часов «зелёный Антон» повёз Швейка в уголовный суд.
– Ранняя пташка больше клюёт, – сказал Швейк, обращаясь к своим попутчикам, когда «зелёный Антон» выезжал из ворот полицейского управления.

                ШВЕЙК ПЕРЕД СУДЕБНЫМИ ВРАЧАМИ

    Чистые уютные камеры уголовного суда произвели на Швейка самое благоприятное впечатление. Отбеленные стены, свежо покрашенные решётки и толстый пан Демартини, старший надзиратель следственного изолятора, с фиолетовыми петлицами и кантом на форменном кепи. Фиолетовый цвет предписан не только здесь, но и во время богослужения в Великопостную среду и Страстную пятницу.
Казалось, вернулись славные времена римского владычества над Иерусалимом. Арестантов приводили на первый этаж и ставили перед Пилатами 1914 года. И следователи, Пилаты нового времени, вместо того, чтобы честно умыть руки, посылали за пльзенским пивом и жарким под соусом из паприки к «Тессигу» и строчили в государственную прокуратуру всё новые и новые обвинения.
Здесь исчезала общепринятая логика, и побеждал параграф, душил параграф, дурачился параграф, фыркал параграф, смеялся параграф, угрожал параграф, убивал параграф и не прощал параграф. Это были жонглёры законами, жрецы буквы уголовного кодекса, пожиратели обвиняемых, тигры австрийских джунглей, рассчитывающие свой прыжок согласно количеству параграфов.
Исключение составляли несколько человек (как и в полицейском управлении), которые не относились к закону настолько серьёзно, ибо всегда сыщется пшеница между плевел.
К одному из таких следователей и попал Швейк. Это был пожилой господин добродушного вида, про которого рассказывали, что, когда он допрашивал знаменитого убийцу Валеша, то всякий раз обращался к нему со словами: «Благоволите присесть, пан Валеш, вот как раз свободный стул».
Когда к нему привели Швейка, он по своей врождённой учтивости предложил ему сесть и спросил:
– Так вы и есть тот самый пан Швейк?
– Я думаю, – ответил Швейк, – что должен им быть. Поскольку мой батюшка был пан Швейк и матушка пани Швейкова, то я не могу их позорить, отказываясь от своей фамилии.
По лицу судебного следователя пробежала ласковая улыбка:
– Наделали вы, однако, делов. Признайтесь, у вас много чего на совести.
– У меня всегда много чего на совести, – ответил Швейк, улыбаясь ещё ласковей, чем судебный следователь, – у меня, может быть, на совести ещё больше, чем у вас, ваша милость.
– Это видно из протокола, который вы подписали, – не менее ласковым тоном сказал судебный чиновник, – на вас в полиции не оказывали никакого давления?
– Ни малейшего, ваша милость. Я сам их спросил, должен ли я что-нибудь подписать, а когда они сказали, чтобы я подписал эту бумагу, я так и сделал. Не спорить же мне с ними из-за своей собственной подписи. Такое до добра не доводит. Во всём должен быть порядок.
– Пан Швейк, чувствуете ли вы себя полностью здоровым?
– Полностью здоровым, ваша милость пан советник, я себя как раз не чувствую. У меня ревматизм. Лечусь оподельдоком.
Старичок опять ласково усмехнулся и спросил:
– Что бы вы сказали, если бы мы вас отправили на судебно-медицинское обследование?
– Думаю, что со мной не так всё плохо, чтобы такие важные господа тратили на меня своё время. Меня уже осматривал один доктор в полицейском управлении на предмет триппера.
– Знаете, Швейк, всё же мы попробуем показать вас судебным врачам. Составим комиссию, обследуем вас перед заключением в следственный изолятор, а потом вы хорошо отдохнёте. Кстати, у меня ещё один вопрос: согласно протоколу, вы утверждали, что скоро начнётся война. Это правда?
– Истинная правда, ваша милость пан советник, непременно начнётся.
– Вы, часом, не страдаете ли падучей?
– Виноват, не страдаю. Хотя однажды я упал на Карловой площади, на меня наехал автомобиль. Но это было много лет назад.
На этом допрос закончился. Швейк пожал судебному следователю руку и, вернувшись в камеру, сказал своему соседу:
– Из-за этого убийства эрцгерцога Фердинанда, меня теперь будут осматривать судебные врачи.
– Меня тоже осматривали судебные врачи, – сказал одни молодой человек, – это было, когда я предстал из-за украденных ковров перед судом присяжных. Меня признали слабоумным. Сейчас я сижу за похищенную паровую молотилку, но мне за это ничего не будет. Вчера мой адвокат сказал, что если я один раз уже был признан слабоумным, то это уже на всю жизнь.
– Я судебным докторам вообще не верю, – заметил мужчина интеллигентного вида. – Когда я подделывал векселя, то на всякий случай ходил на лекции профессора Гевероха, а когда меня зацапали, то изобразил припадочного точно так, как это описывал доктор Геверох. Укусил одного из членов комиссии за ногу, выпил чернила из чернильницы и, извиняюсь, при всей комиссии наделал в угол. Но вот из-за того, что я прокусил икру члену комиссии, меня признали полностью здоровым и дали на всю катушку.
– Я этого осмотра и вовсе не боюсь, – ответил Швейк, – когда я был на военной службе, меня осматривал один ветеринар, и всё кончилось благополучно.
– Судебные врачи – суки, – отозвался из угла маленький скрюченный человек, – недавно на моём лугу выкопали чей-то скелет, а судебные врачи сказали, что это останки человека, который был убит тупым предметом по голове сорок лет назад. Мне тридцать восемь, а меня посадили, хотя у меня есть свидетельство о крещении, выписки из метрики и домовой книги.
– Думаю, – сказал Швейк, – что надо на всё смотреть непредвзято. Каждый человек может ошибиться. И чем дольше о чём-то размышляешь, тем вернее ошибёшься. Судебные врачи тоже люди, а людям свойственно ошибаться. Как-то раз возвращаюсь я от «Банзета», а в Нуслях около моста через Ботич подходит ко мне некий господин и хвать меня арапником по голове. А когда я упал, посветил мне в лицо фонариком и говорит: «Мы ошиблись, это не он». И так его эта ошибка разозлила, что он огрел меня ещё и по спине. Это уж заложено в людской природе, человеку суждено ошибаться до самой смерти. Как тому господину, который нашёл на улице полузамёрзшего бешеного пса, взял его домой и сунул жене под одеяло. Пёс под одеялом отогрелся, ожил и покусал всю семью, а самого маленького в колыбельке растерзал и сожрал. Или вот вам ещё пример, как ошибся у нас в доме один слесарь. Открыл он ключом подольский костёл, так как полагал, что пришёл домой, разулся в ризнице, думая, что находится у себя на кухне и лёг на алтарь, поскольку решил, что это его постель. При этом укрылся покровами со священными надписями, а под голову положил Евангелие и другие священные книги, чтобы было повыше. Рано утром его нашёл сторож, и слесарь, проснувшись, дружелюбно попытался объяснить, что произошла ошибка. «Хорошенькая ошибка», – ответил сторож – «Нам заново придётся освящать костёл».
Потом этот слесарь предстал перед судебными врачами, и те ему доказали, что он был в полном сознании  и трезвый, в противном случае он бы не попал ключом в замочную скважину, когда открывал дверь костёла. Потом этот слесарь умер в Панкраце. А вот вам пример, как ошибся в Кладно полицейский пёс, овчарка известного ротмистра Роттера. Ротмистр Роттер тренировал своих собак на бродягах, поэтому все бродяги старались обходить Кладно за версту. Тогда ротмистр отдал жандармам приказ, чтобы они, во что бы то ни стало, разыскали ему какого-нибудь подозрительного человека. Привели к нему одного прилично одетого господина, которого нашли в окрестных лесах, сидящим на пеньке. Тут же было велено отрезать от полы его пиджака небольшой лоскут, дали понюхать этот лоскут собаке, затем отвели этого человека за кирпичный завод и пустили по его следу дрессированных псов. Те его нашли и привели обратно. Потом этого человека заставляли карабкаться по лестнице на крышу, перескакивать через стену, прыгать в пруд, и спускали следом собак. В конце концов, выяснилось, что это был депутат от радикальной партии, который сбежал отдохнуть в лес, когда ему опротивело сидеть на заседании парламента. Короче говоря, ошибаются все люди, будь то учёные или необразованные тупые болваны. Министры и те ошибаются.

  Комиссия судебных докторов, которым предстояло решить, позволяет ли психическое состояние Швейка считать его виновным в тех преступлениях, которые ему вменялись, или нет, состояла из трёх необычайно важных господ. Причём мнение каждого из них существенно отличалось от мнений двух других.
Это были представители трёх различных научных школ психиатров.
И если в отношении Швейка эти три противоположных научных лагеря пришли к полному единодушию, то это лишь благодаря тому необычайному впечатлению, которое произвёл Швейк на членов комиссии, когда, вступив в комнату, где должны были исследовать его душевное состояние, и, заметив на стене портрет австрийского монарха, громко воскликнул:
– Господа! Да здравствует император Франц-Иосиф І!
Дело стало совершенно ясным. Целый ряд вопросов отпал сразу, и остались только самые важные, которые должны были подтвердить первичное мнение о Швейке, составленное на основе систем доктора психиатрии Каллерсона, доктора Гевероха и
англичанина Вэйкинга.
–  Что тяжелее, олово или радий?
–  Я, извиняюсь, не взвешивал, – мило улыбаясь, ответил Швейк.
–  Верите ли вы в конец света?
–  Для начала неплохо было бы этот конец увидеть, – небрежно бросил Швейк.
–  Сумели бы вы вычислить диаметр земного шара?
–  Прошу прощения, не сумел бы, – ответил Швейк, – но у меня, господа, к вам тоже есть один вопрос: стоит четырёхэтажный дом, на каждом этаже по восемь окон, на крыше два слуховых окна и две трубы. На каждом этаже живут по два жильца. А теперь скажите-ка мне, господа, в каком году умерла бабушка швейцара?
Судебные врачи многозначительно переглянулись. Тем не менее, один из них задал ещё вопрос:
–  Не знаете ли вы максимальную глубину Тихого океана?
–  Этого я не знаю, – прозвучал ответ, – но думаю, там будет поглубже, чем под вышеградской скалой на Влтаве.
Председатель комиссии лаконично спросил:
– Достаточно?
Но один из членов пожелал задать последний вопрос:
– Сколько будет, если умножить двенадцать тысяч восемьсот девяносто семь на тринадцать тысяч восемьсот шестьдесят три?
– Семьсот двадцать девять, – не моргнув глазом, ответил Швейк.
– Думаю, что этого достаточно, – сказал председатель, – можете увести обвиняемого.
– Благодарю вас, господа, – вежливо отозвался Швейк, – мне тоже уже достаточно.
После того, как Швейка увели, все трое пришли к единодушному мнению, что Швейк круглый дурак и законченный идиот, согласно всем законам психиатрической науки.
В отчёте, отправленном судебному следователю, среди прочего значилось:
«Нижеподписавшиеся судебные врачи, основываясь на абсолютной умственной отсталости и врождённом кретинизме представленного комиссии вышеуказанного Йозефа Швейка, кретинизм которого явствует из его слов «Да здравствует император Франц-Иосиф I», пришли к заключению, что психическое состояние Йозефа Швейка можно охарактеризовать как клинический идиотизм. В связи с этим, комиссия предлагает:
1. Следствие против Йозефа Швейка прекратить;
2. Направить Йозефа Швейка на обследование в психиатрическую лечебницу, с целью выявить, насколько его  психическое состояние является опасным для окружающих».
Пока комиссия писала отчёт, Швейк рассказывал своим сокамерникам:
– На Фердинанда наплевали, а со мной болтали о всякой ерунде. Наконец, они сказали, что обо всём уже переговорили, и мы разошлись.
– Никому я не верю, – сказал маленький скрюченный человек, на лугу которого нашли скелет, – кругом одно жульничество.
– Без жульничества тоже нельзя, – заметил Швейк, укладываясь на тюфяк, – если бы все люди вели себя в отношении других по-доброму, то, скорее всего, перебили бы друг друга.

                ШВЕЙКА ИЗГОНЯЮТ ИЗ СУМАСШЕДШЕГО ДОМА

  Когда позднее Швейк описывал своё пребывание в сумасшедшем доме, то делал это с нескрываемым восхищением: «Я совершенно не понимаю, почему эти сумасшедшие недовольны тем, что их там держат. Там можно ползать голым по полу, выть как гиена, беситься и кусаться. Если бы кто-нибудь сделал что-то подобное на улице, то на него глазели бы как диво. А там такое поведение в порядке вещей. Там такая свобода, что и социалистам не снилась. Там можно выдавать себя за Господа Бога, либо за Деву Марию, либо за папу римского, либо за английского короля, или за государя императора, или за святого Вацлава. Правда этот последний всегда лежал голый и связанный в изоляторе. Был там один, который выдавал себя за архиепископа, но он ничего не делал, кроме как жрал и, извиняюсь, то, что рифмуется со словом «жрал».  Этого, правда, там никто не стыдится. А один выдавал себя за святых Кирилла и Мефодия, чтобы получать двойную порцию. Был там ещё беременный господин, который всех приглашал на крестины. Много было шахматистов, политиков, рыбаков, скаутов, собирателей марок и любителей фотографии. Один попал туда из-за каких-то горшков, которые он называл урнами. Другого постоянно держали связанным, чтобы он не смог вычислить конец света. Познакомился я там с несколькими профессорами. Один из них всё время ходил за мной по пятам и объяснял, что родина цыган находится в Крконошах. Другой доказывал, что внутри земного шара есть ещё один шар, гораздо больший по диаметру, чем наружный. Каждый там может говорить, что захочет и что придёт ему в голову, точно как в парламенте. Как-то раз там рассказывали сказку и под конец подрались, потому что с одной принцессой в этой сказке случилось что-то нехорошее. Самым беспокойным был господин, который выдавал себя за шестнадцатый том научного словаря Отто и просил каждого, чтобы его открыли и нашли статью «Переплётное шило», иначе он погиб. Успокоился только тогда, когда его связали козлом. После этого, он начал хвастаться, что получил новый переплёт и просил сделать ему модный обрез. Вообще, жизнь там, как в раю. Можно болтать, орать, петь, плакать, мычать, блеять, прыгать, молиться, кувыркаться, ходить на четвереньках, скакать на одной ноге, танцевать, подпрыгивать, сидеть целый день на попе или лезть на стену. И никто вам и не скажет: «Что вы делаете! Как вам не стыдно! Вы же цивилизованный человек!». Есть там и очень тихие сумасшедшие. Был там один настоящий изобретатель, он всё время ковырял в носу и раз в день произносил: «Господа! Я только что открыл электричество!». Короче говоря, там было просто чудесно. И те несколько дней, которые я провёл в сумасшедшем доме, я вспоминаю как самые лучшие дни в моей жизни!».
И действительно, уже сам приём, который ждал Швейка в сумасшедшем доме, куда его доставили на обследование из уголовного суда, превзошёл все его ожидания. Прежде всего, Швейка раздели догола, дали ему какой-то халат и, бережно удерживая под руки, повели купаться, а один из санитаров при этом развлекал его еврейскими анекдотами. В купальне его посадили в ванну с тёплой водой, а затем вытащили и поставили под холодный душ. Эту операцию с ним проделали трижды, а затем спросили, как ему это нравится. Швейк ответил, что здесь лучше, чем в банях у Карлова моста, и что он вообще любит купаться.
– Если бы мне ещё остригли волосы и ногти, моему счастью не было бы границ.
Его желание было выполнено. Затем Швейка растёрли губкой, завернули в простыню и отнесли в первое отделение. Там его положили на постель, укрыли одеялом и попросили уснуть.
Швейк до сих пор вспоминает об этом с любовью: «Меня несли! Представляете! Меня несли до самой палаты. В эти минуты я был на седьмом небе от счастья».
Оказавшись в кровати, Швейк блаженно уснул. Потом его разбудили и предложили кружку молока с булочкой. Булочка была разрезана на мелкие кусочки, и, в то время, как один санитар держал Швейка за руки, другой обмакивал кусочки булки в молоке и кормил его, как в деревне кормят гусей клёцками. После еды, его взяли под мышки и отвели в туалет, где попросили справить большую и малую нужду.
Об этой чудесной минуте Швейк рассказывает с упоением. Мы не смеем полностью описывать то, что они там с ним делали, упомянем только одну его фразу: «Один из них при этом держал меня на руках» – рассказывал Швейк.
Затем его отвели назад, уложили в постель и снова попросили заснуть. Через какое-то время его разбудили и отвели в смотровую. Там, стоя совершенно нагим перед двумя докторами, Швейк вспомнил славные рекрутские времена, и из его уст непроизвольно вырвалось:
– Tauglich!(1)
– Что вы такое говорите! – воскликнул один из врачей. – Сделайте пять шагов вперёд и пять назад.
Швейк сделал десять.
– Я сказал, сделать пять шагов, – сделал замечание врач.
– Мне пары лишних шагов не жалко, – ответил Швейк.
Доктора велели Швейку сесть на стул, и один из них стал стучать его по колену молоточком. Затем повернулся ко второму и сказал, что с рефлексами всё в порядке. Второй покачал головой и сам стал стучать Швейка по коленке, в то время как первый раздвинул Швейку веки и стал осматривать глазное яблоко. Потом они отошли к столу и перебросились несколькими латинскими фразами.
– Послушайте, – спросил первый, – вы умеете петь? Не могли бы вы нам спеть что-нибудь?
– Как прикажете, господа, – ответил Швейк, – у меня, конечно, нет ни голоса, ни музыкального слуха, но я постараюсь доставить вам удовольствие.
И Швейк хватил:

Что, монашек молодой,
Головушку клонишь,
Две горячие слезы
Ты на землю ронишь?

  – Дальше не знаю, – признался Швейк. – Ежели хотите, могу спеть вам это:

Ох, болит моё сердечко,
Ох, тоска запала в грудь.
Выйду, сяду на крылечко
На дороженьку взглянуть.
Где же ты моя зазноба…

  – Дальше тоже не знаю, – вздохнул Швейк, – знаю ещё первую строчку из «Где родина моя», потом ещё «Генерал Виндишгрец и прочие генералы рано спозаранку войну начинали…». Ещё знаю народные песенки, типа «Храни Боже Государя», «Шли мы прямо в Яромерь…» и «Достойно есть, яко воистину».
Оба доктора переглянулись, и один из них спросил:
– Вас обследовали когда-нибудь у психиатра?
– На военной службе, – гордо и торжественно ответил Швейк, – господа военные врачи признали меня круглым идиотом.
– Сдаётся мне, что вы симулянт! – закричал второй доктор на Швейка.
– Я, господа, – возразил Швейк, – никакой не симулянт, я действительно идиот. Вы можете справиться в канцелярии девяносто первого полка в Чешских Будейовицах либо в мобилизационном управлении в Карлине.
Старший врач безнадёжно махнул рукой, и, указав на Швейка, сказал санитарам:
– Верните этому человеку его одежду и отведите в третье отделение, в первый коридор. Потом пусть кто-нибудь из вас вернётся и отнесёт его документы в канцелярию. И скажите, чтобы они побыстрее его выписали, чтоб он долго не сидел тут у нас на шее.
Врачи бросили уничижительный взгляд на Швейка, который вежливо пятился к дверям, почтительно при этом кланяясь. На вопрос одного из санитаров, чего он тут придуривается, Швейк ответил:
– Так как я тут нахожусь голым, то не хочу, чтобы господа считали меня невежей или хамом.
С того момента, как санитары получили распоряжение выдать Швейку одежду, они перестали о нём заботиться. Ему велели одеться и отвели в третье отделение, где он, ожидая письменного распоряжения о выписке, мог в течение нескольких дней вести свои наблюдения. Обманутые врачи выдали заключение, что он «умственно отсталый симулянт». Перед выпиской произошёл небольшой конфликт. Так как его выписали до обеда, то Швейк заявил, что хоть его и выгоняют из сумасшедшего дома, но оставлять без обеда не имеют никакого права. Конфликт закончился приходом полицейского, который отвёл Швейка в комиссариат на Сальмовой улице.

          ШВЕЙК В ПОЛИЦЕЙСКОМ КОМИССАРИАТЕ НА САЛЬМОВОЙ УЛИЦЕ

  После чудесных дней, проведённых в психиатрической лечебнице, для Швейка наступили времена невзгод и гонений. Приём, оказанный Швейку полицейским инспектором Брауном, напомнил суровые римские времена славного императора Нерона. С той же твёрдостью, с какой император говорил: «Бросьте этого болвана христианина львам!», инспектор Браун приказал:
– За решётку его!
Ни словом больше, ни словом меньше. Только глаза господина полицейского инспектора засветились особой садистской радостью.
Швейк поклонился и с достоинством произнёс:
– Я готов, господа. Думаю, что «за решётку» означает в одиночку, а это не так уж и плохо.
– Ты тут особо не разглагольствуй, – ответил полицейский, на что Швейк отозвался:
– Я только хочу сказать, что совсем не прихотлив и благодарен за всё, что вы для меня делаете.
В одиночке на нарах сидел человек, глубоко о чём-то задумавшийся. Сидел он с апатичным видом и, когда скрипнул ключ, и дверь в камеру открылась, видимо уже не верил, что открылась она для того, чтобы выпустить его на свободу.
– Моё почтение, ваша милость, – произнёс Швейк, садясь рядом на нары, – не знаете ли, который может быть час?
– Нет у меня часов, уважаемый, – ответил задумчивый человек.
– А здесь не плохо, – сказал Швейк, пытаясь завязать беседу, – даже нары из полированного дерева.
Почтенный муж ничего не ответил, встал и начал ходить в небольшом пространстве между нарами и дверью, причём так быстро, как будто спешил кого-то спасти.
Швейк между тем рассматривал надписи, нацарапанные на стенах. Была здесь надпись, в которой неизвестный арестант объявлял полиции войну не на жизнь, а на смерть. Текст гласил: «Вы ещё поплатитесь». Другой заключённый написал: «А ну вас в задницу, петухи!». Третий просто констатировал факт: «Сидел здесь 5 июня 1913 года. Обходились со мной хорошо. Йозеф Маречек, торговец из Вршовиц». Была здесь надпись, потрясающая своим трагизмом: «Помилуй мя, Господи!». Под ней стояло: «Поцелуйте меня в ж…». Буква «ж» была перечёркнута, а над ней большими буквами было нацарапано «ФАЛДЫ». Рядом со всем этим какая-то поэтическая душа оставила свои стихи:

У ручья печальный я сижу,
Солнышко за гору уж садится,
На пригорок солнечный гляжу,
Где моя любезная томиться.

    Человек, бегавший между нарами и дверью так, как будто хотел выиграть марафонский забег, запыхался и сел на своё прежнее место. Он обхватил голову руками и неожиданно произнёс:
– Отпустите меня домой!
– Нет, они меня не отпустят, – ответил он сам себе, – не отпустят. Я здесь уже с шести утра.
На него вдруг нашло желание поговорить. Он встал и спросил Швейка:
– Нет ли у вас, случайно, ремня, чтобы покончить со всем этим.
– Рад буду оказать вам эту услугу, – ответил Швейк, снимая ремень, – я ещё ни разу не видел, как люди вешаются в одиночных камерах. Но вот беда, – продолжал он, оглядываясь вокруг, – здесь нет ни одной скобы. Рама на окне вас не выдержит. Ну разве что на нарах, и то если вы встанете на колени, как это сделал один монах из Эммаусского монастыря. Он повесился на распятии из-за молодой еврейки. Мне нравятся самоубийцы. Прошу вас…
Человек мрачно посмотрел на ремень, который Швейк сунул ему в руки, потом отбросил его в угол и зарыдал, размазывая слёзы по щекам грязными руками. При этом он громко причитал:
– У меня детишки, а я здесь за пьянство, за безнравственный образ жизни. Матерь божья, бедная моя жена! Что скажут в конторе? У меня детишки, а я здесь за пьянство, за безнравственный образ жизни!
И так далее, до бесконечности.
Наконец он немного успокоился, подошёл к двери и начал стучать по ней кулаками. За дверью послышались шаги.
– Чего надо?
– Отпустите меня! – проговорил он таким голосом, как будто это были его предсмертные слова.
– Куда? – прозвучал вопрос по другую сторону двери.
– На службу, – ответил несчастный отец, муж, чиновник, пьяница и развратник.
За дверью в тишине коридора раздался зловещий смех. И шаги опять стихли.
– Сдаётся  мне, что этот господин вас ненавидит, раз так смеётся над вами – сказал Швейк, после того, как бедняга снова сел рядом с ним. – Когда надзиратель сердит, то он способен на многое, а уж если разозлится совсем, то будет способен на всё. Сидите спокойно, коли передумали вешаться, и ждите, чем ваше дело закончится. Если у вас жена и дети, то это ужасно. Вы ведь уверены, что вас уволят со службы, не так ли?
– Как вам сказать? – вздохнул сокамерник, – я ведь сам не помню, что я наделал. Помню, что меня откуда-то выкинули, а я хотел вернуться, чтобы закурить сигару. Но начиналось всё пристойно. Наш начальник праздновал именины и позвал нас всех в винный погребок, потом оттуда мы отправились во второй погребок, затем в третий, четвёртый, пятый, шестой, седьмой, восьмой, девятый…
– Я бы мог вам помочь сосчитать, – отозвался Швейк. – Я однажды за ночь обошёл двадцать восемь заведений. Правда, нигде не пил, больше трёх кружек пива.
– Короче говоря, – продолжил несчастный подчинённый начальника, который так славно праздновал свои именины, – когда мы обошли уже дюжину кабачков, мы вдруг обнаружили, что начальник потерялся. Хотя мы привязали его на верёвочку и водили за собой, как собачонку. Тогда мы пошли его искать и вскоре сами потеряли друг друга. Наконец, я оказался в одном из ночных кафе, довольно приличном месте, где пил ликёр прямо из бутылки. Что я потом делал, не помню. Знаю только, что уже здесь, в комиссариате, полицейские, которые меня привели, доложили, что я напился, вёл себя не культурно, избил одну даму, разрезал перочинным ножиком чей-то котелок, который снял с вешалки, разогнал дамский хор, публично обвинил старшего официанта в краже двадцати крон, разбил мраморную доску на столе, за которым сидел, умышленно плюнул незнакомому господину за соседним столиком в чёрный кофе. Больше я ничего не сделал, по крайней мере, я не помню, что ещё мог натворить. Поверьте, я порядочный, интеллигентный человек. Я никогда ни о чём не думал, кроме своей семьи. Что вы скажете? Я ведь не какой-нибудь скандалист.
– А вы долго колотили по этой мраморной доске, прежде чем разбить её? – вместо ответа полюбопытствовал Швейк, – или вам удалось это сделать с одного удара?
– Сразу, – ответил интеллигентный господин.
– Тогда дело плохо, – задумчиво ответил Швейк, – вам могут доказать, что вы готовились к этому путём долгих тренировок. А кофе того господина, в который вы плюнули, был с ромом или без?
И не дожидаясь ответа, Швейк продолжил:
– Если с ромом, это хуже, потому что дороже. В суде всё учитывают, складывают, чтобы подвести под серьёзное преступление.
– В суде… – уныло произнёс порядочный отец семейства, и, свесив голову, погрузился в то неприятное состояние, в котором человека жрут упрёки совести.*
– А дома, – спросил Швейк, – знают, что вы в тюрьме, или они узнают об этом из газет?
– Вы полагаете, что это появится в газетах? – наивно спросила жертва именин своего начальника.
– Это к гадалке не ходи, – прямо ответил Швейк, ибо не имел привычки скрывать что-либо от других. – Читатели любят такие истории. Я сам всегда с удовольствием читаю рубрику о пьяницах и их безобразиях. Недавно в трактире «У чаши» один посетитель не придумал ничего лучше, как разбить стакан о свою собственную голову. Подбросил его к верху и подставил голову. Забрали его в участок, а утром об этом уже читали во всех газетах. Или вот в «Бендловке», я съездил одному факельщику из похоронного бюро по морде, а он дал мне сдачи. Нас обоих посадили в кутузку, чтобы помирить, и сразу об этом написали в дневных газетах. Однажды в кафе «У мертвеца» один депутат разбил два подноса. Думаете, пощадили? Ничего подобного, на другой день оказался в газетах. Единственное, что вам остаётся – послать в газету опровержение, что вы ничего с означенным господином не имеете общего и даже не являетесь его родственником, а домой напишите, пусть они вырежут эту заметку, чтобы вы могли её почитать, после того, как освободитесь из тюрьмы… Вам не холодно? – участливо спросил Швейк, заметив, что у интеллигентного господина зуб на зуб не попадает. – В этом году конец лета выдался прохладный.
– Я пропал! – захныкал сосед Швейка, – я же должен вот-вот получить повышение!
– Об этом можете забыть, – добродушно заявил Швейк, – если вас, когда вы отбудете наказание, не возьмут обратно в вашу контору, даже не знаю, как скоро вам удастся найти место. Везде, даже на живодёрне, с вас потребуют справку о благонамеренном поведении. Так что дорого обойдётся вам эта гулянка. А вашей жене есть на что жить, пока вы будете сидеть? Или ей придётся побираться, а детишек учить разным мошенничествам?
Послышались рыдания.
– Бедные мои дети! Бедная моя жена!
Кающийся грешник встал и начал рассказывать о своих детях. У него их пятеро, старшему двенадцать. Он в скаутах, пьёт только воду и мог бы служить примером своему отцу, с которым всё это случилось впервые в жизни.
– Он скаут? – воскликнул Швейк. – Страсть как люблю слушать про скаутов. Однажды в Мыдловарах, недалеко от Злива, в районе Глубокой, округ Чешские Будейовицы, где наш девяносто первый полк был на манёврах, окрестные крестьяне устроили облаву на скаутов, которых донельзя расплодилось в общественном лесу. Поймали троих. Самый маленький из них, когда его связывали, так выл, пищал и плакал, что мы, бывалые солдаты, не смогли на это смотреть и отвернулись. При этом эти трое связанных скаутов умудрились покусать восьмерых крестьян. Потом, под розгами у старосты, они признались, что в округе нет ни одного лужка, который бы они не помяли, валяясь там под лучами солнца. Ещё признались, что целая полоса ржи перед самой жатвой сгорела, когда они жарили там на углях серну, которую убили, подкравшись к ней с ножом в общественном лесу. В их шалаше в лесу нашли полцентнера обглоданных костей дичи и другой лесной живности, множество косточек от вишен, яблочных огрызков и кучу разного добра.
Несчастный отец скаута не мог никак успокоиться.
– Что мне делать? – сокрушался он, – пропала моя репутация!
– Это точно, – сказал Швейк, с присущей ему откровенностью, – после того, что случилось, ваша репутация испорчена до конца жизни. Мало того, что про вас прочитают в газетах, так ещё ваши знакомые ко всему этому что-нибудь прибавят. Так всегда бывает, и ничего с этим не поделаешь. Людей с подмоченной репутацией в мире в десять раз больше, чем людей с чистой репутацией. Так что, это сущие пустяки.
В коридоре послышались шаги, скрипнул ключ, дверь открылась, и надзиратель выкрикнул фамилию Швейка.
– Простите, я здесь только с полудня, а этот пан сидит тут уже с шести утра. Я бы мог подождать, – проявил джентльменство Швейк.
Вместо ответа сильная рука надзирателя вытащила его в коридор, и Швейка повели по лестнице на второй этаж.
В комнате под номером два сидел полицейский комиссар, толстый господин с бодрым видом, который спросил Швейка:
– Так вы и есть тот самый Швейк? И как вы к нам попали?
– Самым обычным способом, – ответил Швейк, – пришёл в сопровождении полицейского, так как я не мог позволить, чтобы меня выгнали из сумасшедшего дома без обеда. Я им не какая-нибудь уличная девка.
– Знаете что, Швейк, – ласково сказал комиссар, – чего нам тут с вами возиться? Отправим-ка мы вас в полицейское управление.
– Как скажете, – спокойно молвил Швейк, – хозяин – барин. В такой вечерок будет приятно немного прогуляться до полицейского управления.
– Рад, что мы с вами договорились, – весело ответил полицейский комиссар, – это ведь хорошо, когда можно договориться? Не так ли Швейк?
– Я тоже всегда с удовольствием советуюсь с другими, – сказал Швейк, – я, пан комиссар, уж поверьте, никогда не забуду вашу доброту.
Учтиво поклонившись, Швейк вместе с полицейским спустился вниз. Через четверть часа его можно было видеть на углу Ечной улицы и Карловой площади в сопровождении другого полицейского, который нёс под мышкой толстую книгу с надписью «Arrestantenbuch» (2).
На углу Спаленой улицы Швейк и его конвоир увидели толпу людей, которые стояли перед вывешенным плакатом.
– Это манифест государя императора об объявлении войны, – сказал полицейский Швейку.
– Я это предвидел, – ответил Швейк, – а в сумасшедшем доме об этом ещё ничего не знают, хотя они должны были узнать об этом первыми.
– Что вы имеете в виду? – спросил полицейский Швейка.
– Дело в том, что там много господ офицеров, – объяснил Швейк.
Когда они подошли к очередной толпе, собравшейся перед манифестом, Швейк выкрикнул:
– Да здравствует государь император Франц-Иосиф I! Эту войну мы выиграем!
Кто-то из воодушевлённой толпы нахлобучил ему котелок на уши, и в таком виде Швейк на глазах всего честного народа вновь вступил в ворота полицейского управления.
– Повторяю господа, эту войну мы выиграем, в этом нет никакого сомнения, – с этими словами Швейк простился с толпой, которая его сопровождала.
Когда-то в давние времена в Европе поняли одну простую истину – завтрашний день может разрушить все планы дня сегодняшнего.

         ПРОРВАВ ЗАКОЛДОВАННЫЙ КРУГ, ШВЕЙК ВНОВЬ ОКАЗЫВАЕТСЯ ДОМА

  От здания полицейского управления веяло духом чуждой народу власти, которую больше всего интересовало, с должным ли патриотическим энтузиазмом относится население к объявлению войны. За исключением нескольких человек, не скрывавших свою принадлежность к народу, которому предстояло истечь кровью за чуждые ему интересы, полицейское управление представляло собой ярчайший паноптикум хищников-бюрократов, для которых только тюрьмы и виселицы были гарантией существования замысловатых параграфов.
При этом они исполняли свои обязанности с особо изощрённой вежливостью, тщательно подбирая каждое слово.
– Мне очень жаль, – сказал один из чёрно-жёлтых хищников, когда к нему привели Швейка, – что вы опять попали к нам в руки. Мы думали, что вы исправились, но, к сожалению, мы ошиблись.
Швейк молча склонил голову и принял такой невинный вид, что чёрно-жёлтый хищник подозрительно посмотрел на него и рыкнул:
– Не стройте из себя дурака.
Затем продолжил ласковым тоном:
– Для нас очень не приятно держать вас в заключении, и могу вас уверить, что по моему мнению, вина ваша не велика. Ибо при вашем скудоумии, нет сомнения, что вас кто-то сбил с пути истинного. Скажите, пан Швейк, кто вложил в вашу голову все эти глупости?
Швейк прокашлялся и ответил:
– Я, извиняюсь, ни о каких глупостях не знаю.
– А разве это не глупость, пан Швейк, – по-отечески укорял его хищник, – идти в сопровождении полицейского и возбуждать толпу, собравшуюся у манифеста об объявлении войны, выкриком: «Да здравствует император Франц-Иосиф I! Эту войну мы выиграем!»
– Не мог удержаться, – произнёс Швейк, уставив свой добрый взгляд на инквизитора – я очень огорчился, когда увидел, что люди читают манифест и не выражают при этом никакой радости. Ни восторгов, ни криков «Ура!», пан советник. Как будто это их вообще не касается. И тогда я, старый солдат девяносто первого полка, который не мог на всё это смотреть спокойно, выкрикнул эти слова. Думаю, пан советник, на моём месте вы поступили бы точно также. Если уж пришла война, то надо победить, прославляя государя императора. В этом меня никто не разубедит!
Чёрно-жёлтый хищник не вынес этого невинного овечьего взгляда и склонился над бумагами:
– Я, конечно, высоко ценю ваше патриотическое воодушевление, но проявлять его следует в иных условиях. Вы же шли под конвоем полицейского, и ваш порыв звучал для толпы скорее как ирония.
– Идти под конвоем полицейского, – ответил Швейк, – тяжёлое испытание для любого человека. Но если, в такой тяжёлый момент своей жизни человек не забывает о своём патриотическом долге, думаю, что он не до конца пропащий.
Чёрно-жёлтый хищник что-то проворчал и ещё раз посмотрел Швейку в глаза.
Швейк ответил невинным, мягким, скромным и нежнейшим взглядом.
С минуту они смотрели друг на друга.
– Чёрт подери вас, Швейк, – сказало, наконец, чиновничье рыло, – ещё раз сюда попадёте, я с вами возиться не буду, а сразу отправлю в военный суд в Градчанах. Понятно?
Не успел он договорить, как Швейк подскочил к нему, поцеловал руку и сказал:
– Господь вознаградит вас за вашу доброту. Если вам когда-нибудь понадобится чистокровная собачка, благоволите обратиться ко мне. Я торгую собаками.
И так, Швейк снова очутился на свободе и направился домой.
Его рассуждения, стоит ли сначала зайти в трактир «У чаши», закончились тем, что он, в конце концов, открыл  ту дверь, из которой некоторое время вышел в сопровождении сыщика Бретшнайдера.
В распивочной стояла гробовая тишина. Сидело там несколько посетителей, среди которых был сторож из костёла cв. Апполинария. Настроение у всех было хмурое. За прилавком сидела жена трактирщика Паливца и тупо смотрела на пивные краны.
– Вот я и вернулся, – весело сообщил Швейк, – дайте мне кружку пива. А где пан Паливец? Уже дома?
Вместо ответа Паливцова зарыдала и, концентрируя в каждом слове всё своё несчастье, сквозь плач ответила:
– Дали… ему… десять лет… неделю назад.
– Вот как! – сказал Швейк. – Стало быть, неделю уже отсидел.
– Он был такой осторожный, – плакала Паливцова, – он сам о себе так говорил.
Посетители трактира молчали, как будто среди них витал дух Паливца, призывая к ещё большей осторожности.
– Осторожность – мать мудрости, – сказал Швейк, усаживаясь за стол с кружкой пива, в пене которого слёзы пани Паливцовой, упавшие туда, пока она несла пиво к столу, проделали небольшие воронки, – сейчас такое время, что человеку надо быть особенно осторожным.
– Вчера у нас было двое похорон, – попытался перевести разговор в иное русло сторож из костёла св. Апполинария.
– По-видимому, кто-то умер – сказал второй посетитель, а третий спросил:
– Покойников везли на катафалке?
– Интересно, – вступил в разговор Швейк, – а как будут проходить военные похороны на фронте?
Посетители замолчали, расплатились и тихо вышли. Швейк остался один на один с пани Паливцовой.
– Никогда бы не подумал, – сказал Швейк, – что невиновного человека могут осудить на десять лет. Про то, как одного невиновного посадили на пять лет, я слышал. Но на десять, это уже перебор.
– Что поделаешь, ведь мой-то во всём признался, – плакала Паливцова, – как он говорил и про мух, и про портрет. И на суде повторил то же самое. Меня туда свидетельницей вызвали. Да только о чём мне свидетельствовать, когда мне сказали, что я состою в родственных отношениях со своим мужем и поэтому могу отказаться от свидетельских показаний. Я так перепугалась этих родственных отношений – как бы чего плохого не вышло – и отказалась давать показания, а он, бедняга, на меня так посмотрел, до смерти не забуду. А потом, когда его уводили после суда, он в коридоре как закричит, словно спятил: «Да здравствует “Свободная мысль”!».
– А пан Бретшнайдер уже сюда не ходит? – спросил Швейк.
– Был несколько раз, – ответила трактирщица, – выпьет одну – две кружки пива и начинает у меня выспрашивать, кто сюда ходит. Или слушает, как посетители говорят о футболе. Они всякий раз, как его увидят, начинают говорить о футболе. А он сидит как на иголках, того и гляди в любую минуту взбесится. За всё это время ему на удочку попался только один обойщик с Причной улицы.
– В этом деле главное – выучка, – заметил Швейк. – А этот обойщик, небось, болваном был?
– Таким же, как и мой муж, – с плачем ответила трактирщица. – Бретшнайдер спросил его, будет ли он стрелять в сербов, он сказал, что стрелять не умеет, что был один только раз в тире и прострелил там корону. Потом мы все услышали, как пан Бретшнайдер говорит, вытаскивая записную книжку: «Ещё одна хорошенькая государственная измена». Затем он вышел с этим обойщиком с Причной улицы, который обратно уже не вернулся.
– Оттуда не возвращаются, – сказал Швейк, – дайте мне рому.
Когда Швейк наливал себе вторую порцию рома, дверь открылась, и в распивочную вошёл одетый в штатский костюм агент Бретшнайдер. Быстро оглядев пустую распивочную, он подсел к Швейку, заказал пиво и стал ждать, о чём будет говорить Швейк.
Швейк снял с полки свежую газеты и, просматривая последнюю страницу, сказал:
– Глядите, некий Чимпера из села Страшково, дом номер пять, почтовое отделение Рачиневес, продаёт усадьбу с земельным участком в четыре гектара. Имеются железная дорога и школа.
Бретшнайдер нервно забарабанил пальцами по столу и, обращаясь к Швейку, спросил:
– С каких это пор, пан Швейк, вас интересует сельское хозяйство?
– Ах, это вы, – сказал Швейк, подавая ему руку – я вас сразу и не узнал, память у меня слабоватая. Последний раз мы с вами виделись, если не ошибаюсь, в приёмной канцелярии полицейского управления. Что поделывали в последнее время? Часто ли здесь бываете?
– Я, собственно, пришёл к вам – ответил Бретшнайдер – в полицейском управлении мне сказали, что вы торгуете собаками. Я бы хотел приобрести хорошего пинчера, или шпица, или что-нибудь в этом роде.
– Я могу достать вам всё, что пожелаете, – сказал Швейк. – Предпочитаете чистокровное животное, или так, с улицы?
– Думаю, – ответил Бретшнайдер, – лучше чистокровного.
– А не желаете ли полицейского пса? – спросил Швейк, – такого, что сразу берёт след и выводит вас прямо на преступника. У одного мясника в Вршовицах есть такой. Он у него тележку таскает, как говорится, работает не по специальности.
– Я бы хотел шпица, – сдержанно повторил Бретшнайдер, – такого, который бы не кусался.
– Желаете беззубого шпица? – отозвался Швейк. – Есть такой у одного трактирщика в Дейвицах.
– Наверное, лучше пинчера, – нерешительно промямлил Бретшнайдер, чьи познания о собаках находились в зачаточном состоянии, и, если бы не приказ из полицейского управления, он в жизни бы никогда ничего о псах узнал.
Но приказ звучал чётко, ясно и твёрдо: завязать со Швейком тесное знакомство на почве торговли псами. Для выполнения этого задания, он имел право  на помощников, а также на получение сумм, необходимых для покупки собак.
– Пинчеры бывают большие и маленькие, – сказал Швейк, – я знаю двух маленьких и трёх больших. Всех пятерых можно держать на коленях. Рекомендую вам их от всей души.
– Это бы мне подошло, – объявил Бретшнайдер, – а сколько это будет стоить?
– Смотря по размеру, – ответил Швейк, – всё зависит от величины. Пинчер это не телёнок, у пинчеров всё наоборот: чем меньше, тем дороже.
– Я возьму большого, для охраны, – высказал пожелание Бретшнайдер, опасаясь перерасходовать секретный фонд государственной полиции.
– Хорошо, – сказал Швейк, – я могу вам продать большого пинчера за пятьдесят крон, а самый крупный обойдётся вам в сорок пять крон. Но мы забыли об одной вещи. Вам нужен щенок или взрослая собака? И ещё: кобелёк или сучка?
– Мне всё равно, – ответил Бретшнайдер, окончательно запутавшись в кинологических тонкостях, – достаньте мне его, и я завтра в семь вечера зайду к вам за ним. Договорились?
– Договорились, приходите, – сухо согласился Швейк, – но в таком случае, я должен получить с вас тридцать крон задатка.
– О чём разговор! – воскликнул Бретшнайдер, вытаскивая деньги, – а сейчас, выпьем вина за мой счёт!
Когда они выпили, Швейк заказал четвертинку уже за свой счёт. Потом Бретшнайдер, пытаясь вызвать Швейка на откровенность, сказал, что он в данный момент не на службе, что Швейк может его не бояться и спокойно поговорить с ним о политике.
Швейк заявил, что в трактире о политике он не говорит, и что вся политика – это игрушка для маленьких детей.
Бретшнайдер, наоборот, придерживался революционных взглядов и уверял, что каждое слабое государство обречено на гибель, пытаясь выяснить точку зрения Швейка на этот счёт.
Швейк ответил, что с государством дел не имел, но однажды ему пришлось выхаживать слабого щенка сен-бернанра, которого он кормил солдатскими сухарями, но тот всё равно издох.
После пятой четвертинки Бретшнайдер объявил, что он анархист и спросил Швейка, какую организацию тот ему порекомендует.
Швейк сказал, что как-то один анархист купил у него леонберга за сто крон, но до сих пор окончательно не рассчитался.
После шестой четвертинки высказался Бретшнайдер за революцию и против мобилизации. Швейк наклонился к нему и тихо сказал на ухо:
– Только что сюда вошёл посетитель. Как бы он вас не услышал, а то неприятностей потом не оберёшься. Смотрите, трактирщица уже плачет.
Пани Паливцова действительно плакала, сидя на стуле за стойкой.
– Что вы плачете, пани трактирщица? – спросил Бретшнайдер, – через три месяца мы победим, будет объявлена амнистия, и ваш муж вернётся домой. Или вы думаете, что мы не победим? – обратился он уже к Швейку.
– Сколько можно об одном и том же! – ответил Швейк, – должны выиграть и баста! А сейчас пора собираться домой.
Швейк заплатил по счёту и вернулся к своей старой служанке пани Мюллеровой, которая, увидев, что человек, открывающий ключом дверь, ни кто иной, как Швейк, чуть не лишилась чувств.
– Я думала, сударь, что вы вернётесь только через несколько лет – сказала она со свойственной искренностью, – я из жалости сдала вашу комнату швейцару из ночного кафе. У нас трижды был обыск, ничего не нашли, но сказали, что вы ловкий преступник, и поэтому ваше дело плохо.
Швейк тут же убедился, что незнакомец довольно удобно устроился. Спал на его кровати, но при этом был так благороден, что спал только на половине, а вторую половину уступил какому-то длинноволосому созданию, которое из благодарности обняло швейцара за шею. Вокруг кровати были вперемежку раскиданы части мужского и женского гардероба. Из всего этого можно было заключить, что швейцар и его дама пришли сюда в приподнятом настроении.
– Сударь, – сказал Швейк, тряся незваного гостя за плечо, – как бы вам к обеду не опоздать. Мне будет весьма неприятно, если вы потом будете всем говорить, что я выкинул вас слишком поздно, и вы пропустили обед.
Швейцар из ночного кафе находился ещё в полусонном состоянии, и прошло довольно много времени, прежде чем он понял, что вернулся законный владелец кровати и предъявляет на неё свои права.
По обыкновению всех ночных швейцаров, этот господин заявил, что намылит шею каждому, кто осмелится его будить, и вознамерился спать дальше.
Между тем Швейк собрал его части его гардероба, подошёл к кровати и, тряся швейцара с удвоенной энергией, сказал:
– Если вы не оденетесь, я буду вынужден выгнать вас на улицу в таком виде, как есть. Для вас будет лучше вылететь отсюда одетым.
– Я хотел спать до восьми вечера, – смущённо сказал швейцар, натягивая штаны, – я плачу хозяйке за постель две кроны в день и могу водить девочек из кафе. Маржена, вставай!
Когда он надевал воротничок и повязывал галстук, то очухался уже до такой степени, что стал уверять Швейка, будто кафе «Мимоза» одно из лучших заведений, там дозволено работать только тем дамам, которые имеют разрешение полиции, и радушно приглашал Швейка посетить их.
Его подружка, наоборот, отнеслась к Швейку неприязненно и отпустила в его адрес несколько великосветских выражений, из которых самым приличным было – «олух царя небесного».
После ухода непрошенных гостей, Швейк отправился повидаться с пани Мюллеровой. Но её и след простыл. На столе лежала накарябанная карандашом записка, в которой пани Мюллерова в краткой форме выразила свои мысли относительно злополучной сдачи швейковой кровати в аренду швейцару из ночного кафе:
«Простите меня, сударь, больше мы не увидимся, я бросаюсь из окна».
– Врёт, – сказал Швейк и сел ждать.
Через полчаса в кухню вползла пани Мюллерова. По её удручённому лицу было видно, что она ждёт от Швейка слов утешения.
– Если вы хотите выпрыгнуть из окна, – сказал Швейк, – идите в комнату, окно я там открыл. Прыгать из окна кухни я бы вам не советовал, так как вы упадёте на клумбу с розами и помнёте их. Потом вам же придётся за них платить. А из комнатного окна вы свалитесь прямо на тротуар и, если вам повезёт, то сломаете себе шею. Если же потерпите неудачу, то переломаете себе только рёбра, руки и ноги. Тогда вам придётся платить за лечение.
Пани Мюллерова заплакала, тихонько отошла в комнату, закрыла окно, а когда вернулась, сказала:
– Там сквозняк, а при вашем ревматизме, сударь, это вредно.
Потом она отправилась перестилать постель и необычайно заботливо навела порядок в комнате Швейка. Вернувшись на кухню, с заплаканными глазами она сказала:
– Те два щенка, сударь, которые жили во дворе, сдохли. А сенбернар убежал во время обыска.
– Господи, боже мой! – воскликнул Швейк, – он же может попасть в хорошую переделку, наверняка полиция будет его искать.
– Он укусил пана комиссара, когда при обыске его хотели вытащить из-под кровати, – продолжала пани Мюллерова, – один из полицейских сказал, что под кроватью кто-то прячется. Тогда сенбернару приказали вылезти именем закона. Когда тот не захотел вылезать, попытались его вытащить. А он их хотел покусать, потом выскочил за дверь и больше не вернулся. Потом стали меня спрашивать, кто к нам ходит, получаем ли мы какие-нибудь деньги из-за границы, а потом сказали, что я дура, когда я ответила, что деньги из-за границы получаем редко, последний раз от пана управляющего из Брно, шестьдесят крон задатка за ангорскую кошку, о которой вы дали объявление в «Национальной политике» и вместо которой отправили ему в ящике из-под фиников слепого щенка фокстерьера. Потом со мной говорили очень ласково и рекомендовали, чтобы мне не было страшно одной в доме, швейцара из ночного кафе, того самого, которого вы прогнали…
– У меня с этими властями одни неприятности, пани Мюллерова. Скоро увидите, сколько их придёт сюда покупать собак.
Я не знаю, сумели ли те господа, которые после переворота изучали документы в полицейском архиве, расшифровать странные записи в расходных ведомостях секретного фонда государственной полиции: С – 40 К, Ф – 50 К, Л – 80 К и так далее. Возможно, по ошибке, они решили, что С, Ф, Л это начальные буквы имён неких личностей, которые за 40, 50, 80 и так далее крон продавали чешский народ чёрно-жёлтому орлу.
На самом деле, С означает сенбернар, Ф – фокстерьер, Л – леонберг. Всех этих собак Бретшнайдер приобретал у Швейка. Это были безобразные ублюдки, ничего общего не имевшие с теми благородными породами, за которые Швейк их выдавал.
Сенбернар был помесью нечистокровного пуделя с дворняжкой; фокстерьер имел уши таксы и размеры волкодава, а лапы у него были такие кривые, словно бы он болел рахитом. Леонберг лохматой мордой напоминал пинчера, ростом был с таксу, а на голом, как у павиана, заду красовался обрубок хвоста.
Потом в качестве покупателя к Швейку отправился детектив Калоус и вернулся с невообразимой тварью, напоминавшей пятнистую гиену с гривой шотландской овчарки. А в ведомости секретного фонда появилась новая запись: Д – 90 К.
Этот урод должен был изображать дога….
Но Калоусу, как и Бретшнайдеру, также ничего не удалось выведать у Швейка. Самые тонкие политические беседы Швейк переводил на лечение чумки у щенят, и вскоре наиковарнейшие разговоры заканчивались тем, что Бретшнайдер уводил с собою очередного ублюдочного гибрида.
На этом и закончилась карьера славного сыщика Бретшнайдера. Когда у него в квартире собралось семь таких выродков, он заперся с ними в дальней комнате и не давал им жрать до тех пор, пока они, в конце концов, не сожрали его самого.
Он был так честен, что избавил казну от расходов на свои похороны.
В его послужной список в графу «Продвижение по службе» была внесена полная трагизма запись: «Сожран собственными псами».
Когда Швейк узнал об этом трагическом событии, он сказал:
– Мне интересно только одно: удастся ли на страшном суде собрать его кости воедино.

                ШВЕЙК ИДЁТ НА ВОЙНУ

  В то время как леса на реке Рабе в Галиции видели удирающие австрийские части, а в Сербии австрийские дивизии одна за другой получали то, что они давно заслужили, австрийское военное министерство вспомнило о Швейке, надеясь, что он поможет монархии расхлебать эту кашу.
Швейк, когда ему принесли повестку, которая гласила, что через неделю он должен явиться на Стрелецкий остров на медицинскую комиссию, как раз лежал в постели с очередным приступом ревматизма.
Пани Мюллерова варила ему кофе.
– Пани Мюллерова, – прозвучал из комнаты тихий голос Швейка, – пани Мюллерова, подойдите на минутку.
Когда служанка подошла к постели, Швейк таким же тихим голосом произнёс:
– Сядьте, пани Мюллерова.
В его голосе было что-то загадочно торжественное.
Когда пани Мюллерова села, Швейк приподнялся с кровати и объявил:
– Я иду на войну!
– Матерь Божья! – выкрикнула пани Мюллерова. – Что вы там будете делать?
– Сражаться, – загробным голосом ответил Швейк, – у Австрии дела плохи. Сверху враг подошёл к Кракову, снизу к Венгрии. Куда ни глянь, везде нас лупят в хвост и в гриву. Поэтому меня призывают на службу. Я вчера прочитал в газетах, что милую родину заволокли тучи.
– Но вы же и двинуться не можете!
– Это не важно, пани Мюллерова. Поеду на войну в инвалидной коляске. Знаете того кондитера, который живёт за углом? У него такая коляска есть. Несколько лет назад он возил в ней своего хромого хрыча дедушку, подышать свежим воздухом. Вы меня, пани Мюллерова, в этой коляске и отвезёте на службу.
Пани Мюллерова заплакала:
– Не сбегать ли мне, сударь, за доктором?
– Никуда не ходите, пани Мюллерова. Не считая ног, я вполне годен для пушечного мяса. В то время, когда с Австрией беда, каждый калека обязан быть на своём месте. Успокойтесь и варите кофе.
Пока заплаканная и взволнованная пани Мюллерова процеживала кофе, бравый солдат Швейк, сидя на постели, распевал:

Виндишгрец и прочие паны генералы
Утром спозаранку войну начинали.
Гоп, гоп, гоп!
Войну начинали, к Господу взывали:
«Помоги, Христос, нам с Матерью Пречистой»!
Гоп, гоп, гоп!

  Испуганная пани Мюллерова, находясь под впечатлением грозной военной песни, забыла про кофе и, трясясь всем телом, слушала, как Швейк продолжает петь:

С Матерью Пречистой. Вон – четыре моста.
Выставляй, Пьемонт, посильней форпосты.
Гоп, гоп, гоп!
Закипел тут славный бой у Сольферино.
Кровь лилась потоком, как из бочки винной.
Гоп, гоп, гоп!
Кровь из бочки винной, а мяса – фургоны!
Нет, не зря носили ребята погоны.
Гоп, гоп, гоп!
Не робей, ребята! По пятам за вами
Едет целый воз, груженый деньгами.
Гоп, гоп, гоп!

  – Сударь, ради Бога, прошу вас! – прозвучал жалобный голос из кухни.
Но Швейк всё же закончил свою боевую песню:

Целый воз с деньгами, кухня с пшённой кашей.
Ну, в каком полку веселей, чем в нашем?
Гоп, гоп, гоп!

  Пани Мюллерова выскочила за дверь и бросилась за врачом. Вернулась она через час, когда Швейк уже спал.
Разбужен он был толстым господином, который держал руку  у него на лбу.
– Не бойтесь, я доктор Павек из Виноград… Дайте руку… Теперь поставьте градусник под мышку. Так… Покажите язык… Ещё… Не убирайте язык… Отчего умерли ваши родители?
И в то время, когда Вена требовала от всех народов Австро-Венгрии беззаветной верности и преданности трону, доктор Павек прописал Швейку против его патриотического воодушевления бром и велел доблестному и храброму солдату Швейку, лежать в постели и не думать о военной службе:
– Лежите спокойно и не волнуйтесь. Я завтра снова приду.
Придя на следующий день, он спросил пани Мюллерову, как чувствует себя пациент.
– С ним совсем плохо, пан доктор, – печально ответила пани Мюллерова, – ночью, когда у него начался приступ, он пел, прошу прощения, австрийский гимн.
Доктор Павек счёл нужным прореагировать на это проявление лояльности пациента повышенной дозой брома.
На третий день пани Мюллерова объявила доктору, что Швейку стало ещё хуже.
– Днём, пан доктор, он послал меня за картой военных действий, а ночью бредил о победе Австрии.
– А порошки он принимает согласно рецепту?
– Он за ними ещё не посылал, пан доктор.
Доктор Павек ушёл, обрушив на Швейка шквал своего негодования и заверив, что никогда не придёт к человеку, отвергающему его метод лечения бромом.
Оставалось два дня до того момента, когда Швейк должен был предстать перед призывной комиссией.
За это время Швейк сделал необходимые приготовления. Для начала он послал пани Мюллерову купить военную фуражку. Затем отправил её к кондитеру, одолжить коляску, в которой кондитер возил своего хромого хрыча дедушку подышать свежим воздухом. Потом он вспомнил, что ему понадобятся костыли. К счастью, кондитер хранил и костыли, как нежную память о своём дедушке.
Не хватало ему только рекрутского цветка. Цветок ему нашла также пани Мюллерова, которая за эти дни сильно похудела и всюду ходила  с заплаканными глазами.
И наконец, настал памятный день, когда люди на пражских улицах увидели  пример беззаветного патриотизма: старушка везла коляску, в которой сидел мужчина в военной фуражке с сияющей кокардой и размахивал костылями. Пиджак его был украшен пёстрым рекрутским цветком.
Мужчина снова и снова размахивал костылями и кричал на всю улицу:
– На Белград! На Белград!
За ним шла толпа людей, которая выросла из небольшой кучки зевак собравшихся перед домом, откуда бравый солдат Швейк отправился на войну.
Швейк мог констатировать, что полицейские, стоящие на перекрёстках, отдавали ему честь.
На Вацлавской площади толпа вокруг Швейка возросла до нескольких сот человек. На углу Краковской улице ею был избит какой-то бурш в корпорантской шапочке, который крикнул Швейку:
– Heil! Nieder mit den Serben!(3)
На углу Водичковой улицы процессия была встречена конной полицией, которая разогнала толпу.
Когда Швейк предъявил полицейскому инспектору повестку, в которой чёрным по белому было сказано, что Швейку сегодня надлежит предстать перед призывной комиссией, тот был немного разочарован и во избежание скандала велел двум конным полицейским сопроводить коляску со Швейком на Стрелецкий остров.
Об этом происшествии в «Пражской правительственной газете» появилась следующая статья:

Патриотизм калеки. Вчера на пражских улицах прохожие стали свидетелями сцены, которая красноречиво говорит о том, что в эти великие и суровые времена и сыновья нашего народа могут давать примеры самоотверженности и преданности трону нашего престарелого монарха. Казалось, что вернулись времена древних греков и римлян, когда Муций Сцевола пожелал вернуться на поле боя, несмотря на свою обгоревшую руку.  Самые светлые чувства и помыслы были ясно продемонстрированы калекой на костылях, которого старая мать везла в инвалидной коляске. Этот сын чешского народа добровольно, невзирая на свой недуг, решил отправиться на фронт, чтобы отдать жизнь за своего императора. А то, что его призыв «На Белград!» получил живейший отклик на улицах Праги, свидетельствует, что пражане являют высокие образцы любви к отечеству и царствующему дому.

  В том же смысле высказывался и «Prager Tagblatt», который заканчивал свою статью сообщением, что калеку-добровольца сопровождала толпа немцев, прикрывавших его своими телами от расправы со стороны чешских агентов Антанты.
«Bohemie» высказала пожелание, чтобы калека был отмечен наградой, а также объявила, что администрация газеты принимает от немецких граждан подарки для неизвестного героя.
Но если эти три газеты считали, что чешская земля не могла породить более достойного гражданина, то господа из призывной комиссии придерживались иного мнения. Особенно старший военный врач Баутце. Этот неумолимый муж во всём видел попытки отвертеться от военной службы, фронта, пуль и снарядов. Известно его знаменитое выражение: «Das ganze tschechische Volk ist eine Simulantenbande!» (4)
За десять недель своей деятельности из одиннадцати тысяч граждан он выявил десять тысяч девятьсот девяносто девять симулянтов и добрался бы до одиннадцатитысячного, если бы этого счастливого человека не хватил удар ровно в тот момент, когда Баутце заорал на него: «Kehrt euch!» (5)
– Уберите этого симулянта! – велел Баутце, убедившись, что тот умер.
И вот, в тот памятный день предстал перед ним Швейк, как и остальные полностью голый, прикрывая срам костылями, на которые он опирался.
– Das ist wirklich ein besonderes Feigenblatt (6) – сказал Баутце, – таких фиговых листков и в раю не было.
– Комиссован по идиотизму, – объявил фельдфебель, просматривая документы.
– А что вас ещё беспокоит? – спросил Баутце.
– Осмелюсь доложить, у меня ревматизм, но служить государю императору буду до последней капли крови, – скромно ответил Швейк, – у меня отекли колени.
Баутце грозно посмотрел на бравого солдата Швейка и заорал:
– Sie sind ein Simulant! (7)
И, обращаясь к фельдфебелю, добавил:
– Den Kerl sogleich einsperren. (8)
Два солдата с винтовками повели Швейка на гарнизонную гауптвахту. Он шёл, опираясь на костыли, и с ужасом осознавал, что его ревматизм начинает проходить.
Пани Мюллерова, которая стояла на мосту с коляской и ждала Швейка, увидев его под конвоем, заплакала и отошла от коляски, чтобы больше никогда к ней не возвращаться.
А бравый солдат Швейк скромно шёл в сопровождении вооружённых защитников отечества. Солнце играло на кончиках штыков, и на Малой Стране перед памятником Радецкому Швейк обратился к толпе, сопровождавшей его:
– На Белград! На Белград!
А маршал Радецкий задумчиво смотрел со своего пьедестала вслед удаляющемуся Швейку, который с рекрутским цветком в пиджаке ковылял, опираясь на старые костыли. Некий почтенного вида господин объяснял стоявшим около него людям, что ведут дезертира.

                ШВЕЙК СИМУЛЯНТ

  В то великое время военные врачи прилагали неимоверные усилия, дабы изгнать из симулянтов беса саботажа и вернуть их в лоно армии. Для симулянтов и лиц, подозреваемых в симуляции как то: чахоточных, ревматиков, страдающих грыжей, почечной недостаточностью, тифом, сахарным диабетом, воспалением лёгких, а также иными болезнями, была разработана целая шкала мучений.
Мучения, которым подвергались симулянты, состояли из следующих этапов:
1. Строгая диета: утром и вечером чашка чая в течение трёх дней. Кроме того, всем, вне зависимости от диагноза, давали аспирин, чтобы симулянт как следует пропотел.
2. Хинин в лошадиных дозах, чтобы служба мёдом не казалась. Это называлось «лизнуть хины».
3. Дважды в день промывание желудка литром тёплой воды.
4. Клистир с использованием мыльной воды и глицерина.
5. Обёртывание в простыню, намоченную в холодной воде.
Были особо стойкие индивидуумы, которые, пройдя все пять этапов, отправлялись в простом гробу на военное кладбище. Были и малодушные, которые, лишь дело доходило до клистира, заявляли, что они полностью здоровы и ни о чём ином не мечтают, как с ближайшим маршевым батальоном отправиться в окопы.
На гарнизонной гауптвахте Швейка поместили в лазарет как раз среди таких малодушных симулянтов.
– Я больше не выдержу, – сказал его сосед по койке, которого только что привели из ординаторской, где ему уже второй раз за день промывали желудок.
Этот человек симулировал близорукость.
– Завтра отправляюсь в полк, – объявил сосед слева, которому поставили клистир, хотя он симулировал, что глух, как тетерев.
– Я здесь уже третью неделю, – сообщил сосед справа. – А у тебя что за болезнь?
– У меня ревматизм, – ответил Швейк, на что последовал дружный смех окружающих. Смеялся даже умирающий чахоточный, «симулирующий» туберкулёз.
– С ревматизмом сюда лучше и не суйся, – важно посоветовал Швейку толстый господин, – на ревматизм здесь смотрят, как на мозоли. Вот у меня малокровие, нету половины желудка и пяти рёбер, а мне никто не верит. Был здесь один глухонемой, так его четырнадцать дней каждые полчаса заворачивали в мокрую простыню, каждый день делали клистир, промывали желудок. Уже все санитары считали, что он победил и со дня на день отправится домой, а доктор возьми и пропиши ему рвотное. Это его и добило. Смалодушничал он и говорит: «Не могу», говорит, «больше притворяться глухонемым, вернулись ко мне и речь и слух!». Все его уговаривали, чтобы он себя не губил, а он ни в какую. Твердил, что слышит и говорит, как и все остальные. Так утром на обходе и доложил.
– Долго он здесь продержался, – заметил тип, симулирующий, что у него одна нога короче другой на целых десять сантиметров, – не как тот, с инфарктом. Он выдержал три хины, один клистир и однодневный пост. А как только дело дошло до промывания желудка, сразу признался, что от инфаркта и следа не осталось. Дольше всех продержался парень, который заявил, что покусан бешеным псом. Кусаться и выть он умел очень даже натурально, но никак не мог добиться, чтобы на губах появлялась пена. Помогали мы ему как могли. Щекотали за час до обхода врача. Он синел, бился в судорогах, но пена никак не хотела идти. Просто напасть какая-то! Когда он утром на обходе сдавался, нам всем было его жалко. Встал у койки по стойке «смирно», отсалютовал и говорит: «Осмелюсь доложить, пан доктор, тот пёс, который меня укусил, не был бешенным». Старший врач так на него посмотрел, что укусанный затрясся и добавил: «Осмелюсь доложить, пан доктор, меня вообще никто не кусал. Это я сам себя за руку укусил». Ну его и арестовали за членовредительство, дескать сам себе прокусил руку, чтобы не идти на фронт.
– Такие болезни, где необходима пена у рта, – сказал толстяк, – очень трудно симулировать. Был тут один с эпилепсией, так он говорил, что изобразить приступ для него пара пустяков. Он их по десять раз на дню делал. Корчился в судорогах, сжимал пальцы, выкатывал глаза, как будто они у него на шарнирах, бился головой об пол, вываливал язык, короче говоря, так натурально изображал припадок,  что не придерёшься. Но тут вскочили у него чирьи: два на шее и два на спине. Куда уж там об пол биться, когда головы повернуть не можешь. Ни лечь, ни сесть. Поднялась у него температура, и при утреннем обходе он в бреду во всём сознался. Да и нам от этих чирьев солоно пришлось. Он должен был ещё три дня лежать с нами, и прописали ему особую диету: утром кофе с булочкой, в обед суп, кнедлик с соусом, вечером суп или каша. А мы лежали с промытыми желудками и должны были смотреть, как этот парень жрёт, отдувается и сыто рыгает. Этим он сбил с пути истинного ещё троих. Те тоже признались. Лежали здесь с пороком сердца.
– Лучше всего, – заметил один из симулянтов, – изображать сумасшествие. В соседней камере лежат двое из нашего преподавательского состава. Один днём и ночью кричит: «Костёр Джордано Бруно ещё дымится! Возобновите процесс Галилея!». Второй лает, сначала три раза медленно: «гав-гав-гав», а потом пять раз, но быстро: «гагавгавгавгав!», а потом опять медленно. И так постоянно. Они здесь уже третью неделю. Я тоже хотел было симулировать сумасшествие на религиозной почве, проповедовать о непогрешимости папы, но потом купил рак желудка у одного галичанина на Малой Стране за пятнадцать крон.
– Я знаю одного трубочиста в Бржевнове, – сказал другой пациент, – который за пятнадцать крон вам такую лихорадку устроит, что из окна выпрыгните.
– Ерунда, – ответил третий, – в Вршовицах живёт повивальная бабка, которая за двадцать крон так ногу вывихнет, что на всю жизнь инвалидом останетесь.
– Мне вывихнули ногу за пятёрку, – отозвался пациент, лежавший у окна, – за пятёрку и три пива.
– Мне моя болезнь обошлась уже в две сотни, – объявил его худой, как жердь сосед, – попробуйте назвать хоть один яд, который бы я не испробовал, не назовёте. Я живой склад различных ядов. Я пил сулему, вдыхал ртутные пары, жевал мышьяк, курил опиум, пил настойку опия, посыпал хлеб морфием, лизал стрихнин, пил раствор фосфора в сероуглероде и пикриновую кислоту. У меня испорчены печень, лёгкие, почки, желчный пузырь, мозг, сердце, кишечник. Никто не знает, что у меня за болезнь.
– Самое лучшее, – объяснял кто-то у двери, – впрыснуть бензин под кожу на руке. Моему двоюродному брату повезло. Оттяпали руку по локоть, и теперь ему никакая военная служба не страшна.
– Вот видите, – сказал Швейк, – через что должен пройти каждый во  славу государя императора. И промывание желудка, и клистир. Когда, несколько лет назад, я был на военной службе, у нас в полку было ещё хуже. Больного связывали «козлом» и бросали в карцер, чтобы он вылечился. Там не было ни плевательниц, ни коек, как здесь. Только голые нары, на которых лежали больные. У одного был настоящий тиф, а у второго, рядом, чёрная оспа. Оба были связаны «козлом», а полковой врач пинал их в живот и называл симулянтами. Когда оба солдата умерли, дело дошло до парламента и попало в газеты. Нам тогда запретили читать газеты и провели обыск в казарме, не прячет ли кто газеты в тумбочках. Ну, мне никогда не везёт, и из всего полка газету нашли только у меня. Отвели меня на полковой рапорт, и наш полковник (тот ещё осёл, чтоб ему на том свете пусто было) стал на меня орать, чтобы я стоял смирно и сказал, кто написал в газету, иначе он мне пасть порвёт от уха до уха и сгноит в карцере. Потом пришёл полковой врач, стал совать кулак мне под нос и кричал: «Sie verfluchter Hund, Sie sch;biges Wesen, Sie ungl;ckliches Mistviech, социалистическая сволочь!» (9)  Смотрю им прямо в глаза и молчок. Правую руку держу под козырьком, левую по шву. Бегали вокруг меня, как собаки, гавкали, а стою себе, молчу, правой рукой отдаю честь, левую держу по шву. Так они носились около получаса, потом полковник подскочил ко мне да как заорёт: «Ты идиот или не идиот?!» – «Осмелюсь доложить, господин полковник, – отвечаю. – Я идиот» – «Двадцать один день строгого ареста за идиотизм! Два дня в неделю на голодном пайке, на месяц лишить увольнительных, на сорок восемь часов в «козлы»! Арестовать сейчас же, не давать ему жрать, связать его! Показать ему, что в армии идиоты не нужны! Мы тебе, придурок, выбьем из головы эти газеты!», приказал полковник после того, как вдоволь наорался. Пока я сидел под арестом, в казарме творились чудеса. Наш полковник вообще запретил солдатам читать газеты, даже «Пражские правительственные известия». В солдатской лавке запретили заворачивать в газеты сыр и сосиски. С того времени наш полк стал самым начитанным. Мы читали всё подряд, и в каждой роте сочиняли похабные стишки и песенки про господина полковника. А когда в полку что-то случалось, обязательно находился среди нас какой-нибудь доброхот, посылавший в газеты заметку под каким-нибудь названием, типа «Издевательства над солдатами». Но и на этом не остановились. Стали отправлять письма депутатам в Вену, чтобы они за нас заступились. Депутаты стали отправлять запросы в правительство о том, что наш полковник зверь и тому подобное. Какой-то министр направил к нам комиссию, чтобы она разобралась на месте, а некий Франта Генчел из Глубокой загремел на два года за то, что пожаловался депутатам на оплеухи, полученные им от господина полковника во время строевых занятий. Когда комиссия уехала, полковник приказал построить на плацу весь полк и держал перед нами речь о том, что солдат есть солдат, что солдату полагается молчать и служить, а если кому чего не нравится, то это нарушение субординации. «Так вы, дураки, думали, что комиссия вам поможет? – вопрошал полковник. – Хрен она вам помогла! А сейчас каждая рота промарширует мимо меня и будет кричать хором то, что я сейчас сказал!» Так мы и шли, рота за ротой, держа равнение направо, а руку на ремне винтовки, и в один голос орали: «Мы, дураки, думали, что комиссия нам поможет! Хрен она нам помогла!» Господин полковник смеялся до слёз. Но вот подходит одиннадцатая рота. Идут строевым шагом, проходят мимо полковника и ни звука! Полковник побагровел и приказал роте развернуться и промаршировать снова. Они развернули  и опять маршируют молча. Держат равнение направо, едят полковника глазами, но молчат. «Ruht!» (10) – командует полковник, а сам носится по плацу, стучит стеком по галифе, плюётся, а потом как заорёт: «Abtreten!» (11). Вскочил на коня и поскакал вон из части. Ждали мы, что будет с одиннадцатой ротой. День, два, три, неделю ждали, и ничего не случилось. Господин полковник в казармах так и не появился к великой радости солдат, унтеров и офицеров. Потом нам прислали нового командира, а про старого говорили, что его отправили на излечение в какой-то санаторий, так как он собственноручно написал государю императору, что одиннадцатая рота взбунтовалась.
Подошло время дневного обхода. Военный врач Грюнштайн ходил от постели к постели, а за ним следовал фельдшер в звании унтер-офицера с записной книжкой.
– Мацуна!
– Здесь!
– Клистир и аспирин. Покорный!
– Здесь!
– Промывание желудка и хинин. Коваржик!
– Здесь!
– Клистир и аспирин. Котятко!
– Здесь!
– Промывание желудка и хинин.
И так далее, одного за другим, твёрдо, решительно и без всякой снисходительности.
– Швейк!
– Здесь!
Доктор Грюнштайн посмотрел на новоприбывшего.
– Что вас беспокоит?
– Осмелюсь доложить, у меня ревматизм!
За время своей деятельности доктор Грюнштайн привык использовать иронический тон в общении с пациентами. Зачастую это помогало лучше, чем крик.
– Ах ревматизм! – сказал он Швейку. – Это действительно тяжёлое заболевание. Большая неудача, получить ревматизм в то время, когда началась война и надо идти на фронт. Это вас, наверное, очень расстраивает?
– Осмелюсь доложить, господин старший врач, ужасно расстраивает.
– Ага. Оно и видно. Очень мило с вашей стороны, что именно сейчас обратились к нам с вашим ревматизмом. В мирное время такой страдалец скачет, как козлик, но как только начинается война, у него вдруг обнаруживается ревматизм и перестают гнуться колени. У вас ведь болят колени?
– Осмелюсь доложить, болят.
– И всю ночь не можете заснуть, не так ли? Ревматизм очень тяжелое и опасное заболевание. У нас большой опыт в лечении ревматиков. Строгая диета и другие способы лечения хорошо себя зарекомендовали. Вы здесь выздоровеете быстрее, чем в Пештянах и замаршируете на фронт так, что пыль столбом стоять будет.
Он обернулся к фельдшеру.
– Пишите: Швейк, строгая диета, дважды в день промывание желудка, один раз в день клистир, а дальше посмотрим. После обхода отведите его в ординаторскую и сделайте промывание желудка. Когда очухается, поставьте клистир. Да такой, чтобы он всех святых вспомнил! Чтобы и следа от его ревматизма не осталось!
Обернувшись к остальным обитателям палаты, доктор произнёс речь, наполненную прекрасными и мудрыми мыслями:
– Не думайте, что перед вами осёл, которого можно водить за нос. Вы меня не проведёте. Я знаю, что вы все симулянты и хотите избежать военной службы. Но я вас выведу на чистую воду. Через меня прошли сотни таких, как вы. На этих койках перележало множество народу. Им всем не доставало только одного – боевого духа. В то время как их товарищи проливали кровь на полях сражений, они думали, что так и будут валяться в койках, получать госпитальный паёк и ждать, когда война, наконец, закончится. Но они жестоко просчитались! И вам, сукиным детям, тоже ничего не светит! Даже через двадцать лет вы будете кричать во сне, вспоминая, как вы тут у меня симулировали!
– Осмелюсь доложить, господин старший врач, – прозвучал голос с койки у окна, – я уже здоров, ночью я заметил, что моя одышка совсем прошла.
– Фамилия?
– Коваржик. Осмелюсь доложить, мне прописан клистир.
– Хорошо. Клистир вам поставят на дорогу, – объявил доктор Грюнштайн, – чтобы вы потом не жаловались, что вас здесь не лечили. А сейчас все больные, которых я назвал, марш за унтер-офицером, получать что кому предписано.
И каждый получил сполна, согласно предписанию. И если некоторые пытались воздействовать на исполнителей распоряжения доктора мольбами и даже угрозами, что, дескать, они сами запишутся в санитары, и, может быть, нынешние санитары тоже попадут когда-нибудь им в руки, то Швейк держался стойко.
– Не щади меня, – убеждал он палача, который ставил ему клизму, – помни о присяге! И даже если тут будет лежать твой отец или родной брат, ставь им клистир без всяких колебаний. Помни, на клистирах держится Австрия! Мы победим!
На следующий день доктор Грюнштайн спросил Швейка, как ему здесь нравится. Швейк ответил, что находит это заведение весьма приличным и достойным. За это, помимо прежних назначений, он получил дополнительную порцию аспирина и три порции хинина, которые высыпали ему в воду и приказали немедленно выпить.
Даже Сократ не пил свою чашу с ядом с таким спокойствием, с каким пил хинин Швейк, на котором доктор Грюнштайн испытал все степени пыток.
Когда Швейка заворачивали в мокрую простыню, на вопрос присутствовавшего доктора, как он себя чувствует, Швейк ответил:
– Осмелюсь доложить, господин старший врач, как в бассейне или в бане.
– Ревматизм у вас ещё не прошёл?
– Осмелюсь доложить, господин старший врач, никак не желает проходить.
И Швейк был подвергнут новым мучениям.
А в это время вдова генерала-от-инфантерии баронесса фон Ботценхайм прилагала недюжинные усилия к розыску того солдата, о котором писала «Богемия». Этот инвалид, несмотря на свой недуг, велел отвести себя в коляске на военную службу, выкрикивая по дороге «На Белград! На Белград!». Его патриотический порыв дал повод редакции «Богемии» обратиться к читателям с призывом организовать сбор средств в пользу героического калеки.
В конце концов, в полицейском управлении было выяснено, что имя калеки – Швейк, и дальнейший розыск уже не составил труда. Баронесса фон Ботценхайм взяла с собой свою компаньонку и старого камердинера с корзинкой и отправилась на Градчаны.
Бедная госпожа баронесса не знала, что значит находиться в лазарете при гарнизонной гауптвахте. Её визитная карточка открыла двери гауптвахты. В канцелярии к ней отнесли со всей возможной почтительностью, и уже через пять минут она знала, что «der brave Soldat ;vejk»1, о котором она справлялась, лежит в третьем бараке, койка номер 17.
Сопровождал её сам доктор Грюнштайн, совершенно обалдевший от такого визита.
Швейк как раз вернулся после очередного сеанса процедур и сидел на постели, окружённый худыми и изголодавшимися симулянтами, всё ещё не сломленными строгой диетой доктора Грюнштайна.
Если бы кто-нибудь подслушал их разговор, то решил бы, что очутился на занятиях в высшей кулинарной школе, либо на гастрономических курсах.
– Даже самые простые свиные шкварки можно есть, когда они тёплые, – рассказывал симулянт с «застарелым катаром желудка». – Когда сало зашкварчит, надо его отжать, посолить, поперчить, и я скажу вам, что никакие гусиные шкварки в сравнение не идут.
– Полегче на счёт гусиных шкварок, – отозвался больной с «раком желудка», – лучше гусиных шкварок нет. Куда против них вашим свиным шкваркам. Разумеется, их нужно обжаривать до золотой корочки, как это делают евреи. Берёте жирного гуся, отделяете сало от кожи и жарите.
– Ну по части свиных шкварок, вы ошибаетесь, – заметил сосед Швейка. – Само собой, что речь идет, прежде всего, о шкварках из домашнего сала, так называемых домашних шкварках. Они должны быть не коричневые, и не жёлтые, а иметь средний между этими цветами оттенок. Они не должны быть слишком мягкими или слишком жёсткими. Не должны они и хрустеть, это означает, что шкварки пережарены. Они должны таять во рту, но при этом не должно быть ощущения, что сало течёт у вас по подбородку.
– А кто из вас ел шкварки из конского сала? – прозвучал чей-то голос, но на этот вопрос никто не ответил, потому что вбежал фельдшер и гаркнул:
– Все по койкам! Живо! Сюда идёт великая княжна! Грязных ног из-под одеял не высовывать!
Никакая великая княжна не могла бы войти с такой важностью, с какой это сделала баронесса фон Ботценхайм. За ней шла целая свита, в которой присутствовал даже старший писарь лазарета, видевший в этом посещении тайные происки ревизии, которая могла запросто оторвать его от сытого места в тылу и бросить на фронт резать проволочные заграждения под огнём вражеской артиллерии.
Ещё более бледным выглядел доктор Грюнштайн. У него перед глазами прыгала визитка баронессы с титулом «вдова генерала» и всё, что могло быть с этим титулом связано, как-то: знакомства, протекции, перевод на фронт и другие страшные вещи.
– А вот и Швейк, – сказал он, подведя баронессу к койке Швейка и сохраняя показное спокойствие. – Переносит всё очень стойко
Баронесса фон Ботценхайм села на приставленный к койке стул и сказала:
– Чески зольдат, кароши зольдат, храбри зольдат. Я отшень любить чески австриец.
При этом она гладила Швейка по небритой щеке и приговаривала:
– Я фсё читать газета, я вам принесть кушать, курить, сосать, чески зольдат – кароши зольдат. Johann, kommen Sie her! (12)
Камердинер, напоминающий своими взъерошенными бакенбардами Бабинского, подтащил к постели здоровую корзинку, в то время как компаньонка старой баронессы с плаксивым лицом подсела на койку Швейка и стала поправлять ему подушку, уверенная, что так положено делать у постели раненных героев.
Между тем, баронесса стала вытаскивать подарки из корзины. Здесь была дюжина жареных цыплят, завёрнутых в розовую папиросную бумагу и перевязанных шёлковой чёрно-жёлтой лентой, две бутылки какого-то военного ликёра с надписью на этикетке «Gott strafe England!»2. На другой стороне этикетки были изображены Франц-Иосиф и Вильгельм, державшиеся за руки, как будто играли в игру «Агу – не могу, засмейся – не хочу».
Потом она вытащила из корзинки три бутылки вина для выздоравливающих и две коробки сигарет. Всё это она элегантно разложила на пустой соседней койке. Туда же легла красочно изданная книга «Картинки из жизни нашего монарха», которую написал нынешний заслуженный шеф-редактор нашей официальной газеты «Чехословацкая республика». Доводилось, видно, ему встречаться в своё время со старым Францем. Потом на койке появились плитки шоколада с такой же надписью «Gott strafe England» (13) и изображениями австрийского и германского императоров. На шоколаде они уже не держались за руки, а стояли спиной друг к другу. Рядом баронесса положила красивую зубную щётку с двухрядной щетиной. На щётке была надпись «Viribus unitis» (14), чтобы каждый, кто чистит зубы, не забывал об Австрии. Элегантным и необходимым для фронта и окопов подарком был маникюрный набор для холи ногтей. Коробочка была украшена рисунком, на котором художник изобразил взрыв шрапнели и какого-то человека в каске, с винтовкой наперевес бросающегося в атаку. Под рисунком имелась надпись «F;r Gott, Kaiser und Vaterland!» (15). Пакет сушек был без рисунка, но зато там были стихи:

Как быть Леди:  О каких проблемах говорят татуировки человека

;sterreich, du edles Haus,
steck deine Fahne aus,
la; sie im Winde weh’n,
;sterreich mu; ewig steh’n!

  C чешским переводом, помещённым на обратной стороне:

О Австрия! Могучая держава!
Пусть развевается твой благородный флаг!
Пусть развевается он величаво,
Неколебима Австрия в веках!

  Последним подарком был гиацинт в горшочке.
Когда всё это было разложено на кровати, баронесса не смогла сдержать слёз умиления. У некоторых изголодавшихся симулянтов потекли слюни. Компаньонка баронессы, продолжая поддерживать сидящего на койке Швейка, также прослезилась. Было тихо, как в костёле. Молчание нарушил Швейк. Молитвенно сложив руки, он заговорил:
– Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя Твое, да прииде Царствие Твое… Пардон, сударыня, я хотел сказать: Господи Боже, Отец небесный, благослови сии дары, кои от милости Твоей вкушать будем. Аминь!
После этих слов он взял цыплёнка и накинулся на него, сопровождаемый страшным взглядом доктора Грюнштайна.
– Ах, как ему вкусно, солдатику, – с восторгом прошептала доктору Грюнштайну старая баронесса, – он уже здоров и может идти на фронт. Я искренне рада, что ему всё понравилось.
Потом она ходила от постели к постели, раздавая сигареты и шоколадные конфеты. Затем вернулась к Швейку, погладила его по голове и со словами «Beh;t‘ euch Gott»  (16) вышла из палаты, сопровождаемая своей свитой.
Прежде чем доктор Грюнштайн вернулся, Швейк роздал цыплят, которые были уничтожены с такой быстротой, что когда пришёл доктор Грюнштайн, он обнаружил вместо цыплят груду костей, обглоданных так чисто, как будто цыплята заживо попали в гнездо коршунов, а потом их кости несколько месяцев сушились под солнцем.
Исчез и военный ликёр, и три бутылки вина. Пропали в желудках пациентов и плитки шоколада, и пакет сушек. Кто-то выпил лак для ногтей из маникюрного набора и надкусил зубную пасту, прилагавшуюся к щётке.
Вернувшись, доктор Грюнштайн опять принял воинственную позу  и произнёс длинную речь. Камень свалился у него с души, после того, как посетительница ушла. Громада обглоданных костей утвердила его в мысли, что его подопечные неисправимы.
– Солдаты! – начал он, – если бы у вас было хоть немного ума, вы бы ничего из этого не тронули, а сказали бы, если мы это сожрём, господин старший врач не поверит нам, что мы тяжело больные. Вы сами видите, как вы платите мне за мою доброту. Я промываю вам желудки, делаю клизмы, стараюсь держать на строгой диете, а вы засоряете себе желудки. Хотите получить желудочный катар?  Но это уж дудки! Прежде чем ваши желудки переварят все это, я вам их так прочищу, что вы и на смертном одре вспоминать будете, и детям своим расскажете, как однажды вы налопались жареных цыплят и прочих вкусных вещей, и как они не удержались в ваших желудках и четверти часа потому, что из вас это всё было своевременно выкачано. А сейчас, марш за мной. И не думайте, что я такой же осёл, как и вы! Я умнее всех вас, вместе взятых. Кроме того, объявляю, что завтра пришлю комиссию потому, что вы тут слишком долго валяетесь, и всё вам нипочём, раз ухитрились за пару минут так загадить свои желудки… Шагом марш!
Когда очередь дошла до Швейка, доктор Грюнштайн посмотрел на него и, вспомнив неожиданный визит, спросил:
–  Вы знаете госпожу баронессу?
– Я её незаконнорожденный сын, – спокойно ответил Швейк, – во младенческом возрасте она меня бросила и только сейчас нашла.
– Швейку поставьте дополнительный клистир, – коротко бросил доктор Грюнштайн.
Вечером в палате было тихо. Всего несколько часов назад в желудках пациентов были разные хорошие и вкусные деликатесы, а сейчас там плескался жиденький чай с корочкой хлеба.
С койки номер 21 у окна прозвучал слабый голос:
– Как хотите братцы, но мне жареная курица нравится больше, чем запеченная.
Кто-то буркнул:
– Сделайте ему тёмную.
Но все настолько ослабли, что никто даже не шевельнулся.
Доктор Грюнштайн сдержал слово. Утром пришли несколько военных врачей из обещанной комиссии.
Доктора с серьёзным видом ходили от койки к койки, повторяя одну и ту же фразу:
– Покажите язык!
Швейк высунул язык так далеко, что его лицо исказила забавная гримаса, а глаза зажмурились:
– Осмелюсь доложить, господин штабной врач, что дальше язык не высовывается.
Между Швейком и членами комиссии возник интересный спор. Швейк утверждал, что сказал так, дабы не подумали, что он прячет свой язык.
Члены комиссии разошлись в своих взглядах относительно Швейка.
Половина из них утверждала, что Швейк «ein bl;der Kerl» (17), другие считали, что он прохвост, который хочет превратить военную службу в балаган.
– Разрази нас гром, если мы не выведем вас на чистую воду! – заорал на Швейка председатель комиссии.
Швейк смотрел на них с выражением невинного младенца.
Старший штабной врач подошёл к Швейку вплотную и сказал:
– Хотел бы я знать, о чём вы, морская свинья, думаете!
– Осмелюсь доложить, я вообще не думаю!
– Himldonrvetr! (18) – рявкнул один из членов комиссии, – он, видите ли, вообще не думает! Почему это вы, сиамский слон, вообще не думаете?
– Осмелюсь доложить, я не думаю потому, что солдатам на службе это запрещено. Когда я несколько лет назад служил в 91 полку, нам господин капитан всегда говорил: «Солдат не должен сам думать. За него думает его начальство. Если солдат начнёт думать, то это уже не солдат, а штатский оболтус. Размышления доведут вас…»
– Заткнитесь! – сердито оборвал Швейка председатель комиссии, – с вами всё ясно. Der Kerl meint: man wird glauben, er sei ein wirklicher Idiot. (19) Вы не идиот, Швейк, вы хитрая бестия, пройдоха, хулиган, мерзавец, сволочь! Понимаете?!
– Осмелюсь доложить, понимаю.
– Я вам же сказал, чтобы вы заткнулись! Вы что не слышите?
– Осмелюсь доложить, что слышу, что мне надо заткнуться.
– Himmelherrgott4! Ну так и заткнитесь, если вам приказывают. Сами отлично знаете, что не должны болтать!
– Осмелюсь доложить, что знаю, что не должен болтать!
Господа военные переглянулись и вызвали фельдфебеля.
– Этого человека, – сказал старший штабной врач, указывая на Швейка, – отведите вниз в канцелярию. И ждите наших распоряжений. В гарнизонной тюрьме ему эту дурь из головы выбьют. Парень здоров как бык, симулирует, да ещё цирк здесь устраивает, делает из своего начальства клоунов. Думает, что армия это балаган, что его тут развлекать будут. Вам, Швейк, в тюрьме объяснят, что военная служба – это не фунт изюма.
Швейк в сопровождении фельдфебеля отправился в канцелярию, по дороге напевая себе под нос:

Я-то думал, в самом деле, баловать с войной,
Дескать, через две недели попаду домой.1

  В то время как в канцелярии дежурный офицер орал на Швейка, что-де таких молодчиков как он надо ставить к стенке, комиссия наверху в лазарете истребляла симулянтов. Из семидесяти пациентов остались только двое: один с оторванной гранатой ногой и другой, с настоящей костоедой.
Только они не услышали словечка «Tauglich!», остальные, в том числе трое умирающих чахоточных, были признаны полностью годными к строевой службе, причём старший штабной врач не упустил случая произнести напутственную речь.
Его выступление было кратким и изобиловало многочисленными ругательствами. Все – скоты и дерьмо, и только в том случае, если они будут самоотверженно сражаться за государя императора, у них появится шанс снова стать членами общества, и после войны им простят то, что они пытались симулировать и уклониться от военной службы.
Один из младших членов комиссии, чистая и ещё неиспорченная душа, попросил разрешения у старшего штабного врача также сказать пару слов. Его речь отличалась от выступления начальства оптимизмом и наивностью. Говорил он по-немецки.
Он долго вещал о том, что каждый из тех, кто сегодня покидает лазарет и отправляется в свои полки на передовую, должен стать рыцарем и победителем. Он убеждён, что они будут доблестны на поле боя и честны как  на войне, так и в мирной жизни. Что они будут непобедимыми воинами, достойными памяти славного Радецкого и принца Евгения Савойского. Что, проливая свою кровь во славу монархии, они с честью выполнят миссию, возложенную на них историей. Отважно, презирая смерть, ринутся они вперёд под прострелянными знамёнами своих полков к новой славе и новой победе.
В коридоре старший штабной врач сказал наивному молодому человеку:
– Коллега, могу вас уверить, что напрасно употребили своё красноречие. Сделать из этих образин солдат не смогли бы ни Евгений Савойский, ни маршал Радецкий. Они не понимают ни хорошего обращения, ни плохого. Это банда.

                ШВЕЙК В ГАРНИЗОННОЙ ТЮРЬМЕ

  Последним убежищем для тех, кто не хотел идти на войну, была гарнизонная тюрьма. Я знавал одного сверхштатного преподавателя математики, служившего в артиллерии, который украл часы у своего поручика, чтобы попасть в гарнизонную тюрьму. Сделал он это совершенно обдуманно. Война его нисколько не привлекала. Стрелять в неприятеля и убивать на той стороне шрапнелью и гранатами таких же несчастных сверхштатных преподавателей математики, он считал идиотизмом.
– Не хочу, чтобы меня ненавидели за насилие, – сказал он и спокойно украл часы.
Сначала его обследовали психиатры, но когда он заявил, что украл часы с целью обогащения, его отправили в гарнизонную тюрьму. Таких людей, сидевших в гарнизонной тюрьме за воровство или махинации, было множество. Идеалисты и неидеалисты. Люди, считавшие войну источником доходов: унтер-офицеры интендантской службы, в тылу и на фронте занимавшиеся различными махинациями с пайками и солдатским жалованием, мелкие жулики, которые были во стократ честнее, тех, кто их сюда упрятал. Кроме того, в гарнизонной тюрьме сидели солдаты за преступления чисто военного характера: нарушение дисциплины, попытку мятежа, дезертирство. Особую категорию составляли политические, из которых восемьдесят процентов были невиновные, из них девяносто процентов были осуждены. Судебный аппарат был великолепен. Такой судебный аппарат существует в каждом государстве перед общим политическим, экономическим и моральным упадком. Ореол былого могущества и славы охраняется судами, полицией, жандармерией и продажной сворой доносчиков. В каждой воинской части австрийские власти имели своих шпионов, доносивших на своих товарищей с которыми они спали на одних нарах и делили в походе кусок хлеба. Государственная полиция, господа Клима, Славичек и К, также поставляли материал в гарнизонную тюрьму. Военная цензура отправляла сюда авторов корреспонденций между фронтом и теми, кто в полном отчаянии оставался дома. Сюда жандармы приводили нетрудоспособных стариков, которые писали письма на фронт, а военный суд впаивал им двенадцать лет за слова утешения и сетования на нужду. Из Градчанской гарнизонной тюрьмы через Бржевнов шла дорога на Мотольский плац. Впереди в сопровождении конвоя шёл человек с кандалами на руках, а позади ехала телега с гробом. На Мотольском плацу раздавалась команда: «An! Feuer!» (20). А во всех полках и батальонах читали приказ, о расстреле очередного новобранца за мятеж, поднятый им из-за того, что господин капитан ударил саблей его жену, которая не могла расстаться с мужем.
А в гарнизонной тюрьме заправляла троица: старший смотритель Славик, капитан Лингарт и фельдфебель Ржепа по прозвищу «палач». Скольких они забили насмерть в одиночных камерах! Может быть, капитан Лингарт и в республике остался капитаном. В таком случае, я бы хотел, чтобы ему был зачтён служебный стаж в гарнизонной тюрьме. Славичеку и Климе стаж службы в государственной полиции уже зачли. Ржепа вернулся на «гражданку» к своему ремеслу каменщика. Может быть, он сейчас член общественных организаций республики. Старший смотритель Славик стал в республике вором и сейчас сидит в тюрьме.  Бедняге, в отличие от других господ военных, не удалось найти себе места в жизни при новой власти.
Вполне естественно, что старший смотритель Славик, принимая Швейка, бросил на него взгляд, полный немого укора:
– Раз тебя сюда доставили, стало быть совесть у тебя не чиста. Мы тебе, парниша, устроим сладкую жизнь, коли уж попал к нам в руки. А наши руки это тебе не дамские ручки.
И дабы придать своим словам больший вес, сунул под нос Швейку свой здоровенный кулачище:
– Чем пахнет, дубина?
Швейк понюхал и доложил:
– Не хотел бы я получить таким кулаком по носу. Пахнет могилой.
Спокойная и рассудительная речь Швейка пришлась старшему смотрителю по душе.
– Ну-ка! – сказал он, ткнув Швейка кулаком в живот, – стой смирно! Что у тебя в карманах? Если сигареты, можешь оставить, а деньги давай сюда, чтоб не украли. Больше нету? Точно нету? Не лги, ложь наказывается!
– Куда его? – спросил фельдфебель Ржепа.
– В шестнадцатую, – решил старший смотритель – к этим, в подштанниках. Видите, что тут написано господином капитаном Ленгартом: «Streng beh;ten, beobachten!» (21) Вот так! – он торжественно обратился к Швейку:
– Со скотами и обращение скотское. Если кто вздумает бунтовать, так мы его сунем в одиночку и переломаем все рёбра, и будет он там валяться, пока не сдохнет. Мы на это право имеем. Как мы того мясника уделали, помните, Ржепа?
– Ещё бы! Ну и задал же он нам работёнку, господин старший смотритель, – ответил Ржепа, предаваясь приятным воспоминаниям. – Вот был бугай-то! Топтал я его минут пять, пока у него рёбра не затрещали и кровь изо рта не пошла. Ещё десять дней потом жил. Живучий был, сволочь.
– Видишь, балда, что у нас бывает с теми, кто вздумает бунтовать или сбежать, – закончил свою воспитательную беседу старший смотритель Славик, – это всё равно, что покончить жизнь самоубийством, которое у нас тоже наказуемо. А когда придёт инспекция, не дай Бог тебе, говнюк, приспичит на что-нибудь пожаловаться. Когда инспекция придёт и спросит, есть ли жалобы, ты, вонючка, должен стать смирно, отдать честь и ответить: «Осмелюсь доложить, жалоб не имею, всем доволен!». Ну-ка повтори, мразь, как ты должен ответить!
– Осмелюсь доложить, жалоб не имею, всем доволен! – повторил Швейк с таким радостным видом, что старший смотритель по ошибке принял это за искреннее усердие и честность.
– Тогда снимай штаны и топай в шестнадцатую, – ласково сказал старший смотритель, не прибавив по своему обыкновению ни «говнюк», ни «вонючка», ни «мразь».
В шестнадцатой камере Швейка встретили девятнадцать мужиков в одних подштанниках. Все они имели в личных делах пометку «Streng beh;ten, beobachten!», и потому надзор за ними во избежание побегов был особо тщательным.
Если бы их подштанники были чистые, а на окнах не было бы решёток, можно было подумать, что находишься в бане.
Швейка принял староста камеры, небритый детина в расстёгнутой рубахе. Он записал его имя на клочке бумаге, висящем на стене, и сказал:
– Завтра у нас представление. Поведут нас на проповедь в часовню. Мы там будем стоять в одних подштанниках прямо под кафедрой. Обхохочешься!
Как и во всех тюрьмах, в гарнизонной тюрьме местная часовня пользовалась большой популярностью. Не потому что её посещение приближало заключённых к Богу и помогало их нравственному воспитанию. О таких глупостях и речи не было.
Богослужения и проповеди были отдушиной в мрачных серых буднях тюремного заключения. Дело было не в молитвах, а в том, что по дороге в часовню и обратно появлялась надежда найти окурок сигареты или сигары. Этот маленький окурок, валяющийся в плевательнице или на грязном полу, полностью затмил собой Господа Бога. Этот ничтожный пахучий предмет одерживал победу и над Богом, и над спасением души.
Да и потом сама проповедь была сущим аттракционом. Фельдкурат Отто Кац был в целом милейшим человеком. Его проповеди были увлекательными и забавными. Они были глотком свежего воздуха в серых буднях гарнизонной тюрьмы. У него так хорошо получалось трепаться о милости Божьей, дабы укрепить заблудшие души грешников, он так смачно ругался, стоя на кафедре, так самозабвенно распевал своё «Ite, missa est».1 Он изобретал оригинальные способы ведения службы, полностью менял весь порядок святой мессы, придумывал, когда был особенно поддатым, новые молитвы и новые, ещё невиданные обряды.
А какая потеха, когда он на ровном месте, бывало, грохнется вместе с чашей со святыми дарами или требником и громко обвиняет в этом министранта из арестантской роты, что тот, якобы, подставил ему подножку. А перед самым причащением вкатит виновному одиночку и «шпангле». Наказанный очень доволен. Он – участник представления, играет свою роль и неплохо с ней справляется.
Фельдкурат Отто Кац, типичный военный священник, был евреем. В этом, на самом деле, нет ничего удивительного. Архиепископ Кон тоже был еврей, к тому же близкий друг Махара. Фельдкурат Кац имел ещё более пёстрое прошлое, чем у знаменитого архиепископа Кона.
Он учился в коммерческом училище и был призван на военную службу в качестве вольноопределяющегося. Он так хорошо разбирался в вексельном праве и векселях, что за год привёл торговую фирму «Кац и компания» к полному банкротству. Крах был такой, что старый Кац уехал в Северную Америку, проделав кое-какие комбинации со счетами своих доверителей, правда, без ведома последних, а также своего компаньона, который удрал в Аргентину.
Поделив фирму «Кац и компания» между Северной и Южной Америками, молодой Отто Кац оказался в положении человека, который наследства ниоткуда не ждёт, куда податься не знает, и единственное, что ему остаётся, идти на военную службу.
Перед этим вольноопределяющийся Отто Кац решил креститься. Обратился к Христу, дабы тот помог ему сделать карьеру. Собственно это было простое деловое соглашение между ним и сыном божиим.
Окрестили его торжественно в Эмаузском монастыре. Сам патер Альбан окунул его в купель. Это было поистине великолепное зрелище. При крещении присутствовал набожный майор из полка, в котором служил Отто Кац, одна старая дама из общества дворянок на Градчанах и какой-то мордастый представитель консистории, который у него был за крёстного.
Офицерские экзамены прошли успешно, и новообращённый христианин Отто Кац остался на военной службе. Сперва ему казалось, что всё пойдёт, как по маслу. Он даже хотел поступить на штабные курсы.
Но в одни прекрасный день, напившись, он пошёл в монастырь и сменял саблю на рясу. Был в Градчанах на приёме у архиепископа и поступил в семинарию. Перед своим рукоположением он надрался в одном приличном доме с дамской обслугой на Вейводской улице и прямо с кутежа направился на посвящение. Получив сан, отправился в свой полк за протекцией и был назначен фельдкуратом. Купил себе коня, на котором разъезжал по Праге, и активно участвовал во всех попойках офицеров своего полка. Перед домом, где фельдкурат снимал квартиру, частенько звучали проклятия недовольных кредиторов. Отто Кац водил к себе девиц с улицы или посылал за ними своего денщика. Он увлекался игрой в «железку», и ходили небезосновательные слухи, что играет он нечестно. Однако уличить его в том, что он прячет туза в широком рукаве своей военной сутаны, ещё никому не удавалось. Офицеры называли его «святым отцом».
К проповеди Отто Кац никогда не готовился, чем отличался от своего предшественника, который также посещал гарнизонную тюрьму. У того была навязчивая идея, что проповедь способна наставить арестантов на путь истинный. Этот почтенный священнослужитель набожно закатывал глаза и говорил о необходимости реформы закона о проститутках, реформы закона о матерях-одиночках, рассказывал о воспитании внебрачных детей. Его проповеди, носившие абстрактный характер и несвязанные с окружающей обстановкой, были жутко нудными.
В отличие от него проповеди фельдкурата Отто Каца забавляли всех.
Это была торжественная минута, когда шестнадцатую камеру вели в часовню в одних подштанниках из-за опасения, что кто-нибудь из них удерёт. Двадцать беспорточных ангелочков ставили под кафедрой. Некоторые счастливцы жевали найденные по дороге окурки, так как за неимением карманов положить их было некуда.
Вокруг них стояли другие арестанты и с любопытством смотрели на беспорточных, стоящих под кафедрой, на которую, гремя шпорами, уже влезал фельдкурат.
– Habach! (22) – рявкнул он. – На молитву! Все повторяйте за мной, что я буду говорить! А ты, осёл, не сморкайся в кулак, когда ты в храме Божьем, а не то прикажу посадить тебя в карцер! Вы, обормоты, еще, поди, и «Отче наш» не выучили? А ну-ка, вместе…. Ну вот, так и знал, что ничего не выйдет. Какое там «Отче наш»! Вам бы слопать по две порции мяса с фасолью, завалиться на нары, ковырять в носу и не думать о Господе Боге. Что, скажете, не так?
Он посмотрел с кафедры на ангелов в подштанниках, которые, как и остальные, вовсю развлекались. В задних рядах играли в «мясо».
– Здорово набрался, – шепнул Швейк своему соседу, на котором висело подозрение, что он за три кроны отрубил топором своему товарищу все пальцы на руке, чтобы помочь ему избежать военной службы.
– То ли ещё будет! – ответил сосед, – порядочно насосался, значит, станет рассказывать о тернистом пути греха.
Фельдкурат действительно был в ударе. Сам не зная зачем, он свешивался с кафедры, рискуя потерять равновесие и грохнуться вниз.
– Давайте, парни, чего-нибудь споём! – кричал он вниз. – Или хотите, я научу вас новой песне? Подпевайте!

Есть ли в мире кто милей
Моей милки дорогой?
Не один хожу я к ней –
Прут к ней тысячи гурьбой!
К моей милке на поклон
Люди прут со всех сторон.
Прут и справа, прут и слева,
Звать её Мария-Дева!

 Вы, ослы, этому никогда не научитесь, – продолжал фельдкурат, – я вообще за то, чтобы всех вас расстрелять. Понимаете меня?! Я утверждаю с этого святого места, негодяи, что Бог это нечто, что вас не боится, а такого вам задаст перцу, что вы одуреете, ибо не спешите обратить свои сердца ко Христу, а предпочитаете идти тернистым путём греха.
– Во-во, начинается. Здорово набрался, – радостно зашептал Швейку сосед.
– Тернистый путь греха, обезьяны, это путь борьбы с пороками. Но вы, сукины дети, скорее сядете в одиночку, чем примите Господа в сердце своём. Обратите взоры свои к небесам, и мир снизойдёт в ваши души, хулиганы. Я бы попросил там сзади кое-кого не сморкаться! Вы в храме Божьем, а не на конюшне. Обращаю на это ваше внимание, голубчики… Так, где это я остановился. Ja, ;ber den Seelenfrieden, sehr gut. (23) Помните же, скоты, что вы люди и должны устремить свой взгляд сквозь тёмный мрак в беспредельный простор, дабы постичь, что всё здесь тлен и прах, и только Бог вечен. Sehr gut, nicht wahr, meine Herren? (24) Я бы день и ночь молился, чтобы Господь милосердный вдохнул душу свою в ваши замёрзшие сердца, раздолбаи, чтобы святой милостью своей смыл грехи ваши и, возлюбив, принял бы вас в царствие своё, подонки. Но вы на это не рассчитывайте! Я вас в этот рай провожать не намерен…, – фельдкурат икнул. – Не намерен! – повторил он упрямо, – ничего для вас делать не буду. Даже не подумаю. Потому как вы – неисправимые мерзавцы. Бесконечная милость Господа не поведёт вас по жизненному пути, и дыхание любви божией не коснётся вас, потому что Господу Богу не охота заниматься такими лоботрясами, как вы. Слышите, вы, там, в подштанниках?!
Двадцать подштанников посмотрели наверх и хором, как один, ответили:
– Так точно, слышим!
– Недостаточно просто слышать, – продолжал фельдкурат свою проповедь, – в окружающем сумраке не снизойдёт на вас милосердие божие, болваны, ибо оно имеет свои границы. А ты, осёл, сзади, не ухмыляйся, а не то прикажу посадить тебя в карцер и держать там до посинения; и вы, внизу, не думайте, что вы в кабаке. Милость Божья бесконечна, но для порядочных людей, а не для таких отбросов общества, которые не чтут ни законов, ни воинских уставов. Вот, что я вам хотел сказать. Молиться не умеете, а ходите в часовню, как на развлечение, как будто вам тут театр или кинематограф. Я вам это из головы вышибу. Не думайте, что я здесь для того, чтобы вас забавлять и увеселять. Я вас по карцерам рассажу, вот, что я с вами сделаю, обалдуи. Трачу c вами своё время, но вижу, что всё это напрасно, Будь хоть здесь сам фельдмаршал или архиепископ, вы бы всё равно не исправились и не обратили свои души к Господу. Придёт время, вспомните обо мне, поймёте, что я вам добра желал.
Между голоштанными послышался всхлип. Это плакал Швейк.
Фельдкурат поглядел вниз. Там стоял Швейк и утирал глаза кулаками. Вокруг него царило радостное возбуждение.
Фельдкурат продолжил, указывая на Швейка:
– Вот с этого человека каждый должен взять пример. Что он делает? Плачет! Не плачь, говорю тебе, не плачь. Ты хочешь исправиться? Это не так-то легко, приятель. Сейчас ты плачешь, а вернёшься в камеру, снова станешь таким же мерзавцем, каким и был. Тебе ещё предстоит долго размышлять о бесконечной милости Божьей и стараться, чтобы твоя грешная душа могла найти тот истинный путь, по которому надлежит идти…. Сегодня на наших глазах появился один, который решил встать на путь добродетели, а что делаете вы, остальные? Один тут жуёт, как будто его родители были жвачные животные, другой вшей в рубашке ищет в храме Божьем. Дома чесаться надо, а не на богослужении! Господин старший надзиратель, вы совсем не следите за порядком! Вы же солдаты, а не какие-нибудь штатские охламоны. И, соответственно, должны вести себя, как солдаты, даже в церкви. Ищите, чёрт вас бы побрал, Бога, а вшей будете искать дома. На этом я закончил и требую, хулиганьё, чтобы во время святой мессы вы вели себя прилично, а не как в прошлый раз, когда в задних рядах меняли казённое бельё на хлеб и жрали этот хлеб при вознесении святых даров.
Фельдкурат спустился с кафедры и проследовал в ризницу, куда за ним вошёл старший надзиратель. Через минуту старший надзиратель вышел, подошёл к Швейку, извлёк его из кучи голоштанных сокамерников и отвёл в ризницу.
Фельдкурат, удобно расположившись на столе, курил сигарету.
Когда Швейк вошёл, фельдкурат сказал:
– А, вот и вы. Я долго думал и пришёл к выводу, что полностью вас раскусил. Понимаешь меня, приятель? Это первый раз, когда у меня во время службы кто-то расплакался.
Он соскочил со стола и, схватив Швейка за плечо, заорал на него, стоя под огромным печальным образом Франциска Салесского:
– Признайся, осёл, что ты плакал просто так, шутки ради?!
А Франциск Салесский вопросительно смотрел на Швейка. С картины, находившейся на противоположной стене, на Швейка удивлённо смотрел некий мученик, которого какие-то римские солдаты усердно распиливали, вонзив зубья пилы ему в задницу. На лице мученика при этом не было ни страдания, ни радости, ни мученического сияния. А было лишь крайнее изумление. Словно бы он хотел сказать: «Как это я дошёл до жизни такой, и что, собственно, господа, вы со мною делаете?»
– Осмелюсь доложить, господин фельдкурат, – серьёзно ответил Швейк, всё ставя на карту, – исповедуясь Богу всемогущему и вам, святой отец, признаюсь, что действительно плакал шутки ради. Я видел, что к вашей проповеди не хватает кающегося грешника, которого вы понапрасну искали. И я решил доставить вам удовольствие, чтобы вы не думали, что не осталось больше порядочных людей. Ну и себя при этом позабавить, чтобы на душе повеселее стало.
Фельдкурат испытующе посмотрел в простодушное лицо Швейка. Солнечный зайчик заиграл на печальном изображении Франциска Салесского и согрел изумлённого мученика на противоположной стене.
– Вы начинаете мне нравиться, – сказал фельдкурат, опять усевшись на стол. – К какому полку принадлежите? – спросил он, икая.
– Осмелюсь доложить, господин фельдкурат, что принадлежу и не принадлежу к Девяносто первому полку и вообще не понимаю, что со мной происходит.
– А за что, собственно, вы здесь сидите? – спросил фельдкурат, не переставая икать.
Из часовни доносились звуки фисгармонии, заменявшей орг;н. Музыкант, бывший учитель, сидевший за дезертирство, извлекал из неё тоскливейшие церковные мелодии. Сливаясь с иканием фельдкурата, эти звуки образовывали неведомую дорическую гамму.
– Осмелюсь доложить, господин фельдкурат, что я действительно не знаю, за что я здесь сижу. Но я не жалуюсь. Мне просто не везёт. Я всё время стараюсь сделать как лучше, а получается всё наоборот, как у того мученика на картине.
Фельдкурат посмотрел на картину, усмехнулся и сказал:
– Вы мне действительно нравитесь. Я поговорю о вашем деле с господином аудитором. Болтать с вами дальше, у меня нет времени. Надо поскорее закончить с этой святой мессой! Kehrt euch! Abtreten! (25)
Вернувшись к своей компании, Швейк на расспросы, чего хотел от него фельдкурат, ответил сухо и кратко:
– Пьян в доску.
Очередной номер в исполнении фельдкурата, святая месса, был встречен с большим вниманием и нескрываемой симпатией. Один из арестантов даже заключил пари, что фельдкурат выронит дароносицу. Поставил свою хлебную пайку против двух оплеух и выиграл.
То, что наполняло души всех присутствующих в часовне во время выступления фельдкурата, было не мистицизмом верующих и не набожностью правоверных католиков. Это, скорее, походило на чувства зрителей в театре, которые, затаив дыхание, следят за развязкой интригующего сюжетного действа.
Арестанты увлечённо наблюдали за представлением, которое самоотверженно разыгрывал перед ними фельдкурат. Они не спускали глаз с ризы, надетой фельдкуратом наизнанку, и с воодушевлением следили за всем, что происходило у алтаря, получая при этом эстетическое наслаждение.
Рыжий министрант, дезертир из духовных, специалист по мелким кражам в Двадцать восьмом полку, честно старался вспомнить последовательность, технику и текст святой мессы. Он был и министрантом, и суфлёром у фельдкурата, который с необыкновенной лёгкостью переставлял всё с ног на голову и, открыв требник не в том месте, вместо обычной мессы начал служить рождественскую ко всеобщему восторгу публики. У него не было ни голоса, ни музыкального слуха, и под сводами часовни раздавались визг и рёв, словно в свинарнике.
– Во нажрался! – радостно галдели у алтаря. – Во даёт! Опять пил где-нибудь у девок!
И уже в третий раз прозвучало у алтаря пение фельдкурата «Ite, missa est!» (26) больше похожее на боевой клич индейцев, от которого тряслись окна.
Затем фельдкурат посмотрел в чашу, не осталась ли там хоть капелька вина, недовольно поморщился и обратился к слушателям:
– Всё, болваны, можете идти. Конец. Но я заметил, что вы даже в церкви пред лицом наивысшей святости у алтаря, не проявляете и доли той набожности, которую должны иметь, хулиганы. Пред лицом Всевышнего вы не стыдитесь ржать, кашлять, харкаться, шаркать ногами. Даже предо мной, который представляет здесь Деву Марию, Иисуса и Бога-Отца, идиоты. Если ещё раз это раз повторится, я с вами разделаюсь, как следует, чтобы вы знали, что есть не только пекло в аду, о котором я вам рассказывал в прошлый раз, но и пекло здесь, на земле. И если вы ещё можете спастись от первого, то от второго вы у меня точно не спасётесь. Abtreten!
Фельдкурат, который так лихо справился с традиционной и неблагодарной обязанностью по посещению заключённых, вошёл в ризницу, переоделся, велел налить вина из огромной оплетённой бутыли, выпил его, с помощью рыжего министранта забрался на коня, привязанного во дворе, но потом вспомнил о Швейке, слез и пошёл в кабинет следователя Берниса.
Военный следователь Бернис был человек компанейский, прекрасный танцор и большой развратник, который очень скучал на службе и писал в записную книжку немецкие стихи, чтобы всегда иметь наготове небольшой запасец. Он являлся важнейшей частью всего военно-судебного аппарата и держал в своих руках такое множество протоколов и запутанных дел, что вызывал невольное уважение чиновников военного суда на Градчанах. Он терял обвинительные материалы и вынужден был сочинять их заново. Он перепутывал имена, терял нити обвинения и сучил новые, какие ему только приходили в голову. Дезертиров он отправлял под суд за воровство, воров – за дезертирство. Он придумывал политические процессы, высасывая материал из пальца. Прибегал к разнообразным фокусам, чтобы повесить на обвиняемого преступления, о которых тот даже не слышал. Придумывал оскорбления августейших особ и приписывал их тем, чьи дела были утрачены в этом канцелярском хаосе.
– Servus (27), – сказал фельдкурат, протягивая ему руку, – как дела?
– Неважные, – ответил военный следователь Бернис. – У меня куда-то запропастились материалы. Тут вообще чёрт ногу сломит. Вчера я отправил наверх уже подготовленный материал по обвинению одного молодчика в мятеже, а мне его вернули обратно. Дескать, речь идёт не о мятеже, а о краже консервов. К тому же, я поставил неверный исходящий номер. Бог его знает, как это получилось.
Следователь Бернис плюнул.
– Ходишь играть в карты? – спросил его фельдкурат.
– В карты я проигрался. Последний раз играли с тем плешивым полковником в макао. Продулся ему в пух и прах. Но зато я знаю адресок одной прехорошенькой девочки.… А что ты поделываешь, святой отец?
– Мне нужен денщик, – сказал фельдкурат, – последний мой денщик, старый бухгалтер без высшего образования, был первосортной скотиной. Всё время хныкал и молился Богу, чтобы тот хранил его от бед. Пришлось отправить его на фронт с маршевым батальоном. Говорят, что этот батальон полностью уничтожили. Потом прислали мне одного молодчика. Он вообще ничего не делал, только сидел в кабаках и пил за мой счёт. Этого ещё можно было вытерпеть, но у него жутко воняли ноги. Так что пришлось его тоже отправить с маршбатальоном. Я сегодня нашёл одного. Он у меня на проповеди расплакался шутки ради. Мне бы такой человек подошёл. Зовут его Швейк, сидит в шестнадцатой камере. Я бы хотел знать, за что его посадили, и можно ли что-нибудь сделать, чтобы его забрать отсюда.
Следователь порылся в ящиках, пытаясь отыскать дело Швейка, но ничего не нашёл.
– Наверное, оно у капитана Лингардта, – сказал он, после долгих поисков, – чёрт знает, куда у меня деваются все бумаги. Наверное, я отправил его к Лингардту…. Алло, это поручик Бернис, господин капитан. Я бы хотел спросить, нет ли у вас бумаг, касающихся некоего Швейка?.. Должны быть у меня?.. Странно…. Говорите, что я от вас их получал?.. Очень странно…. Сидит в шестнадцатой…. Я знаю, что шестнадцатая в моём ведении. Но я думал, что бумаги на Швейка валяются где-нибудь у вас…. Вы просите, чтобы я с вами так не разговаривал?.. Вы говорите, что у вас ничего не валяется?.. Алло, алло!..
Бернис сел к столу, возмущаясь бардаком, царящим в следственном управлении. Между ним и капитаном Лингардтом давно существовала взаимная неприязнь, и они добросовестно вставляли друг другу палки в колёса. Если документы, принадлежавшие Лингардту, попадали в руки Берниса, он старался упрятать их так далеко, чтобы ни одна живая душа их не нашла. Капитан Лингардт то же самое проделывал с бумагами Берниса. Таким же образом исчезали и приложения к документам.*
(Дело Швейка было обнаружено сразу после переворота в архиве военного суда со следующей пометкой: «Хотел сбросить маску лояльности и открыто выступить против особы императора и нашего государства». Документы обнаружились среди бумаг на некоего Йозефа Куделу. На обложке стоял крестик, а под ним слова «Приведено в исполнение» и дата).
– Короче, подевался куда-то у меня Швейк, – сказал следователь Бернис, – вызову его, допрошу, и если он ни чём не признается, прикажу отвести к тебе, а ты уже оформишь всё в полку.
После ухода фельдкурата, следователь Бернис приказал привести Швейка и велел тому постоять пока около двери, так как в это самый момент он получил телефонограмму из полицейского управления о том, что затребованный материал по делу номер 7267 по обвинению пехотинца Майкснера был принят первой канцелярией за подписью капитана Лингардта.
Между тем Швейк оглядывал кабинет Берниса.
Нельзя сказать, чтобы он производил особо приятное впечатление. Особенно фотографии, развешанные по стенам. Это были снимки различных карательных акций, проведённых армией в Сербии и Галиции. На художественно выполненных фото можно было видеть остовы сгоревших изб и деревья, ветви которых согнулись под тяжестью тел повешенных. Особенно хорош был снимок повешенной семьи из Сербии. Маленький мальчик, отец и мать. Два солдата с винтовками смотрели на казнённых, а на переднем плане стоял какой-то офицер и с видом победителя курил сигару. Вдали можно было разглядеть полевую кухню, в которой варили обед.
– Ну, так что мне с вами делать, Швейк? – спросил следователь Бернис, вложив телефонограмму в папку. – Что вы натворили? Не хотите добровольно признаться? До того, как на вас будет составлено обвинительное заключение. Так дело не пойдёт. Здесь вам не суд присяжных. У нас военный суд, k. u. k Milit;rgericht. (28) Единственная ваша возможность избежать строгого, но справедливого наказания – во всём признаться чистосердечно.
Следователь Бернис применял особый метод работы в тех случаях, когда терял документы на обвиняемых. Собственно говоря, ничего особого тут, как видим, не было, и поэтому ничего удивительного в том, что результаты такого следствия в каждом случае равнялись нулю, нет.
Следователь Бернис считал себя настолько проницательным, что, не зная, в чём обвиняется арестант и за что сидит, делал выводы о причинах пребывания того в стенах гарнизонной тюрьмы, опираясь исключительно на наблюдения за поведением и мимикой подследственного. Его прозорливость и знания людей были настолько велики, что одного цыгана, которого отправили в гарнизонную тюрьму за кражу нескольких дюжин пар белья (он был помощником каптернамуса), он обвинил в политическом преступлении на том основании, что якобы тот в каком-то трактире рассказывал солдатам о создании из чешских и словацких земель Короны самостоятельного государства во главе с королём-славянином.
– У нас в руках все документы, – сказал Бернис несчастному цыгану, – вам ничего не остаётся, как признаться, в каком трактире вы это говорили, из каких полков были те солдаты, которые вас слушали, и когда это было.
Бедный цыган придумал и дату, и трактир, и номера полков, к которым якобы принадлежали его слушатели, а когда его вели с допроса, попросту сбежал из тюрьмы.
– Вы ни в чём не хотите сознаваться, – сказал Бернис в ответ на гробовое молчание Швейка, – не хотите сказать, за что здесь сидите, почему вас арестовали. Вам лучше бы всё рассказать, прежде чем я это сделаю сам. Для вас же лучше – признание облегчит работу следствия и смягчит ваше наказание. В этом отношении у нас, как и у штатских.
– Осмелюсь доложить, – прозвучал добродушный голос Швейка, – я здесь вроде как найдёныш.
– В каком это смысле?
– Осмелюсь доложить, всё очень просто. На нашей улице жил один угольщик, и у него был маленький сынишка двух лет. И вот как-то раз этот малыш вышел из дома и пешком добрался из Виноград аж до Либени1, где его нашёл сидящим на тротуаре полицейский. Так этого малыша отвели в комиссариат и там заперли, это двухлетнего-то крошку. Видите, он вообще был невинный младенец, а его посадили. А если бы он умел говорить, и кто-нибудь его спросил, за что он тут сидит, он бы тоже ответил, что не знает. И со мной произошла подобная история. Я тоже найдёныш.
Быстрый взгляд следователя прошёлся по фигуре и лицу Швейка и разбился о них. Стоявшее перед ним существо излучало такое спокойствие и невинность, что Бернис стал в раздражении расхаживать взад-вперёд по кабинету, и если бы не его обещание фельдкурату отправить к нему Швейка, то чёрт знает, чем бы это для последнего обернулось.
В конце концов, Бернис остановился около своего стола.
– Послушайте, – сказал он равнодушно смотревшему на него Швейку, – если вы ещё раз попадётесь ко мне, вы это надолго запомните. Увести его!
Когда Швейка отвели снова в шестнадцатую камеру, Бернис приказал вызвать старшего смотрителя Славика.
– Впредь до дальнейших указаний, – сказал кратко, – Швейк отправляется в распоряжение господина фельдкурата Каца. Заготовить пропуск и отправить Швейка в сопровождении двух конвойных к господину фельдкурату.
– Прикажете надеть кандалы, господин поручик?
Следователь саданул кулаком по столу:
– Осёл! Я же сказал вам, заготовить пропуск!
И всё, что за целый день накопилось в душе поручика, и Лингардт, и Швейк, всё это он обрушил на голову старшего смотрителя, завершив свою речь словами:
– Поняли теперь, вы, коронованный осёл?
Так обычно величают королей и императоров, но старший смотритель, особа не коронованная, всё же остался недоволен подобным обращением и по пути дал пинка арестанту, убиравшему коридор. Что же касается Швейка, то старший смотритель решил, что тот останется ещё на одну ночь в тюрьме, чтобы лишний раз вкусить всех её прелестей.

  Ночь, проведённая в гарнизонной тюрьме, оставляет у всех сидевших там самые милые воспоминания.
Рядом с шестнадцатой находилась одиночка – мрачное помещение, откуда всю ночь слышались завывания какого-то солдата, которому фельдфебель Ржепа по приказу старшего смотрителя Славика ломал рёбра за дисциплинарный проступок.
Когда вой утих, можно было услышать, как заключённые с хрустом давили обнаруженных в белье вшей. Над дверью в нише за решётчатым ограждением стояла керосиновая лампа, которая тускло освещала камеру и при этом страшно чадила. Запах керосина смешивался с ароматом немытых человеческих тел и вонью из параши, обдававшей камеру новыми волнами смрада при каждом её использовании.
Некачественное питание приводило к нарушению пищеварения, и большинство арестантов страдали скоплением кишечных газов, которые с шумом выпускались в ночную тишину, встречаемые такими же ответными сигналами и разнообразными остротами.
В коридоре раздавались мерные шаги надзирателей. Время от времени открывался дверной глазок, и в камеру заглядывал вертухай.
На средних нарах кто-то негромко рассказывал:
– До того, как я собирался удрать, а потом меня посадили сюда к вам, я сидел в двенадцатой. Там сидят с незначительными проступками. Привезли как-то одного деревенского. Он получил четырнадцать суток за то, что он давал ночлег солдатам. Сначала думали, что там какой-то политический заговор, а потом оказалось, что он делал это за деньги. Он должен был вообще сидеть с мелкими воришками, но там было всё переполнено, и его посадили к нам. Ему разрешили принести свои продукты дополнительно к тюремной пайке. Чего он только не притащил, чего только ему не прислали! И курить ему разрешили. У него были два шмата ветчины, огромный каравай, яйца, масло, сигареты, табак, короче всё, о чём человек может мечтать. Держал он своё богатство в двух больших мешках, и думал, что всё это он должен съесть один. Начали мы у него просить по-хорошему, раз уж не доперает до него, что должен с нами поделиться, как это делают все, кому посчастливится что-нибудь достать. А этот обжора ни в какую, типа, ему тут четырнадцать дней сидеть, и он может себе испортить желудок капустой и гнилой картошкой, которой нас здесь кормят. И, типа, он нам совершенно безвозмездно отдаёт свою пайку, и мы можем делить её между собой, либо съедать по очереди. Был он такой чистоплюй, скажу я вам, что даже на парашу садиться не хотел, а терпел до следующего дня, чтобы сходить на прогулке в уборную. Такой был он изнеженный, что даже притащил с собой туалетную бумагу. Мы ему говорим, что, мол, плевать нам на его порцию, и терпим. День терпим, два, три. Парень жрёт ветчину, мажет масло на хлеб, очищает яички, короче – жирует. Курил сигареты и никому даже затянуться не дал. Мол, его за это могут наказать. Как я уже сказал, терпели мы три дня. На четвёртый, ночью, терпение лопнуло. Утром парень просыпается, а я забыл вам сказать, что он всегда утром, днём и вечером, прежде чем начать жрать, молился, долго молился. Так вот, помолился он утром, и под нары за своими мешками. Ну, мешки-то там были. Но пустые и сморщенные, что сушёная слива. Начал он кричать, что его обокрали, оставили только туалетную бумагу. Потом подумал минут пять и решил, что над мы над ним просто подшутили. И говорит нам эдак с улыбочкой: «Знаю я вас прохвостов. Вы же мне всё вернёте. Здорово у вас это получилось!». Был среди нас некий Либенек, так он и говорит ему: «Знаете что, накройтесь с головой одеялом и считайте до десяти. А потом снова заглянете в свои мешки». Ну этот послушно накрывается одеялом и считает: «Один, два, три…». А Либенек снова: «Не так быстро, считайте помедленнее». Тот начинает считать медленно, с паузами: «Один – два – три…». Когда сосчитал до десяти, слез с нар и заглянул в баулы. «Матерь Божья!» – кричит, – «Люди добрые! Как были пустыми, так и остались!». А Либенек ему отвечает: «А вы попробуйте ещё раз». И что вы думаете? Он оказался таким болваном, что опять полез под одеяло, а когда снова увидел, что в мешках, кроме туалетной бумаги, ничего нет, стал молотить по двери и кричать: «Обокрали! Меня обокрали! Помогите! Откройте! Ради бога, откройте!». Тут все набежали, позвали старшего смотрителя и фельдфебеля Ржепу. Мы все как один говорим, что он спятил, что всё, мол, сам ночью сожрал. А он плачет и кричит: «Но ведь крошки-то должны остаться! Крошки-то!». Искали крошки, но ничего, конечно, не нашли. Не такие мы дураки. Что сами не слопали, отослали по верёвочке на другой этаж. Ни в чём нас уличить не смогли, хотя этот придурок всё твердил своё: «Но ведь крошки-то должны остаться!». Целый день ничего не жрал и всё высматривал, кто что будет есть или курить. На второй день в обед к пайке не притронулся, но уже вечером уплетал гнилую картошку с капустой за милую душу. И не молился, как прежде, когда обжирался ветчиной и яичками. А потом кто-то из нас получил каким-то образом с воли махорку, так этот тип впервые с нами заговорил, мол, дайте затянуться. Фигу с маслом мы ему дали.
– Я боялся, что вы дадите ему затянуться, – заметил Швейк, – это бы испортило весь рассказ. Такое благородство встречается только в романах, а в тюрьме это выглядит глупостью.
– А тёмную вы ему сделали? – спросил чей-то голос.
– Не-а, забыли.
Развернулись дебаты, стоило ли устроить жмоту тёмную. Большинство высказалось за.
Мало-помалу разговоры стихли. Арестанты засыпали, почёсывая подмышки, грудь и живот. В этих местах всегда много платяных вшей. Они засыпали, накрываясь с головой под завшивленными одеялами, чтобы не мешал свет керосиновой лампы….
В восемь утра Швейка вызвали в канцелярию.
– Там с левой стороны от канцелярии – плевательница. Там всегда много окурков, – поучал Швейка один из арестантов, – потом на втором этаже будет ещё одна. Коридоры подметают в девять, поэтому там ещё что-то должно остаться.
Но Швейк не оправдал их надежд. Назад в шестнадцатую он больше не вернулся. Арестанты судили и рядили о том, что с ним могло произойти. Один веснушчатый ополченец, обладавший буйной фантазией, заявил, что Швейк стрелял в своего ротного командира, и его повели на Мотольский плац, на расстрел.

                ШВЕЙК В ДЕНЩИКАХ У ФЕЛЬДКУРАТА КАЦА

                І

  Одиссея Швейка продолжилась, на этот раз в сопровождении двух солдат с винтовками, которые должны были доставить его к фельдкурату.
Его конвоиры дополняли друг друга. Один из них был высокий и тощий, другой – низкий и толстый. Верзила прихрамывал на правую ногу, а коротышка – на левую. Оба служили в тыловых частях, так как ещё до войны были вчистую освобождены от военной службы.
Они с серьёзным видом шли по тротуару, время от времени поглядывая на Швейка, который топал посередине и салютовал прохожим. Его гражданская одежда вместе с фуражкой, в которой он отправился на войну, исчезла в недрах вещевого склада гарнизонной тюрьмы. Вместо них, ему выдали старую форму, видимо раньше принадлежавшую какому-то здоровяку, который был на голову выше Швейка.
В брюки могли влезть ещё три Швейка. Бесконечные складки, начинавшиеся от ног и доходившие до груди, – а брюки ему были как раз по грудь, – вызывали любопытствующие взгляды прохожих. Огромный китель с заплатами на локтях, грязный и засаленный, висел на нём, как на огородном пугале. Весь наряд Швейка придавал ему вид циркового клоуна, а фуражка, выданная ему на складе взамен старой, висела у него на ушах.
На насмешки зевак Швейк отвечал мягкой улыбкой и кротким взглядом своих добрых глаз.
Так они двигались по направлению к Карлину, где располагалась квартира фельдкурата.
Первым заговорил со Швейком толстяк. Они шли как раз по Малой Стране под аркой.
– Ты откуда? – спросил он.
– Из Праги.
– А не убежишь от нас?
Тут в разговор вмешался верзила. Общеизвестно, что если маленькие и толстые добродушные оптимисты, то высокие и худые наоборот, пессимисты.
– Кабы мог, так удрал бы, – ответил он коротышке.
– А чего ему бежать, когда он и так на свободе, – сказал толстяк. – Вон у меня и пакет имеется.
– А что в этом пакете? – спросил верзила.
– Этого я не знаю.
– Ну вот, не знаешь, а говоришь.
По Карловому мосту шли в полном молчании. На Карловой улице толстяк опять спросил Швейка:
– А ты не знаешь, зачем мы тебя ведём к фельдкурату?
– На исповедь, – небрежно ответил Швейк, – завтра меня повесят, а перед казнью нужно получить духовное утешение. Так полагается.
– А за что тебя… того…, – осторожно спросил верзила, в то время как толстяк сочувственно смотрел на Швейка.
Оба они были ремесленниками из села, отцами семейств.
– Не знаю, – добродушно ответил Швейк, – я ничего не знаю. Видать, судьба такая.
– Ты, наверное, родился под несчастливой звездой, – сочувственно и со знанием дела заметил коротышка. – В нашем селе Ясени, близ Йозефова, во время прусской войны тоже одного повесили. Пришли за ним, ничего не сказали, отвезли в Йозефов и там повесили.
– Я думаю, – сказал верзила-скептик, – что просто так никого никогда не вешают. На всё должна быть какая-нибудь причина, какие-нибудь основания.
– Основания нужны в мирное время, – заметил Швейк, – а когда идёт война, жизнь каждого отдельного человека в расчёт не принимается. Ты или должен пасть на поле боя, или быть повешенным в тылу. Что в лоб, что по лбу.
– Слушай, а ты часом не политический? – спросил его верзила.
По интонации было заметно, что он начинает сочувствовать Швейку.
–  Ещё какой политический, – усмехнулся Швейк.
– Не народный ли социалист?
Но толстяк проявил осторожность и вмешался в разговор:
– Нам-то что до этого, – сказал он, – и так на нас народ озирается. Вот если бы где в переулке штыки отомкнуть. Ты ж не удерёшь от нас? А то у нас неприятности будут. Так ведь, Тоник? – обратился он к верзиле, который тихонько сказал:
– Штыки, конечно, можно снять. Он наш человек.
Верзила утратил свой скептицизм, и душа его наполнилась состраданием к Швейку. Затем они поискали подходящий переулок, где отомкнули штыки. При этом толстяк разрешил Швейку идти рядом с ними.
– На, покури, – сказал он, – неизвестно ещё…
Он хотел сказать, «неизвестно ещё, дадут ли тебе покурить, перед тем как повесят», но счёл это бестактностью.
Все закурили, и конвоиры стали рассказывать Швейку о своих семьях, живущих в Краловоградцком районе, о жёнах, детях, клочке земли и единственной корове…
– Что-то меня жажда замучила, – сказал Швейк.
Коротышка с верзилой переглянулись.
– Да мы тоже не прочь куда-нибудь зайти, – сказал толстяк, чувствуя полную поддержку верзилы, – только куда-нибудь, где нас не засекут.
– Пошли в «Куклик», – предложил Швейк, – ружья можете оставить на кухне. Трактирщик там, Серабона – сокол, нам его бояться нечего. Играют там на скрипке и гармошке, – продолжал Швейк, – туда ходят уличные шлюхи и другая приличная публика, которую не пускают в «Репрезентяк».
Верзила и коротышка ещё раз переглянулись, и верзила сказал:
– Тогда пошли туда, до Карлина ещё далеко.
По дороге Швейк рассказывал им анекдоты, и в «Куклик» они пришли в хорошем настроении. Ружья конвоиры, по совету Швейка оставили на кухне, а сами пошли в зал, где скрипка и гармошка наполняли всё помещение популярной мелодией «На Панкраце, на холме есть чудесная аллея…».
Какая-то девица, сидевшая на коленях у потрёпанного юнца с идеальным пробором, напевала хриплым голосом:

У меня была девчонка,
А теперь она с другим.

  За одним из столов спал пьяный сардинщик. Время от времени он просыпался, стучал кулаком по столу, бормотал: «Не выйдет!» и снова отключался. За бильярдным столом под зеркалом сидели три девицы и хором кричали железнодорожному кондуктору:
– Молодой человек, угостите нас вермутом!
Неподалёку от музыкантов двое спорили о какой-то Марженке, которую вчера заграбастал патруль. Один говорил, что видел это собственными глазами, другой утверждал, что она пошла спать с каким-то солдатом в гостиницу Валша.
У самых дверей сидел солдат и рассказывал нескольким штатским, как его ранило в Сербии. У него была перевязана рука, а карманы полны сигарет, которые он получил от своих слушателей. Он говорил, что уже не в состоянии пить, а один из штатских, плешивый дедок, настойчиво его угощал:
– Выпейте, солдатик, когда ещё увидимся. Заказать вам, что-нибудь сыграть? Любите сиротку?
Это, вероятно, была любимая песенка плешивого дедка. И действительно, как только запиликали скрипка и гармошка, на глазах старика выступили слёзы, и он затянул дребезжащим голоском:

Чуть понятливее стала,
Всё о маме вопрошала,
Всё о маме вопрошала…

  Из-за другого стола закричали:
– Хватит! Долой! Идите к чёрту с вашей «Сироткой»!
И, закрепляя успех, вражеский стол грянул:

Разлука, ах разлука,
Для сердца злая мука!

  – Франта, – позвали они раненного солдата, когда своим пением окончательно заглушили «Сиротку», – бросай ты их, иди к нам! Плюнь ты на их сигареты! Кончай их развлекать, чудак!
Швейк и его конвоиры смотрели на это всё с интересом. Швейк ударился в воспоминания о тех временах, когда ещё до службы частенько здесь сиживал. Вспоминал, как приходил сюда полицейский комиссар Драшнер с инспекцией, и как все проститутки боялись его и сложили о нём песенку с неприличным содержанием. Однажды её даже исполнили хором:

Как от Драшнера от пана
Паника поднялась
Лишь одна Марженка спьяна
Его не боялась.

  И тут со своей командой является сам Драшнер, ужасный и неумолимый. Это напоминало охоту на куропаток. Полицейские всех согнали в одну кучу. Швейк тоже оказался в этой куче и на свою беду, когда его вызвал пан Драшнер для установления личности, спросил: «А у вас есть разрешение полицейского управления?»
Швейк вспомнил об одном поэте, который сидел под зеркалом и под общий шум и гам писал стихи, а потом читал их проституткам.
В отличие от Швейка, его конвоиры не могли похвастаться подобными воспоминаниями. Для них всё это было внове. Им тут явно начинало нравиться. Толстый коротышка первым почувствовал себя, как рыба в воде, ибо полные люди, кроме оптимизма, отличаются ещё и склонностью к эпикурейству. Верзила какое-то время держался скованно. Но как только утратил свой скептицизм, стал понемногу терять и свою сдержанность, и остатки рассудительности.
– Пойду танцевать, – сказал он, после пятой кружки пива, увидев, как пары пляшут «шляпака».
Коротышка вовсю сибаритствовал. Рядом с ним сидела какая-то девица и нашёптывала ему всякие пошлости, от которых у него горели глаза.
Швейк пил. Верзила отплясал и вернулся к столу со своей партнёршей. Потом они пели, танцевали и пили без остановки, похлопывая при этом своих подружек по мягким местам.
В этой атмосфере продажной любви, никотина и алкоголя незримо витал старый добрый девиз: «После нас, хоть потоп».
Ближе к вечеру к ним подсел какой-то солдат и предложил за пятёрку сделать флегмону и заражение крови. У него с собой игла, и он прямо сейчас может впрыснуть им керосин в руку или в ногу.*
Верзила, полностью утративший душевное равновесие, отправился с солдатом колоть керосин под кожу.
Когда стало уже смеркаться, Швейк предложил идти к фельдкурату. Толстяк, у которого уже заплетался язык, стал уговаривать Швейка посидеть ещё немного. Верзила также полагал, что фельдкурат может и подождать. Швейку уже надоело в «Куклике», и он пригрозил им, что пойдёт один.
Они пошли, но Швейк вынужден был им пообещать, что они ещё куда-нибудь зайдут. Остановились они за «Флоренцией» в маленьком кафе. Здесь толстяк продал свои серебряные часы, чтобы продолжить гулянку.
Оттуда Швейк тащил их уже под руки. Это стоило ему огромного труда. У конвоиров заплетались ноги, и они постоянно просили зайти ещё в какое-нибудь местечко. Коротышка чуть было не потерял пакет к фельдкурату, и Швейк вынужден был нести его сам.
К тому же, Швейк должен был всякий раз предупреждать их, когда мимо проходил офицер или унтер. Прилагая нечеловеческие усилия, Швейк дотащил их до дома на Карловой улице, где жил фельдкурат.
Здесь он примкнул штыки к ружьям и, тыкая их кулаком под рёбра, добился того, чтобы они его вели, а не он их. Поднявшись на второй этаж, они оказались перед дверью с табличкой «Отто Кац, фельдкурат». Дверь им открыл какой-то солдат. Из комнаты доносились голоса и звон бокалов.
– Wir…. melden… gehorsam… Herr… Feldkurat, – заплетающимся языком доложил верзила, отдавая солдату честь, – ein… Paket… und ein Mann gebracht. (29)
– Влезайте, – сказал солдат, – где это вы так надрались? Господин фельдкурат тоже…. – Солдат сплюнул.
Солдат ушёл с пакетом. Долго ждали в передней, пока в неё не вошёл, а влетел фельдкурат, держа в руках сигару.
– Вы уже здесь, – сказал он Швейку, – это вас привели. Э…э…э есть ли у вас спички?
– Осмелюсь доложить, господин фельдкурат, спичек у меня нет.
– Э…э…э а почему у вас нет спичек? Каждый солдат должен иметь спички, чтобы можно было дать прикурить. Солдат, у которого нет спичек, является…. Чем является?
– Является без спичек, осмелюсь доложить, – ответил Швейк.
– Точно, является без спичек и не может дать никому закурить. Это, во-первых. А во-вторых. Не воняют ли у вас ноги, Швейк?
– Осмелюсь доложить, не воняют.
– Это, во-вторых. А теперь, в-третьих. Водку пьёте?
– Осмелюсь доложить, водку не пью, только ром.
– Отлично. Посмотрите на этого солдата. Я его одолжил на денёк у оберлейтенанта Фельдгубера, это его денщик. Он вообще ничего не пьёт, такой т-тр-трезвенник. А потому отправляется завтра с маршевой ротой. По-потому что мне такой человек не нужен. Это не денщик, а корова. Та тоже пьёт только воду и мычит, как бык. Ты, трезвенник, – обратился он к солдату – не… не стыдно тебе, придурок? Получишь по морде!
Тут фельдкурат обратил внимание на тех, кто привёл Швейка и кто, пытаясь стоять ровно, качались из стороны в сторону, напрасно стремясь опереться на свои ружья.
– Вы п-пьяны, – сказал фельдкурат, – надрались на службе! Я вас за это по-под арест! Швейк! Заберите у них ружья, отведите на кухню и караульте, пока за ними не придёт патруль. А я позвоню-ню-ню в казармы.
Таким образом, высказывание Наполеона о том, что «на войне ситуация меняется каждую минуту» нашло здесь своё полное подтверждение.
Ещё утром эти двое вели Швейка и боялись, как бы он не убежал, потом ему пришлось тащить их, а теперь они вовсе поменялись ролями.
Сначала они не до конца уразумели произошедшей метаморфозы, пока не увидели у дверей кухни Швейка с ружьём и примкнутым к нему штыком.
– Я бы чего-нибудь выпил, – вздохнул коротышка-оптимист.
К верзиле же опять вернулся его прежний скептицизм, и он заявил, что всё это гнусное предательство. Он громогласно обвинил Швейка в том, что они попали в такую ситуацию из-за него. Он припоминал Швейку, как тот обещал, будто его завтра повесят, а теперь выходит, что всё это подлое надувательство.
Швейк молча прохаживался возле двери.
– Ослы мы были! – вопил верзила.
Наконец, выслушав все обвинения, Швейк произнёс:
– Теперь вы видите, по крайней мере, что война это вам не фунт изюма. Я выполняю свой долг. Я в это дело влип, как и вы, не по своей воле. Но мне, как говорится, немного подфартило.
– Я бы чего-нибудь выпил, – обречённо повторил оптимист.
Долговязый встал и нетвёрдым шагом подошёл к двери.
– Отпусти нас, – сказал он Швейку, – не дури, товарищ.
– Отойди, – ответил Швейк, – я должен вас охранять. Отныне мы не знакомы.
В дверях появилась фигура фельдкурата.
– Я не никак не могу дозвониться до этих казарм. Так что идите и п-помните, что на службе нажираться не-не-нельзя. Марш!
К чести пана фельдкурата надо заметить, что в казармы он не звонил, потому, как  не имел дома телефона, а просто говорил в настольную лампу.

                ІI

  Уже три дня как Швейк исполнял обязанности денщика в доме у фельдкурата, но за всё это время видел своего начальника только один раз. На третий день пришёл денщик поручика Гельмиха и сказал, чтобы Швейк пришёл за фельдкуратом.
По дороге он рассказал Швейку, что фельдкурат поссорился с поручиком, что он пьян вдрызг и не хочет идти домой.
Поручик Гельмих, тоже в доску пьяный, вышвырнул фельдкурата из квартиры, и тот сидит у двери и спит.
Когда Швейк прибыл на место, он потряс фельдкурата за плечо, и как только тот забурчал и открыл глаза, Швейк, отдав честь, отрапортовал:
– Осмелюсь доложить, господин фельдкурат, я здесь.
– А что вам здесь надо?
– Осмелюсь доложить, господин фельдкурат, что я пришёл за вами.
– За мной? А куда мы пойдём?
– Домой, господин фельдкурат.
– Домой? А разве я не дома?
– Осмелюсь доложить, господин фельдкурат, вы на лестничной клетке в чужом доме.
– А… а…. а как я….сюда попал?
– Осмелюсь доложить, вы были в гостях.
– В… гы… гы… гостях… я не… не был…. Вы оши… оши … баетесь.
Швейк приподнял фельдкурата и прислонил его к стенке. Фельдкурат качался из стороны в сторону и наваливался на Швейка.
– Я у вас сейчас упаду, – говорил он и повторял с идиотской улыбкой:
– Упаду.
В конце концов, Швейку удалось зафиксировать фельдкурата, но, оказавшись в этом новом положении, тот снова заснул.
Швейк разбудил его.
– Что вам угодно? – спросил фельдкурат, делая безуспешные попытки сползти по стене и сесть на пол.
– Осмелюсь доложить, – ответил Швейк, прижимая фельдкурата к стенке, – я ваш денщик, господин фельдкурат.
– Нет у меня никакого денщика, – заплетающимся языком пробормотал фельдкурат, снова пытаясь навалиться на Швейка, – и я не фельдкурат, я – свинья, – добавил он с пьяной откровенностью. – Отпустите меня, сударь. Я с вами не знаком!
Короткая борьба закончилась полной победой Швейка. Воспользовавшись этим, Швейк выволок фельдкурата в парадное, где тот оказал яростное сопротивление, не желая выходить на улицу.
– Я с вами не знаком, сударь – отбиваясь, повторял фельдкурат в лицо Швейку. – Знаете кто такой Отто Кац? Это – я. Я у архиепископа был! – орал он, держась за дверь, – сам Ватикан проявляет интерес к моей персоне, понимаете?
Швейк отбросил «осмелюсь доложить» и заговорил с фельдкуратом в чисто интимном тоне.
– Отпусти, тебе говорю, – сказал он, – а то сейчас как дам раза. Марш домой и баста! Без разговоров.
Фельдкурат отпустил дверь и навалился на Швейка.
– Пошли куда-нибудь. Только к «Шугам» я не пойду, я там остался должен.
Швейк вытащил его из парадного и поволок по тротуару в направлении к дому.
– Это что за личность? – спросил его кто-то из прохожих.
– Это мой брат, – ответил Швейк, – получил отпуск, встретил меня и напился от радости, потому что думал, что я умер.
Услыхав последнюю фразу, фельдкурат промычал мотив из какой-то неизвестной оперетки и обратился к зевакам:
– Кто из вас умер, пусть в течение трёх дней явится в штаб корпуса, чтобы его труп был окроплен святой водой.
После чего замолчал, норовя упасть носом на тротуар.
Но Швейк подхватил его под мышки и потащил домой.
Вытянув голову вперёд и волоча ноги, как кошка с перебитым хребтом, фельдкурат бормотал себе под нос:
– Dominus vobiscum et cum spirit tuo. Dominus vobiscum. (30)
У стоянки экипажей Швейк усадил фельдкурата на тротуар, прислонив к стене дома, и пошёл договариваться с извозчиками.
Один из извозчиков сказал, что этого пана хорошо знает, что один раз его уже возил и больше не повезёт.
– Облевал мне всё, – заявил он прямо, – да ещё и не заплатил за проезд. Только через неделю, когда я к нему уже раза три заходил, дал мне пять крон.
Наконец, после долгих переговоров один из извозчиков согласился их везти.
Швейк вернулся за фельдкуратом, который уже спал. Чёрный котелок (фельдкурат обычно ходил в штатском) кто-то уже успел снять у него с головы и унести.
Швейк разбудил фельдкурата и с помощью извозчика усадил его в крытый экипаж. Оказавшись там, фельдкурат впал в состояние полной невменяемости. Он принял Швейка за полковника Юста из 75-го пехотного полка и несколько раз повторил:
– Не обижайся, товарищ, что я тебе тыкаю. Я – свинья.
На какое-то мгновение показалось, что под стук колёс экипажа фельдкурат начинает приходить в себя. Он сел ровно и начал петь куплет из какой-то песенки, возможно собственного сочинения:

Помню золотое время,
Как всё улыбалось мне,
Проживали мы в то время,
У Домалжиц в Мерклине.

  Через минуту он вновь потерял всякую способность соображать и, обращаясь к Швейку, спросил, прищурив один глаз:
– Как вы себя сегодня чувствуете, сударыня?
– Поедете на дачу? – сказал он после короткой паузы.
В глазах у него двоилось, и он спросил:
– Изволите иметь взрослого сына? – при этом указывая пальцем на Швейка.
– Ты сядешь или нет! – рявкнул на фельдкурата Швейк, когда тот попытался встать на сиденье, – я тебя приучу к порядку!
Фельдкурат затих и стал смотреть в окно своими маленькими поросячьими глазками, совершенно не понимая, что с ним происходит.
Полностью перестав адекватно воспринимать действительность, фельдкурат обратился к Швейку:
– Пани, дайте мне первый класс!
И учинил попытку спустить штаны.
– А ну застегнись, свинья! – рявкнул на него Швейк, – тебя и так уже все извозчики знают. Одному всё облевал, и здесь собрался! И не думай, что опять не заплатишь, как в прошлый раз!
Фельдкурат задумчиво подпёр голову ладошкой и начал петь:
– Меня уже никто не любит….
Потом вдруг неожиданно оборвал пение и объявил:
– Entschuldigen Sie, lieber Kamerad, Sie sind ein Trottel, ich kann singen, was ich will! (31)
Он хотел насвистать какую-то мелодию, но вместо свиста у него из глотки вырвалось такое мощное «тпррру», что лошадь остановилась.
Когда, по распоряжению Швейка снова тронулись, фельдкурат стал раскуривать пустой мундштук.
– Не горит, – грустно поведал он, исчиркав понапрасну весь коробок, – вы на него дуете.
Потом потерял нить размышлений и засмеялся:
– Это шутка, мы с вами в едем в трамвае, не так ли, коллега?
Тут он принялся шарить по карманам.
– Я потерял билет! – кричал он, – остановитесь, нужно найти билет!
Затем покорно махнул рукой:
– Трогай дальше…
Снова забормотал:
– В большинстве случаев…. Да, в порядке…. Во всех случаях….Вы ошибаетесь…. Третий этаж?…. Это отговорка…. Речь не обо мне, а о вас, сударыня…. Счёт…. У меня чёрный кофе….
Засыпая, он спорил с каким-то воображаемым оппонентом, который оспаривал его право сидеть в ресторане у окна.
Потом он принял  пролётку за поезд и, высовываясь наружу, кричал на всю улицу по-чешски и по-немецки:
– Нимбурк! Пересадка!
На какое-то время он оживился, стал весьма деятельным и попытался выскочить из пролётки, обзывая прохожих хулиганами.
Потом он выбросил из пролётки свой носовой платок и потребовал остановиться, так как он потерял багаж. Затем начал рассказывать:
– В Будейовицах жил один барабанщик. Женился. Через год умер, – фельдкурат засмеялся, – хорош анекдотец?
Всю дорогу Швейк обращался с фельдкуратом довольно бесцеремонно. При всякой попытке фельдкурата отмочить очередной номер, выпрыгнуть, например, из пролётки или сломать сиденье, Швейк угощал его тумаками, на которые фельдкурат реагировал необычайно тупо.
Только однажды он взбунтовался и попытался выпрыгнуть из экипажа, заявив, что дальше не поедет, так как вместо Будейовиц его везут в Подмокли. В течение минуты Швейк подавил мятеж и заставил фельдкурат сесть на место, следя за тем, чтобы он не уснул. Самое приличное из того, что он говорил ему при этом, было:
– Не дрыхни, дохлятина!
Фельдкуратом вдруг овладела меланхолия. Он начал плакать, выспрашивая у Швейка, была ли у того мать.
– Люди, один я на белом свете, – кричал он из пролётки, – пожалейте меня!
– Не позорь меня, – одёргивал его Швейк, – а то каждый скажет, что ты нажрался.
– Я ничего не пил, товарищ, – ответил фельдкурат, – я совершенно трезв.
Тут он вскочил, отдал честь и произнёс:
– Ich melde gehorsam, Herr Oberst, ich bin besoffen (32). Я свинья, – в десятый раз повторил он в полной отчаянности.
Обратившись к Швейку, он настойчиво потребовал:
– Выбросьте меня из автомобиля. Зачем вы меня с собой везёте?
Сел и забормотал:
– «В сиянии месяца златого»… Верите ли вы, господин капитан, в бессмертие души? Может ли конь допрыгнуть до неба?
Начал истерически хохотать, но затем внезапно погрустнел и, меланхолически глядя на Швейка, произнёс:
– Позвольте, сударь, я вас уже где-то видел. Вы не были в Вене? Помню, мы, кажется, встречались на семинаре.
С минуту он забавлялся тем, что декламировал латинские стихи:
– Aurea prima sata est aetas, quae vindice nullo. Дальше не помню, – сказал он.  – Вышвырните меня вон. Почему вы не хотите меня вышвырнуть? Со мной ничего не случится. Я хочу упасть мордой вниз, – решительно заявил фельдкурат.
– Сударь – продолжил он умоляющим тоном, – милый друг, дайте мне подзатыльник.
– Один или несколько? – поинтересовался Швейк.
– Два.
– Пожалуйста.
Фельдкурат с блаженным видом вслух считал количество полученных подзатыльников.
– Прекрасно, – сказал он, – очень полезно для пищеварения. А теперь дайте мне по роже! Сердечно благодарен, – сказал он, когда Швейк удовлетворил его просьбу. – Я весьма доволен. Пожалуйста, порвите жилетку.
У него появились самые неожиданные желания. Ему захотелось, чтобы Швейк вывернул ему ногу, слегка придушил, остриг ногти, выбил передние зубы.
Фельдкуратом овладела страсть к мученичеству. Он возжелал, чтобы ему отрубили голову и выбросили в мешке в Влтаву.
– Мне бы пошли звёздочки вокруг головы, – мечтательно произнёс он, – штучек так десять.
Потом он завёл разговор о скачках, быстро перешёл на балет, но и на нём долго не задержался.
– Чардаш танцуете? – спросил он Швейка. – Знаете танец медведя? Этак вот…
Он хотел вскочить, но упал на Швейка, который надавал ему тумаков и усадил на место.
– Я чего-то хочу, а чего не знаю, – кричал фельдкурат. – А вы не знаете, чего я хочу?
Он безвольно опустил голову.
– Что мне до того, чего мне хочется? – сказал он вдруг серьёзно, – а вам, милостивый государь, до этого вообще нет никакого дела. Я вас не знаю. Как вы осмеливаетесь так пристально смотреть на меня? Умеете фехтовать?
Фельдкурат вдруг стал крайне агрессивным и сделал попытку спихнуть Швейка с сиденья. После того, как Швейк привёл его в чувство, без стеснения дав почувствовать своё физическое превосходство, фельдкурат спросил:
– Сегодня у нас понедельник или пятница?
Также он полюбопытствовал, июнь на дворе или декабрь, и вообще проявил необычайную способность задавать самые разнообразные вопросы:
– Вы женаты? Любите ли горгонзолу? Есть ли у вас дома клопы? Как ваше здоровье? Была ли у вашей собаки чумка?
Фельдкурат сделался весьма общительным. Рассказал, что должен за верховые сапоги, хлыст и седло, и что несколько лет назад у него был триппер, который он лечил марганцовкой.
– Ни о чём другом не было времени подумать, – говорил он, икая, – может это вам покажется слишком тяжким, но скажите, – ик! – что мне делать? – ик! Вы уж меня извините.
– Термосом, – продолжил Кац, полностью забыв, о чём только что говорил, – называется сосуд, который сохраняет температуру еды и напитков. Как вы думаете, коллега, какая игра честнее – «железка» или «очко»?
– Мне кажется, что мы где-то встречались! – воскликнул фельдкурат, сделав попытку обнять Швейка и обслюнявить его своими губами. – Мы же вместе ходили в школу. Ты добрый малый, – говорил он с нежностью, поглаживая при этом своё колено. – Как ты вырос с тех пор, когда мы виделись с тобой последний раз. Встреча с тобой стоит  тех мучений, которые я перенёс.
Им овладел поэтический настрой, и он заговорил о необходимости вернуть в наш мир счастливые лица и горячие сердца.
Затем он пал на колени и стал молиться Деве Марии, хохоча на всю округу.
Когда они остановились перед домом фельдкурата, то его долго не могли извлечь из экипажа.
– Мы ещё не приехали! – кричал он. – Помогите! Меня похищают! Я желаю ехать дальше!
Его в прямом смысле слова пришлось выковыривать из коляски, как устрицу из раковины. В один момент показалось, что его вот-вот разорвут пополам, так как его ноги заплелись за сиденье.
Во время этой операции фельдкурат хихикал и приговаривал:
– Вы меня разорвёте, господа.
Наконец его приволокли по лестнице в квартиру и свалили на диван как куль с дерьмом. Фельдкурат объявил, что не собирается платить за автомобиль, который не заказывал. Потребовалось четверть часа, чтобы объяснить ему, что он ехал в крытом экипаже.
Но и тогда он не захотел платить, уверяя, что ездит только в карете.
– Вы хотите меня облапошить, – объявил фельдкурат, выразительно подмигивая Швейку и кучеру, – мы шли пешком.
Затем вдруг, в приступе великодушия швырнул кучеру кошелёк со словами:
– Возьми всё, ich kann bezahlen (33). Мне лишнего крейцера не жалко.
Правильнее было бы сказать, что ему не жалко тридцати шести крейцеров, ибо больше в кошельке не было. Бедный кучер вынужден был провести личный досмотр фельдкурата, ведя при этом речь об оплеухах.
– Ну врежь! – отвечал фельдкурат, – думаешь, не выдержу? Пять штук вполне выдержу!
В его жилетке кучер обнаружил пятёрку и ушёл, проклиная свою долю и фельдкурата, из-за которого он потерял время и деньги.
Фельдкурат понемногу засыпал, не переставая строить планы на будущее. Что только не приходило ему в голову: поиграть на пианино, посетить урок танцев, пожарить рыбки.
Затем он пообещал Швейку выдать за него свою сестру, которой у него не было и, наконец, заснул, потребовав напоследок, чтобы в нём признали человека, существо равноценное свинье.

                ІIІ

  Когда рано утром Швейк вошёл в комнату к фельдкурату, то обнаружил его лежащим на диване и напряжённо размышляющим над тем, кто это так его облил, что теперь он прилип штанами к кожаной обивке дивана.
– Осмелюсь доложить, господин фельдкурат, – сказал Швейк, – что вы ночью…
В двух словах он объяснил фельдкурату, насколько глубоко тот заблуждается, если считает, что его кто-то облил. Фельдкурат, у которого голова была, словно чугунное ядро, пребывал в подавленном настроении.
– Не могу вспомнить, – произнёс он, – как это я переместился из постели на диван.
– Да вы вообще не были в постели. Как только мы вчера приехали, то сразу уложили вас на диван. Вы на нём так всю ночь и проспали.
– А что я натворил? Я вообще что-то натворил? Я так сильно был пьян?
– В хлам, – ответил Швейк, – вас едва не хватила белая горячка. Надеюсь, вам станет лучше, если вы переоденетесь и умоетесь.
– У меня такое ощущение, будто меня избили, – пожаловался фельдкурат – и пить очень хочется. Я вчера не дрался?
– Ну, до этого не дошло, господин фельдкурат. А жажда – это следствие жажды вчерашней. От неё не так-то просто избавиться. Я знавал одного столяра, так тот первый раз напился на новый 1910 год. А первого января ему было так плохо, и так его мучила жажда, что пришлось ему купить селёдки и напиться снова. И так он делает ежедневно уже четыре года. И никто ему не может помочь, потому что по субботам покупает селёдку на целую неделю. Это навроде карусели, как говаривал один старый фельдфебель в девяносто первом полку.
Фельдкурат был подавлен и находился в депрессии. Если бы его в этот момент кто-нибудь услышал, то решил бы, что оказался на лекции доктора Александра Батека «Объявим войну не на жизнь, а на смерть демону алкоголя, который вырывает из наших рядов лучших людей» или читает его книжку «Сто искр этики» – правда, с некоторыми изменениями.
– Если бы, – вещал фельдкурат, – человек пил благородные напитка, скажем арак, мараскин или коньяк, но ведь я вчера пил можжевеловку! Удивляюсь, как я мог её так хлестать. Вкус омерзительный! Если бы это была хотя бы вишнёвка. Придумает же народ всякую гадость, а потом пьёт её как воду. У этой можжевеловки нет ни вкуса, ни цвета. Да ещё горло дерёт. Если бы она ещё действительно была из можжевельника, как я пил однажды в Моравии. А то ведь эту можжевеловку гнали, скорее всего, из древесного спирта и масла. Полюбуйтесь, какая отрыжка. Нет, водка – яд, – изрёк он. – Водка должна быть настоящая, из натуральных продуктов, а не такая, которую делают холодным способом евреи на заводе. Это так же, как с ромом. Хороший ром – редкость.… Сейчас бы сюда настоящую ореховку, – вздохнул он, – она бы мне мигом желудок вылечила. Такую ореховку, как у капитана Шнабла из Бруске.
Фельдкурат начал копаться в бумажнике.
– Всего тридцать шесть крейцеров. А не продать ли нам диван? – задумчиво произнёс фельдкурат, – что вы скажите? Купит кто-нибудь у нас диван? Хозяину скажу, что одолжил его, или что его украли. Нет, диван, пожалуй, пока оставлю. Пошлю-ка я вас к капитану Шнаблу. Пусть одолжит мне сто крон. Он позавчера выиграл в карты. Если у него денег не получите, идите в Вршовицы, в казармы к поручику Махлеру. Если и там ничего не выйдет, идите на Градчаны к капитану Фишеру. Скажете ему, что мне нужно заплатить за фураж для коня, так как деньги я пропил. А уж если и здесь не повезёт, заложим рояль, и будь, что будет. Я напишу для каждого пару строчек. Отнеситесь к этому поручению со всей серьёзностью. Скажите, что мне очень нужно, что я сижу без гроша. Выдумывайте, что хотите, но без денег не возвращайтесь, иначе отправитесь на фронт. Спросите у капитана Шнабла, где он покупает ореховую настойку, и купите две бутылки.
Швейк блестяще справился с поручением. Его простодушное и честное лицо внушало доверие к его словам.
Швейк счёл более уместным рассказать капитану Шнаблу, капитану Фишеру и поручику Махлеру не о фураже для лошади, а об алиментах, которые якобы должен выплачивать фельдкурат. Деньги он получил от каждого.
Когда Швейк, вернувшись из экспедиции, показал фельдкурату, к этому времени уже умывшемуся и переодевшемуся, три сотенные, тот весьма удивлён.
– Занял у всех троих, – сказал Швейк, – чтобы нам завтра или послезавтра не заботиться о деньгах. Всё прошло гладко. Только перед капитаном Шнаблом пришлось пасть на колени. Этакая сволочь. Но когда я ему сказал, что вам нужно платить алименты…
– Алименты? – в ужасе повторил фельдкурат.
– Ну да, алименты, господин фельдкурат. Отступные девочкам. Вы мне сказали придумать что-нибудь, а мне ничего другого в голову не пришло. У нас один сапожник платил алименты сразу пятерым. Был он от этого в полном отчаянии и тоже брал у всех взаймы. И ему всегда одалживали без проблем, входя в его тяжёлое положение. Они спросили меня, что это за девочка, а я сказал, что она весьма хорошенькая, и ей нет ещё пятнадцати. Так они попросили её адрес.
– Ну и удружили вы мне, Швейк, – вздохнул фельдкурат и стал расхаживать взад вперёд по комнате.
– Это ж позор на весь свет, – сказал он, хватаясь за голову. – Господи, как же голова-то болит!
– Я им дал адрес одной глухой старухи, которая живёт на нашей улице – объяснил Швейк. – Я лишь хотел исполнить всё в точности, ибо приказ есть приказ. Я не имел права уйти ни с чем, поэтому должен был что-то придумать. Кстати, в прихожей ждут грузчики. Я их привёл, чтобы они помогли отвезти рояль в ломбард. Думаю, это не плохая идея: и место освободится, и денег будет побольше, лишнюю пару дней протянем. А если меня хозяин спросит, что мы собираемся делать с роялем, то скажу, что там порвались струны, и мы везём его в мастерскую для починки. Швейцару я уже сказал, что рояль будут выносить, чтобы он не удивлялся. Ещё нашёл покупателя на диван. Это мой знакомый торговец подержанной мебелью, придёт сегодня после обеда. Сейчас кожаные диваны в цене.
– А больше вы ничего не сотворили, Швейк? – спросил фельдкурат, в полном отчаянии схватившись опять за голову.
– Я, осмелюсь доложить, принёс не две бутылки ореховки, которую покупает господин капитан Шнабл, а пять, дабы у нас был хоть какой-то запас выпивки. Можно звать грузчиков, чтобы выносили рояль, а то ломбард закроют?
Фельдкурат безвольно махнул рукой, и через пару минут рояль уже грузили на телегу.
Когда Швейк вернулся из ломбарда, он обнаружил, что фельдкурат сидит за бутылкой ореховки и жалуется на недостаточно проперчённую отбивную, поданную на обед.
Фельдкурат был опять навеселе. Он объявил Швейку, что с завтрашнего дня начинает новую жизнь. Пьянство – это грубый материализм, а жить надо духовной жизнью.
Философствовал он примерно с полчаса. Когда была открыта третья бутылка, пришёл торговец подержанной мебелью, и фельдкурат продал ему диван за полцены. Он долго упрашивал торговца остаться побеседовать и был очень огорчён, когда тот отговорился тем, что ему ещё надо идти за ночным столиком.
– Как жаль, что у меня нет столика! – сокрушённо воскликнул фельдкурат, – к сожалению, всего не предусмотришь.
После ухода торговца, фельдкурат продолжил дружеское застолье в компании Швейка, с которым выпил ещё одну бутылку. Разговор их шёл в основном вокруг женщин и карт, к которым фельдкурат имел особое пристрастие.
Седели долго. Вечер Швейк и фельдкурат встретили в дружеской беседе. Однако ближе к ночи ситуация изменилась. Фельдкурат вернулся в своё вчерашнее состояние и, опять спутав Швейка с кем-то из своих знакомых, говорил ему:
– Не уходите, не надо, помните того рыжего кадета из интендантства?
Эта идиллия продолжалась до тех пор, пока Швейк не сказал:
– Ну, всё, хватит. Лезь в постель и дрыхни, понял?
– Лезу, милый, лезу, чего бы мне не лезть, – бормотал фельдкурат, – помнишь, как мы с тобой вместе учились в пятом классе, и я за тебя делал упражнения по греческому? У вас есть вилла в Збраславе. И вы можете приехать пароходом по Влтаве. Знаете, что такое Влтава?
Швейк заставил его снять ботинки и раздеться. Фельдкурат подчинился, обратившись со словом протеста к невидимым слушателям:
– Видите, господа, – говорил он комоду и фикусу, – как со мною обращаются мои родственнички. Не признаю никаких родственничков! – возопил он, укладываясь спать, – восстань против меня земля и небо, я и тогда отрекусь от них!
И комната огласилась громким храпом фельдкурата.

Как быть Леди:  Что такое проекция и почему она мешает общению?

                IV

  К этому же времени относится визит Швейка в свою квартиру к старой своей служанке пани Мюллеровой. В квартире он застал двоюродную сестру пани Мюллеровой, которая с плачем рассказала, что пани Мюллерову арестовали в тот же вечер, когда она отвезла Швейка на военную службу. Бедную старушку судил военный трибунал и, так как доказать ничего не смогли, отправили её в концентрационный лагерь в Штейнхофе. А недавно от неё пришло письмо.
Швейк взял эту домашнюю реликвию и прочёл:

  Милая Аннушка!
Я себя чувствую хорошо, все мы тут здоровы. У соседки слева сыпной   а ещё здесь есть чёрная  .
А так всё в порядке. Еды нам хватает, и мы собираем картофельные   для супа. Я слышала, что пан Швейк уже  , так вы узнайте, где он лежит, чтобы мы после войны могли украсить его могилку. Забыла вам сказать, что в подвале в углу в коробке маленький щенок ротвейлера. Правда, вот уже несколько недель, как он ничего не жрал, с тех пор, как пришли меня  . Так что, я думаю, что уже поздно, и  пёсик наверняка тоже отдал   душу.

  Через весь лист по диагонали стоял розовый штемпель: Zensuriert. K. k. Konzentrationslager Steinhoff.
– А пёсик действительно помер, – всхлипнула кузина пани Мюллеровой, – а квартирку свою вы бы сейчас не узнали, там сейчас портнихи-надомницы. Сделали из квартиры дамский салон. По стенам картинки из модных журналов, а на окнах цветочки.
Двоюродная сестра пани Мюллеровой никак не могла успокоиться.
Всхлипывая и похрюкивая, она, наконец, высказала опасение, что Швейк дезертировал из армии и сейчас хочет накликать беду ещё и на её голову. Вообще, она разговаривала с ним, как с законченным авантюристом.
– Весёленькое, однако, дело, – сказал Швейк, – мне это начинает нравиться. Однако, вы правы, пани Кейржова. Я действительно удрал с военной службы, но для этого мне пришлось убить пятнадцать фельдфебелей и вахмистров. Так что, никому ни слова…
И Швейк покинул свой дом, оказавшийся таким негостеприимным. Напоследок он сказал:
– Пани Кейржова, в прачечной у меня лежат крахмальные воротнички и манишки, так вы их обязательно заберите, чтобы мне, когда я вернусь со службы, было что надеть из штатской одежды. Поэтому следите, чтобы мои костюмы не попортила моль. Барышням в моей кровати – большой привет.
Затем Швейк направился в трактир «У чаши». Когда пани Паливцова его увидела, то заявила, что не нальёт ему пива, потому что он, скорее всего, дезертир.
– Мой муж, – завела она старую шарманку, – был такой осторожный, а попался. Сидит ни за что, ни про что. А такие, как вы удирают со службы и разгуливают, как ни в чём не бывало. Вас опять на прошлой неделе искали. Мы-то поосторожнее вас, – закончила она свою речь, – а не убереглись. Не всем такое счастье, как вам.
При этой беседе присутствовал некий пожилой господин, слесарь из Смихова. Он подошёл к Швейку и сказал:
– Сударь, подождите меня, пожалуйста, на улице, у меня к вам разговор имеется.
На улице он обратился к Швейку, которого, согласно рекомендации пани Паливцовой, также счёл дезертиром. Он поведал ему, что сын его тоже удрал со службы и сейчас проживает у своей бабушки в Ясенной недалеко от Йозефова.
Несмотря на то, что Швейк уверял его, что не является дезертиром, он всё же сунул ему в руку десятку.
– Это вам на первое время, – сказал старик, увлекая Швейка в винный погребок на углу, – вы меня не бойтесь, я вас отлично понимаю.
Швейк вернулся домой поздно вечером. Фельдкурата ещё дома не было. Он пришёл под утро, разбудил Швейка и сказал:
– Завтра едем служить полевую мессу. Сварите кофе с ромом. А лучше, сварите грог.

                ШВЕЙК С ФЕЛЬДКУРАТОМ ЕДУТ СЛУЖИТЬ ПОЛЕВУЮ МЕССУ

                I

  Приготовления к массовому смертоубийству всегда осуществлялись от имени бога, либо от имени какого-нибудь высшего существа, которое человечество выдумало и создало по своему образу и подобию.
Древние финикийцы, перед тем, как перерезать горло пленнику, обязательно проводили длительные и торжественные богослужения. Точно так же поступали через тысячелетия последующие поколения, собираясь истреблять огнём и мечом своих врагов. Людоеды с островов Гвинеи и Полинезии перед тем, как торжественно съесть своих пленников или же людей совершенно бесполезных вроде миссионеров, путешественников, служащих торговых фирм либо просто любопытных, приносили жертвы своим богам, выполняя разнообразные религиозные обряды. Но поскольку к ним ещё не проникла культура церковных облачений, то в торжественных случаях они украшают свои задницы цветными перьями лесных птиц.
Святая инквизиция перед тем, как сжечь свою жертву, служила торжественную мессу с песнопениями.
В казни преступника всегда участвует священник, отягощая своим присутствием последние минуты осуждённого.
В Пруссии пастор подводил несчастного под топор, в Австрии католический священник – к виселице, во Франции – к гильотине, в Америке – к электрическому стулу, в Испании – к стулу с хитроумным устройством для удушения, а в России бородатый поп провожал революционеров на каторгу. При этом все они размахивали Распятием, как бы говоря: тебе всего лишь отрубят голову, или повесят, или удушат, или пропустят через тебя тысячу вольт, но это всё мелочи, по сравнению с тем, что довелось пережить Ему.
И великая бойня – мировая война не обошлась без поповского благословения.
При казни взбунтовавшихся солдат присутствовал священник. Священника можно было видеть и при казни чешских легионеров. Ничего не изменилось с тех времён, когда разбойник Войтех, по прозвищу «Святой», с мечом в одной руке и крестом в другой уничтожал прибалтийских славян.
По всей Европе люди шли, как скот на бойню, куда их вместе с мясниками – королями, императорами и прочими правителями и полководцами – вели священники всех конфессий, благословляя и принуждая их к липовой присяге о том, что «…на земле, в воздухе, на море…» ну и так далее.
Полевую мессу служили дважды. Первый раз перед отправкой на фронт, а второй раз уже на позициях, непосредственно перед кровавой резнёй. Помнится однажды, во время такой полевой мессы, вражеский аэроплан сбросил бомбу, которая угодила прямо в полевой алтарь, и от нашего фельдкурата остались лишь окровавленные ошмётки. Потом газеты писали о нём, как о мученике, а наши лётчики старались обеспечить подобной славой фельдкуратов по ту линию фронта.
Этот случай дал нам пищу для глумливых шуток, а на временном кресте, под которым схоронили остатки фельдкурата, появилась такая эпитафия:

Что нас постичь могло, с тобой, увы, случилось:
Сулил ты небо нам, но было суждено,
Чтоб благодать небес тебе на плешь свалилась,
Оставив от тебя лишь мокрое пятно.

                II

  Швейк сварил великолепный грог, какого не сварили бы и старые «морские волки». От такого грога не отказались бы даже пираты восемнадцатого столетия.
Фельдкурат Отто Кац был в полном восторге.
– Кто научил вас готовить такой чудесный напиток? – спросил он.
– Один спившийся моряк в Бремене, когда я путешествовал несколько лет назад. Он говорил, что настоящий грог должен быть настолько крепким, что ежели кто его выпьет и упадёт в море, то сможет переплыть Ла-Манш. А если грог будет слабым, то утонет, как щенок.
– После такого грога, Швейк, нам легко будет служить полевую мессу, – заметил фельдкурат. – Я думаю, перед обедней следует произнести несколько напутственных слов. Полевая месса это вам не в гарнизонной тюрьме проповедь читать всяким охламонам. Потребуется полный  комплект всего необходимого. Так! Полевой алтарь есть. Складной, можно сказать, карманный…. Господи всесильный! Швейк! – схватился он за голову, – знаете, куда я засунул складной алтарь? В диван, который мы продали!
– Да, это беда, господин фельдкурат, – сказал Швейк, – хотя, я знаю этого торговца мебелью. Позавчера встретил его жену. Его-то самого посадили из-за украденной шифоньерки, а наш диван у одного учителя из Вршовиц. Вот незадача-то с этим полевым алтарём. Давайте, лучше выпьем ещё грогу и пойдём его искать, потому как без алтаря месса и не месса вовсе.
– Нам действительно не хватает только алтаря, – глубокомысленно заметил фельдкурат, – всё остальное на плацу уже приготовлено. Помост плотники сколотили. Дароносицу нам одолжат в Бржевнове. Чаша у меня своя.… Вот только куда я её дел? – фельдкурат задумался. – Сдаётся мне, что я её потерял. Ладно, одолжим кубок у поручика Витингера из Семьдесят пятого полка. Он выиграл его несколько лет назад на соревнованиях по бегу, в которых выступал за клуб «Спорт-Фаворит». Хороший был бегун. Пробежал дистанцию 40 километров от Вены до Мёдлинга за 1 час 48 минут. До сих пор этим хвастается. Я с ним ещё вчера договорился. Балда я, всё откладываю на последнюю минуту. И почему я не проверил этот диван?
Под влиянием грога, приготовленного по рецепту спившегося матроса, фельдкурат всё пуще ругал самого себя, в самых отборных выражениях давая понять, что он, собственно, из себя представляет.
– Надобно отправляться за алтарём, – напомнил Швейк, – пока ещё утро.
– Мне надо надеть форму и выпить ещё грога.
В конце концов, они вышли. По дороге к жене торговца, фельдкурат поведал Швейку, что вчера выиграл много денег в «божье благословение», и если всё будет хорошо, то он обязательно выкупит рояль из ломбарда. Это было похоже на обещание язычником жертвы своему идолу.
От заспанной жены торговца старой мебелью они узнали адрес учителя в Вршовицах, нынешнего обладателя дивана. Фельдкурат проявил необычайную щедрость. Ущипнул жену торговца за щёку и пощекотал под подбородком.
До Вршовиц шли пешком, так как фельдкурат заявил, что ему хочется прогуляться на свежем воздухе, чтобы развеяться.
В Вршовицах в квартире учителя, набожного старичка, их ждал неприятный сюрприз. Обнаружив в диване полевой алтарь, старик решил, что это божье провидение, и даровал алтарь местному вршовицкому костёлу, выговорив для себя право сделать на обратной стороне алтаря надпись: «Даровано во славу Божию паном Коларжиком учителем в отставке в лето от Рождества Христова 1914».
Из разговора с ним стало ясно, что свою находку он считал чудом и божиим знамением. Якобы, когда он купил диван, какой-то голос сказал ему: «Посмотри, нет ли чего в ящике дивана!». При этом он видел также ангела, который прямо велел ему: «Открой ящик дивана!». Учитель повиновался. А когда увидел там складной алтарь с нишей для дарохранительницы, упал на колени перед диваном и долго страстно молился и возносил хвалу Господу, решив украсить этим небесным знамением вршовицкий костёл.
– Это нас не интересует, – ответил фельдкурат, – эта вещь вам не принадлежит, и вы обязаны были отнести её в полицию, а не в какую-то чёртову ризницу!
– Из-за этого чуда, – добавил Швейк, – у вас могут быть большие неприятности. Вы купили диван, а не походный алтарь, являющийся воинским имуществом. Такое знамение дорого вам обойдётся. Нечего было обращать внимание на ангелов. Один мужик из Згоржа выкопал на поле чашу, которую кто-то украл из костёла и спрятал там до лучших времён, но потом забыл. Он тоже принял её за небесное знамение и, вместо того, чтобы распилить на части, потащил чашу пану фарару, дескать, хочет подарить храму. А фарар, решив, что это вор, которого замучили угрызения совести, послал за старостой, а тот за жандармами, и мужик был осуждён за ограбление храма, потому что тоже нёс околесицу о чуде. Он-то хотел оправдаться, стал рассказывать о каком-то ангеле, приплёл сюда Деву Марию, и в итоге получил десять лет. Лучшее, что вы можете сделать, это пойти с нами к местному ксёндзу, чтобы он вернул нам казённое имущество. Полевой алтарь это вам не кошка и не носок, которые можно дарить, кому вздумается.
Старик трясся от страха и, одеваясь, испуганно бормотал:
– Клянусь, у меня и в мыслях не было ничего дурного, я только надеялся, что этим божьим даром могу способствовать украшению нашего бедного храма.
– За счёт военного ведомства, разумеется, – саркастично ответил Швейк – благодарим покорно, за такой  дар. Некий Пивонька из Хотеборжа, когда ему в руку попала верёвка с чужой коровой, тоже посчитал это за божий дар.
От этих речей несчастный старичок совсем растерялся, перестал оправдываться, торопясь одеться и скорее покончить с этим делом.
Вршовицкий фарар ещё спал, когда его разбудил громкий стук в дверь. Спросонья он стал ругаться, думая, что его зовут кого-то соборовать.
– Покоя не дадут с этим своим последним помазанием, – бурчал он, неохотно облекаясь в рясу. – Вот ведь вздумается же кому-то помирать, когда у человека самый сон. А потом ещё ругайся с ними из-за оплаты.
В прихожей они встретились. Один, представитель бога на земле среди вршовицких обывателей, и второй, тоже божий представитель, только при военном ведомстве.
В общем, это был спор между штатским и военным.
Если штатский священник твердил, что алтарю не место в диване, то военный утверждал, что тем более ему не место в костёле, куда ходят только гражданские.
Швейк то и дело встревал в разговор с разными едкими замечаниями, что, дескать, легко обогащать бедный костёл за казённый счёт. Слово «бедный» он произносил с иронией.
Наконец они пошли в ризницу, где фарар выдал фельдкурату алтарь под расписку следующего содержания:

Полевой алтарь, случайно попавший в костёл в Вршовицах, получен мною в целости и сохранности.
Фельдкурат Отто Кац.

  Пресловутый полевой алтарь был изделием еврейской фирмы Мориц Малер в Вене. Фирма эта производила разного рода предметы церковного обихода: крестики, иконки и тому подобное. Алтарь состоял из трёх створок, покрытых фальшивой позолотой, как и вся слава святой церкви. Понять, что всё-таки нарисовано на этих створках, не имея богатого воображения, было довольно трудно. Этот алтарь успешно могли использовать язычники с берегов Замбези или бурятские и монгольские шаманы.
Намалёванный кричащими красками издали он напоминал таблицу для проверки зрения у железнодорожников.
Выделялась только одна фигура – какой-то голый человек с нимбом над головой и зелёным, как протухшая гусиная тушка, телом. Никто ничего плохого этому человеку не делал. Наоборот, по обе стороны от него стояли два крылатых создания, которые, по-видимому, должны были изображать ангелов. Однако у зрителя создавалось впечатление, что голый святой пребывает в ужасе от такого соседства. Ангелы выглядели скорее, как языческие демоны, нечто среднее между крылатой кошкой и апокалипсическим чудовищем.
На противоположной створке был рисунок, призванный изображать Троицу. Голубь художнику в целом удался. Нарисованная птица могла сойти как за голубя, так и за курицу породы виандот. Бог-отец походил на грабителя с Дикого Запада, каким его обычно изображают в кино. Зато сын божий выглядел весёлым молодым человеком с небольшим брюшком и одетым во что-то, напоминающее плавки. В целом он был похож на спортсмена: крест в руке держал с такой элегантностью, как будто это была теннисная ракетка.
Издалека вся троица расплывалась, и казалось, будто к перрону подъезжает поезд.
Что собой представлял рисунок на третьей створке, понять было невозможно. Солдаты часто спорили, пытаясь разгадать этот ребус. Кто-то даже увидел в нём пейзаж Присазавского края. Тем не менее, под рисунком была надпись: Heilige Maria, Mutter Gottes, erbarme unser. (34)
Швейк благополучно погрузил полевой алтарь в экипаж, сам сел на козлы рядом с кучером, а фельдкурат удобно расположился на сиденье, водрузив ноги прямо на святую троицу.
Швейк обсуждал с кучером события на фронте. Кучер оказался вольнодумцем и отпускал по поводу успехов австрийского оружия разные реплики, типа: «Здорово вам в Сербии надрали задницу» и тому подобное.
Когда проезжали продовольственную заставу, Швейк, на вопрос сторожа, что они везут, ответил:
– Святую Троицу и Матерь Божью с господином фельдкуратом.
На плацу их нетерпеливо ждали маршевые роты. Ждать пришлось ещё долго. Сначала сходили за кубком к поручику Витингеру, потом в местный Бржевновский монастырь за дароносицей и прочими принадлежностями, необходимыми для мессы, включая бутылку церковного вина. Не так-то просто служить полевую мессу.
– Шляемся по всему городу, – сказал Швейк кучеру.
И он был прав. Когда они, наконец, прибыли на плац и подошли к помосту с деревянными перегородками и столом, на котором должен был стоять полевой алтарь, оказалось, что фельдкурат забыл про министранта.
Раньше ему прислуживал один пехотинец. Но он перевёлся в телефонисты и отбыл на фронт.
– Не беда, господин фельдкурат, – сказал Швейк, – я вам буду ассистировать.
– А вы умеете министровать?
– Никогда этим не занимался, – ответил Швейк, – но попробовать никогда не поздно. Сейчас война, а во время войны люди способны делать такие вещи, о которых раньше и не помышляли. Уж как-нибудь свяжу ваше «et cum spirito tuo»  с этим «dominus vobiscum» . И потом, думаю это не слишком сложно, ходить вокруг вас, как кот вокруг сметаны, умывать вам руки и наливать вино из кувшина…
– Хорошо, – сказал фельдкурат, – только воду мне лить не надо. Вы лучше сразу налейте в тот другой кувшинчик вино. А куда идти, направо или налево, я вам подскажу. Если тихонько свистну один раз, идите направо, если два раза – налево. Требник ко мне тоже часто не таскайте. Остальное пустяки. Не боитесь?
– Я ничего не боюсь, господин фельдкурат, даже министрования.
Фельдкурат был абсолютно прав, когда сказал, что остальное пустяки.
Всё прошло гладко.
Речь фельдкурата к солдатам была весьма краткой.
– Солдаты! Мы собрались здесь, чтобы перед отправкой на поле боя обратить свои сердца к Богу, чтобы он даровал нам победу и сохранил нас во здравии. Не буду вас долго задерживать и желаю вам всего наилучшего.
– Ruht,  – скомандовал старый полковник на левом фланге.
Полевая месса потому и названа полевой, что подчиняется таким же законам, каким подчиняется и военная тактика на поле боя. Во время Тридцатилетней войны, когда войска долго маневрировали, полевые мессы были гораздо продолжительней. При современной тактике, когда продвижение армий быстрое и стремительное, такой же быстрой и стремительной должна быть и полевая месса.
Эта месса продолжалась всего десять минут. Те, кто стоял в передних рядах, были несколько удивлены тем, что фельдкурат время от времени посвистывал.
Швейк очень быстро овладел сигналами. Ходил вокруг алтаря то направо, то налево, повторяя при этом одно лишь «et cum spirito tuo». Выглядело это, как индейский танец вокруг жертвенного камня, но производило хорошее впечатление, разгоняя скуку пыльного, мрачного плаца с аллеями сливовых деревьев и отхожими местами на заднем плане. Вонь уборных здесь заменяла мистическое благоухание кадил готических храмов.
Каждый развлекался, как мог. Офицеры, собравшиеся вокруг полковника, рассказывали анекдоты, и всё шло своим чередом. В солдатских рядах то тут, то там можно было услышать: «Дай прикурить». И как жертвенный фимиам поднимались к небу синеватые облачка табачного дыма. Закурили все унтер-офицеры, когда увидели, что и господин полковник тоже запалил сигару.
Наконец прозвучало «Zum Gebet» (34) , поднялась пыль, и каре серых военных мундиров преклонило колена перед кубком поручика Витингера, который тот получил, выступая за клуб «Спорт-Фаворит» на марафонской дистанции  Вена – Мёдлинг. Чаша была полной, и каждую манипуляцию фельдкурата солдаты сопровождали  уважительной репликой: «Вот это глоток!».
Обряд был повторен дважды. Затем вновь прозвучала команда «На молитву!», хор грянул «Боже, храни Государя!», потом последовало «Стройся!» и «Шагом марш!».
– Собирайте манатки, – сказал фельдкурат Швейку, указывая на полевой алтарь. – Нужно ещё вернуть вещи их владельцам.
Они поехали на том же извозчике и честно вернули всё, за исключением бутылки церковного вина.
Когда они вернулись домой, отправив несчастного извозчика получить расчёт за такую длительную поездку в комендантское управление, Швейк обратился к фельдкурату:
– Осмелюсь спросить, господин фельдкурат, должен ли министрант быть того же вероисповедания, что и фарар, которому он прислуживает?
– Разумеется, – ответил фельдкурат, – иначе месса недействительна.
– Произошла чудовищная ошибка, господин фельдкурат! – воскликнул Швейк, – ведь я вне исповедания. Вечно мне не везёт!
Фельдкурат с минуту молча смотрел на Швейка, потом потрепал его по плечу и сказал:
– Выпейте этого церковного вина, что осталось в бутылке. И можете снова считать себя вступившим в лоно церкви.

                БОГОСЛОВСКИЕ ДЕБАТЫ

  Случалось так, что Швейк целыми днями не видел пастыря солдатских душ. Выполнение своих обязанностей фельдкурат чередовал с кутежами. Домой он приходил редко, обычно всегда грязный и помятый, как мартовский кот после прогулок по крышам. Если по возвращении домой он был в состоянии ворочать языком, то прежде, чем уснуть, долго говорил со Швейком о возвышенных целях, о воспалении лёкгих, о счастье мыслить. Иногда он пытался говорить стихами и цитировал Гейне.
Швейк с фельдкуратом отслужили ещё одну мессу, на этот раз у сапёров, куда по недоразумению был вызван ещё один фельдкурат. Это был бывший законоучитель, весьма набожный человек, который с удивлением поглядел на своего коллегу, когда тот предложил ему глоток коньяка из полевой фляги Швейка, которую он всегда носил с собой во время подобных культовых мероприятий.
– Отличная марка, – сказал фельдкурат Отто Кац, – хлебните и идите домой. Я сам здесь управлюсь. Мне сегодня необходимо побыть на свежем воздухе, а то что-то голова разболелась.
Набожный фельдкурат ушёл, недоумённо покачивая головой, а Кац справился со своими обязанностями как всегда блестяще.
На этот раз он превращал в кровь Господню вино с содовой водой, и проповедь затянулась несколько дольше обычного, причём каждое третье слово было «и так далее» и «несомненно».
– Сегодня, солдаты, вы уезжаете на фронт  и так далее. Обратите же сейчас свои сердца к Богу и так далее, несомненно. Никто не знает, что с вами случится. И так далее. Несомненно.
И гремело у алтаря «и так далее» и «несомненно», чередуясь с Богом и всеми святыми. В ораторском пылу фельдкурат возвёл в святые Евгения Савойского, который будет хранить сапёров, когда они станут наводить переправы через реки. Тем не менее, месса закончилась без происшествий, весело и мило. Сапёры позабавились на славу.
На обратном пути Швейка и фельдкурата не хотели пускать со складным полевым алтарём в трамвай.
– Вот сейчас как дам тебе по башке этим алтарём, – пообещал Швейк кондуктору.
Когда он, наконец, добрались домой, то обнаружили, что потеряли по дороге дароносицу.
– Ничего, – сказал Швейк, – первые христиане служили мессу и без дароносиц. А если мы объявим о пропаже, то за её находку любой честный человек потребует награду. Вот если деньги потеряются, то их никогда никто не возвращает. Хотя разные люди попадаются. У нас в Будеёвицах в полку служил один солдат, сущий телок. Нашёл он как-то раз шестьсот крон, ну и отнёс их в полицию. А на следующий день о нём в газетах написали, какой он, дескать, честный гражданин. Ну и сраму же он натерпелся. Никто с ним разговаривать не хотел. Все его попрекали: «Что ж ты, дурачок, натворил? Ты ж со стыда сгореть должен, если в тебе хоть капля совести осталась». Была у него девчонка, так она его бросила. А когда пришёл домой в отпуск, то парни выкинули его из трактира. Стал он на глазах чахнуть, переживать, и под конец бросился под поезд. А однажды у нас на улице некий портной нашёл золотой перстень. Люди его предупреждали, чтобы не ходил в полицию, но он и слушать не хотел. Приняли его в полиции ласково, сказали, что якобы уже к ним обратились по поводу утери золотого перстня с бриллиантом, но потом посмотрели на камень и говорят ему: «Дружище, это ведь стекло, а не бриллиант. Сколько вам за этот бриллиант отвалили? Знаем мы таких честных заявителей!». Потом-то выяснилось, что потеряли ещё один перстень именно с фальшивым бриллиантом, какая-то семейная реликвия. Но портной к этому времени отсидел уже три дня, так как от обиды нанёс оскорбление полиции. За находку перстня он получил законную премию – десять процентов, одну крону и двенадцать геллеров, потому как эта безделушка стоили ровно двенадцать крон. Так он эту законную премию швырнул в лицо владельцу перстня, а тот подал на него в суд за оскорбление личности, и портной вынужден был заплатить ещё десять крон штрафа. Потом этот портной говорил, что каждый честный заявитель заслуживает двадцати пяти крон штрафа, и что таких заявителей следует сечь публично до посинения, чтобы другим неповадно было. Думаю, что никто нам дароносицу не вернёт. Хотя на ней есть клеймо полка, но с военным ведомством никто связываться не захочет. Скорее всего, её выбросили в воду, подальше от греха. Вчера в трактире «У золотого венка» я разговорился с одним селянином, ему уже пятьдесят шесть, так он как-то раз приехал в Новую Паку в окружное управление, узнать, почему у него конфисковали бричку. На обратном пути, когда его выгнали из управления, он увидел на площади воинский обоз. Один парень – он вёз консервы для армии – попросил его буквально минутку постеречь коней, но обратно так и не вернулся. Тем временем обоз тронулся, и бедный мужик дошёл с ним аж до самой Венгрии. Там он в свою очередь тоже попросил одного постеречь лошадей и тем только спасся, а то так занесло бы его прямо в Сербию. Домой вернулся перепуганный и с тех пор зарёкся иметь дела с военными.
Вечером их посетил набожный фельдкурат, тот самый, которого утром присылали служить мессу у сапёров. Это был религиозный фанатик, который всех и каждого стремился приблизить к богу. Будучи законоучителем, он прививал детям религиозные чувства с помощью подзатыльников. В журналах о нём то и дело появлялись статьи под заголовками «Грубый законоучитель» или «Законоучитель, раздающий подзатыльники». Он был убеждён, что наилучший способ усвоения детьми катехизиса это розги. Фельдкурат прихрамывал на одну ногу, что было результатом встречи с отцом одного из учеников, которому законоучитель надавал оплеух за высказанное вслух сомнение в существовании святой троицы. Бедняга получил три оплеухи: одну за бога-отца, вторую за бога-сына и третью за святого духа.
Сейчас же он собирался наставить своего коллегу Каца на путь истинный и поговорить с ним о душе, поэтому начал так:
– Удивляюсь, почему у вас на стене нет  Распятия? И где ваш молитвенник? И почему ни одна икона не украшает стены вашей квартиры? А что это у вас висит над кроватью?
Кац усмехнулся:
– Это называется «Купающаяся Сусанна», а голая женщина под ней – одна моя старая знакомая. Направо японская гравюра, изображающая половой акт между гейшей и старым самураем. Оригинально, согласитесь. А молитвенник у меня на кухне. Швейк, принесите нам его сюда и откройте на третьей странице.
Швейк вышел, и из кухни послышались троекратное хлопанье открываемых бутылок.
Набожный фельдкурат был потрясён, когда на столе появились три откупоренные бутылки.
– Это лёгкое церковное вино, пан коллега, – сказал Кац, – рислинг превосходного качества. По вкусу напоминает мозельское.
– Я пить не буду, – твёрдо сказал набожный фельдкурат, – я пришёл говорить с вами о душе.
– У вас пересохнет в горле, пан коллега, – сказал Кац, – выпейте, а я послушаю. Я человек весьма терпимый и готов выслушать иную точку зрения.
Набожный фельдкурат глотнул вина и тут же выпучил глаза.
– Чертовски хорошее вино! Не так ли, пан коллега?
Фанатик сказал твёрдым голосом:
– Я вижу, вы богохульствуете!
– Привычка, – ответил Кац, – иногда ловлю себя на том, что действительно богохульствую. Швейк, налейте господину фельдкурату. Могу вас заверить, что когда я ругаюсь, то поминаю и Бога, и чёрта и даже святое распятие. Послужите в армии с моё, ещё не такому научитесь. Здесь нет ничего трудного, а нам, священнослужителям, это вообще близко: Бог, небо, крест, звучит красиво и вполне профессионально, не так ли? Пейте, пан коллега.
Бывший законоучитель машинально выпил. Было ясно, что он что-то хочет сказать, но не может. Собирается с мыслями.
– Выше голову, пан коллега, – продолжал Кац, – не сидите так, как будто через пять минут вас должны повесить. Я слышал, что вы как-то в пятницу, полагая, что это четверг, съели в ресторане свиную котлету. А потом блевали в туалете, боясь, что бог вас за это покарает. А я вот ем мясо в пост и не боюсь мук адовых. Пардон, выпейте. Вам уже лучше? У вас, возможно, прогрессивный взгляд на преисподнюю. Может, вы шагаете в ногу с духом времени и с реформистами? Считаете ли вы, что вместо обычных котлов с серой в аду для несчастных грешников применяют Папиновы котлы высокого давления? А самих грешников поджаривают на маргарине при помощи вертелов, работающих от электрического двигателя? Что миллионы лет грешников мнут паровыми катками, а скрежет зубовный создаётся при помощи зубоврачебных инструментов и записывается на граммофонные пластинки, которые отсылаются в рай для увеселения праведников? В раю распыляют одеколон, а симфонические оркестры так долго играют Брамса, что скорее предпочтёшь ад или чистилище. Ангелам в задницы вставили пропеллеры, чтобы они не слишком нагружали свои крылышки. Пейте пан коллега. Швейк, налейте ему ещё коньяка, мне кажется, что он не очень хорошо себя чувствует.
Когда набожный фельдкурат пришёл в себя, он зашептал:
– Вера есть умственное воззрение. Кто не верит во святую троицу…
– Швейк, – прервал его Кац, – налейте господину фельдкурату ещё коньяка, пусть он очухается. И расскажите ему какую-нибудь историю.
– Во Влашиме, осмелюсь доложить, господин фельдкурат, – начал Швейк,  – жил один настоятель, который, когда его экономка сбежала с ребёнком и деньгами, нанял служанку. А этот настоятель на старости лет ударился в изучение святого Августина, который, как известно, причислен к лику святых Отцов церкви. И вычитал он у этого Августина, что всякий, кто верит в антиподов, должен быть проклят. Вызывает он свою служанку и говорит: «Послушайте, вы мне как-то сказали, что ваш сын слесарь-механик уехал в Австралию. И это значит, что он живёт теперь среди антиподов, а святой Августин повелевает проклясть тех, кто верит в антиподов.»
«Батюшка, – говорит ему та баба – так ведь мой сын посылает мне письма и деньги из Австралии». «Это дьявольское наваждение, – отвечает настоятель – никой Австралии согласно святому Августину не существует. Это вас нечистый смущает». На воскресной проповеди он публично проклял старуху и кричал на весь костёл, что Австралии не существует. В сумасшедший дом его увезли прямо из костёла. Да и многим бы туда не мешало отправиться. В монастыре урсулинок хранится бутылочка с молоком Божьей Матери, которым она кормила младенца Иисуса. А в Бенешове в сиротский приют привезли святую воду. Так бедных сироток с этой водицы такой понос пробрал, что хоть святых выноси.
У набожного фельдкурата потемнело в глазах. В себя он пришёл только после очередной рюмки коньяка, которая ударила ему в голову.
– Вы не верите в непорочность Девы Марии? Вы не верите, что палец святого Иоанна Крестителя, хранящийся у пиаристов, подлинный? Верите ли вы вообще в Господа Бога? А если не верите, зачем стали фельдкуратом?
– Пан коллега, – ответил фельдкурат, фамильярно похлопывая своего собеседника по спине, – пока считается, что солдаты должны идти умирать на поле боя, получив предварительно Божье благословение, фельдкурат это неплохо оплачиваемая и необременительная должность. Это гораздо лучше, чем маршировать по плацу и ходить на манёвры. Так бы я получал приказы от начальства, а тут сам себе хозяин. Я представляю того, кого вообще не существует, я сам здесь царь и бог. Если кому-то не захочу отпускать грехи, так и не отпущу, пусть хоть на коленях умоляют. Хотя таких чёрта-с два найдёшь.
– А я люблю Господа, – заговорил, икая, набожный фельдкурат, – я его очень люблю. Дайте мне вина. Я Господа Бога уважаю.
– Почитаю и уважаю, – продолжил он после некоторой паузы, – Я ни кого так не уважаю, как его.
Он хватил кулаком по столу, так что бутылки подскочили.
– Бог это нечто возвышенное и неземное. Все дела его чисты и светлы, как сияние солнца. В этом меня никто не разубедит. И святого Иосифа я уважаю и всех святых, даже святого Серапиона, хоть у него и такое отвратительное имя.
– Ему не мешало бы его сменить, – заметил Швейк.
– Святую Людмилу люблю и святого Бернарда, – продолжал бывший законоучитель, – он спасает путников в святом Готарде. У него на шее бутылочка с коньяком, и он разыскивает путников, засыпанных снегом.
Беседа приняла совершенно иное направление. Набожный фельдкурат стал плести с пятого на десятое:
– Младенцев чту, их день 28 декабря. Ирода ненавижу…. Из-под спящей курицы нельзя вынимать свежие яйца.
Затем он засмеялся и запел:

Святый Боже, святый сильный…

  Прервав пение на середине, он посмотрел на Каца и резко спросил, поднявшись со стула:
– Вы не верите, что 15 августа праздник успения Богородицы?
Веселье было в полном разгаре. Появились ещё бутылки с вином, и время от времени Кац требовал:
– Скажи, что не веришь в бога, а то не налью!
Казалось, что вернулись времена гонений на первых христиан. Бывший законоучитель затянул песню, которую пели христианские мученики на арене римского цирка, и вопил:
– Верю в Господа Бога и не отрекусь от Него! Не надо мне твоего вина! Я и сам могу за ним послать!
Наконец его уложили в постель. Прежде чем уснуть, он провозгласил, подняв руку, как на присяге:
– Верую в Бога-отца, сына и духа святого! Принесите мне молитвенник.
Швейк сунул ему книгу, которая лежала на ночном столике, и набожный фельдкурат уснул с томиком «Декамерона» Бокаччо в руке.

                ШВЕЙК ЕДЕТ СОБОРОВАТЬ

  Фельдкурат сидел, задумавшись, над циркуляром, который ему только что принесли из казарм. Это было распоряжение военного министерства:
«Военное министерство отменяет на время военных действий имевшие силу предписания, касающиеся соборования военных чинов и устанавливает следующие правила для военных священников:
Параграф 1. Соборование на фронте отменяется.
Параграф 2. Тяжело раненным и заболевшим запрещается эвакуироваться в тыл для принятия соборования. Военные священники обязаны передавать таких лиц военным властям для дальнейшего наказания.
Параграф 3. В тыловых военных госпиталях дозволяется проводить коллективное соборование на основании заключения военных врачей и в том случае, если соборование не препятствует работе соответствующих воинских учреждений.
Параграф 4. В исключительных случаях начальник тылового госпиталя может разрешить принять соборование отдельным военным чинам.
Параграф 5. Военные священники обязаны по требованию госпитального начальства соборовать тех, кому начальство предлагает соборование.
Затем фельдкурат перечитал предписание, где говорилось, что ему необходимо завтра прибыть в военный госпиталь на Карловой площади для соборования тяжело раненных.
– Послушайте, Швейк, – воскликнул фельдкурат, – ну разве это не свинство? Как будто во всей Праге, кроме меня нет ни  одного фельдкурата! Почему бы им не послать туда того набожного священника, который у нас недавно ночевал. Придётся нам завтра ехать на Карлову площадь, соборовать. А я уже забыл, как это делается.
– Нам нужно купить катехизис, – сказал Швейк, – это для священника, как путеводитель для путешественника. В Эммаузском монастыре работал один садовник, который решил стать послушником, чтобы получить рясу и не трепать свою одежду. И пришлось ему купить катехизис и учить, как надо креститься, кто единый не имеет первородного греха, что такое чистая совесть и прочую ерунду. А потом он продал половину урожая огурцов с монастырского огорода и был изгнан оттуда с позором. Когда мы с ним говорили, он сказал: «Огурцы-то я мог продать и без катехизиса».
Когда Швейк принёс купленный катехизис, фельдкурат, листая его, сказал:
– Ну вот, смотрите: соборование может производить только священник и только елеем, освящённым епископом. Поэтому вы, Швейк, сами соборовать не можете. Прочтите мне, как это делается.
Швейк начал читать:
– Делается так: священник помазует органы чувств больного и произносит при этом молитву: «Посредством святого помазания отпускает тебе милосердный Господь все грехи, совершённые тобой зрением, слухом, осязанием, обонянием, вкусом, речью, ходьбою».
– Хотел бы я знать, Швейк – отозвался фельдкурат – как это можно согрешить осязанием, можете мне объяснить?
– Ну например, господин фельдкурат, осязать вещи, которые лежат в чужом кармане. Или на танцульках. Сами знаете, какие там фортеля выкидывают.
– А ходьбою, Швейк?
– Когда кто-то начинает хромать, чтобы его люди пожалели.
– А обонянием?
– Это когда нос от чего-то воротят.
– А вкусом?
– Когда на девочек облизываются.
– Ну а речью?
– Это уж вместе со слухом, господин фельдкурат. Один балаболит, а другой слушает.
После этих философских рассуждений фельдкурат некоторое время сидел молча, а затем произнёс:
–  Нам нужен елей, освящённый епископом. Вот вам десять крон, купите бутылочку. На военном складе такого елея, скорее всего, нету.
Швейк отправился за елеем, освящённым епископом. Это оказалось делом более сложным, чем поиски живой воды в сказках Божены Немцовой.
Швейк побывал в нескольких парфюмерных лавках, но как только он произносил: «Мне, пожалуйста, елей, освящённый епископом», приказчики тут же начинали хохотать, а иные просто прятались под прилавок.
Попытал он счастье и  в аптеках. Из первой его вывели лаборанты. Во второй хотели позвонить в полицию, а в третей провизор сообщил, что фирма Полака на Длинной улице ведёт торговлю маслами и лаками и  что требуемый елей непременно отыщется у них на складе.
Когда Швейк пришёл и потребовал елей, освящённый епископом за десять крон, хозяин велел приказчику:
– Налей-ка ему, пан Таухен, сто граммов конопляного масла номер три.
Заворачивая бутылочку в обёрточную бумагу, приказчик обратился к Швейку изысканно услужливым тоном:
– Первый сорт! Ежели потребуются кисти, лак или олифа, благоволите обратиться к нам. Обслужим вас по высшему разряду.
Тем временем фельдкурат изучал катехизис, освежая в памяти знания, полученные некогда в семинарии. Над некоторыми особо остроумными фразами он хохотал от всей души: «Последнее помазание называется так, ибо это последнее помазание, которое человек принимает в своей жизни».
Или: «Последнее помазание может принять каждый католик, который тяжело заболел, но уже пришёл в сознание».
«Болящие принимают последнее помазание, находясь, по возможности, в здравом рассудке и твёрдой памяти».
Затем прибыл ординарец и вручил фельдкурату пакет, в котором его уведомляли, что при завтрашнем соборовании в госпитале будут присутствовать представительницы «Дворянского общества духовного воспитания солдат».
Это общество состояло из старых истеричек, которые раздавали в госпиталях солдатам иконки и брошюрки с рассказом о католическом воине, погибающем за государя императора. На обложке брошюры было изображено поле боя. Всюду валяются трупы людей и лошадей, перевёрнутые обозы и орудия, на горизонте пылает деревенька, и рвутся снаряды, а на переднем плане лежит умирающий солдат с оторванной ногой, над которым склонился ангел с венком и надписью на ленте: «Сегодня же ты будешь со мною в раю». При этом умирающий идиотски улыбается, как будто ему поднесли мороженное.
Когда Отто Кац ознакомился с содержанием пакета, он сплюнул и подумал: «Будет завтра денёк ещё тот».
Он знал эту сволоту, как он их называл, ещё по храму святого Игнатия, где он читал проповеди солдатам. Тогда он ещё посерьёзнее относился к проповедям, а это «Общество» сидело позади полковника. После проповеди к нему привязались две тощие тётки в чёрных одеждах с розами и два часа кряду долдонили о духовном воспитании солдат. Наконец ему это надоело, и он довольно неучтиво прервал их, сказав:
– Простите дамы, но меня ждёт господин капитан на партию в «железку».
– Итак, елей у нас уже есть, – радостно объявил Швейк, вернувшись домой, – конопляное масло номер три. Первый сорт. Можем им помазать целый батальон. Солидная фирма, продают кисти, олифу, масло. Нам нужен ещё колокольчик.
– Зачем нам колокольчик, Швейк?
– Звонить по дороге, чтобы люди снимали шапки перед нами и конопляным маслом номер три. Так всегда делается. Много было случаев, когда арестовывали людей, которые не обращали на внимания и не снимали шапки. В Жижкове один фарар избил какого-то слепого, который тоже не снял шапки. К тому же, этого слепого ещё и арестовали, так как на суде было доказано, что он только слепой, а не глухонемой, следовательно, он слышал звон колокольчика и других вводил в соблазн, хотя дело было ночью. Это всё полагается соблюдать, как и в праздник тела Господня. Так люди на нас внимания бы не обращали, а тут шапки будут шапки ломать. Если господин фельдкурат не имеет ничего против, я мигом принесу колокольчик.
Получив дозволение, Швейк через полчаса я вился с колокольчиком.
– Это от ворот постоялого двора «У крестиков» –  сказал он – обошёлся в пять минут страха, и ещё долго пришлось ждать у ворот – мимо постоянно ходили люди.
– Я пойду в кафе, Швейк. Если кто-нибудь придёт, пусть ждут.
Примерно через час пришёл седовласый пожилой господин, весьма строгий и прямой, как палка.
Весь его облик выражал суровость и гнев. Выглядел он так, как будто был послан провидением изничтожить нашу бедную планету, чтобы и следа её во вселенной не осталось.
Говорил он сухо, резко и строго:
– Дома? Ушёл в кафе? Просил подождать? Хорошо, буду ждать хоть до утра. На кафе у него есть, а долги платить – нет. А ещё священник! Тьфу!
И он плюнул на пол.
– Сударь, не плюйте нам здесь, – сказал Швейк, с любопытством разглядывая незнакомца.
– А я ещё раз плюну! Вот так вот! – задиристо сказал суровый господин, снова плюнув на пол. – Ни стыда, ни совести! Военный священник! Позор!
– Если вы воспитанный человек, – заметил ему Швейк, – то не должны иметь привычки плеваться в чужом доме. Или вы думаете, что если мировая война, так всё можно? Вы обязаны вести себя прилично, а не как жлоб. Должны держаться деликатно, говорить вежливо и не безобразничать, вы, штатский оболтус!
Сердитый муж вскочил со стула, затрясся всем телом и заорал:
– Да как вы смеете! Это я-то не воспитанный человек?! А кто я тогда, по-вашему? Кто?
– Говнюк, – ответил Швейк, спокойно глядя ему в глаза, – плюёт на пол, как будто он в трамвае, поезде или другом общественном месте. Я всегда удивлялся, зачем там висят эти таблички с предупреждением, что плевать на пол запрещается. А теперь вижу, что это из-за вас. Видно, вас уже всюду хорошо знают.
Разгневанный господин налился краской и разразился потоком всевозможных ругательств по адресу Швейка и фельдкурата.
– Вы уже закончили, – спросил Швейк, когда прозвучала последняя фраза: «оба придурки: каков поп, таков приход», – или желаете что-нибудь ещё добавить, прежде чем полетите с лестницы?
Поскольку сердитый господин, исчерпав весь запас ругательств, замолчал, то Швейк счёл, что ждать продолжения не имеет смысла.
Он открыл дверь, поставил сердитого господина лицом к выходу и…. Такому удару позавидовал бы и лучший игрок международной футбольной команды мастеров. А вслед сердитому господину летел голос Швейка:
– В следующий раз, когда придёте к приличным людям в гости, так ведите себя культурно.
Рассерженный господин долго ходил под окнами, ожидая фельдкурата. Швейк открыл окно и наблюдал за ним.
В конце концов, посетитель дождался фельдкурата, который отвёл его наверх в комнату и усадил на стул напротив себя.
Швейк принёс плевательницу и молча поставил её перед гостем.
– Что вы делаете, Швейк?
– Осмелюсь доложить, господин фельдкурат, у нас с этим паном было некоторое недоразумение по поводу плевания на пол.
– Оставьте нас, Швейк. Нам тут нужно кое-что обсудить.
Швейк отдал честь.
– Осмелюсь доложить, господин фельдкурат, оставляю вас согласно приказу!
Он ушёл на кухню, а в комнате тем временем произошла весьма занимательная беседа.
– Вы, я полагаю, пришли получить деньги по векселю? – спросил фельдкурат своего гостя.
– Да, и я надеюсь…
Фельдкурат вздохнул.
– Человек часто оказывается в ситуации, когда единственное, что ему остаётся, это надежда. Как прекрасно звучит это слово «надежда» в триединстве, возвышающем человека над мирской суетностью: вера, надежда, любовь.
– Я надеюсь, господин фельдкурат, что сумма…
– Разумеется, милостивый государь, – перебил его фельдкурат, – я могу лишь повторить, что слово «надежда» придаёт человеку силы в его непростой борьбе с жизненными трудностями. Не теряйте надежды и вы. Как прекрасно иметь идеалы, быть невинным, чистым созданием, которое одалживает деньги по векселю и надеется, что они будут возвращены ему в положенный срок. Надейтесь, неустанно надейтесь на то, что я верну вам эти тысячу двести крон, когда у меня в кармане не наберётся и сотни.
– Вы… вы…– закудахтал гость.
– Да, я, – ответил фельдкурат.
Лицо посетителя вновь приобрело злобное и решительное выражение.
– Это мошенничество, сударь, – сказал он вставая.
– Успокойтесь, милостивый государь.
– Это мошенничество! – разгневанно закричал гость, – вы злоупотребили моим доверием!
– Сударь, – сказал фельдкурат, – вам необходима перемена обстановки, здесь слишком душно. Швейк! – позвал он, – этому господину нужно на свежий воздух.
– Осмелюсь доложить, господин фельдкурат, – прозвучало из кухни, – что я его уже один раз вышвыривал.
– Повторить! – прозвучал приказ, который был выполнен чётко, быстро и решительно.
– Хорошо, господин фельдкурат, – сказал Швейк, вернувшись из прихожей, – что мы избавились от него прежде, чем он устроил бы здесь скандал. В Малешицах жил один шинкарь, большой грамотей, у которого на все случаи жизни были цитаты из Святого Писания. Когда он, к примеру, лупил кого-нибудь арапником, то приговаривал: «Кто жалеет розги, тот ненавидит сына своего, а кто его любит, тот вовремя его наказывает. Я те дам, драться у меня в трактире!»
– Видите, Швейк, что случается с человеком, который не уважает священника, – усмехнулся фельдкурат. – Святой Иоанн Златоуст говорит: «Кто почитает пастыря, тот почитает Христа, кто же обиду чинит пастырю, тот чинит обиду Христу, ибо его наместником пастырь есть». Нужно хорошенько подготовиться к завтрашнему дню. Поджарьте яичницу с ветчиной, сварите пунш, потом же предадимся размышлениям, ибо как сказано в вечерней молитве: «милостью Божией предотвращены все козни врагов против дома сего».
На свете существуют несгибаемые упрямцы, к которым принадлежал и господин, уже дважды выставленный из квартиры фельдкурата. Когда ужин был готов, раздался звонок в дверь. Швейк пошёл открывать и, вернувшись через минуту, объявил:
– Опять он, господин фельдкурат. Я его запер в ванной, чтобы мы могли спокойно поужинать.
– Не хорошо поступаете, Швейк, – сказал фельдкурат, – гость в дом – бог в дом. В стародавние времена на пиры звали шутов, чтобы они развлекали пирующих. Приведите его сюда, пусть нас забавляет.
Швейк вернулся с настойчивым посетителем, который мрачно глядел перед собой.
– Присаживайтесь, – любезно предложил фельдкурат, – мы как раз заканчиваем ужин. Только что ели омаров и лосось, а сейчас перешли к яичнице с ветчиной. Почему бы не побаловать себя, когда есть люди, одалживающие нам деньги.
– Я надеюсь, мы здесь не для шуток, – произнёс суровый муж, – я здесь уже в третий раз и надеюсь, что всё, наконец, разрешится.
– Осмелюсь доложить, господин фельдкурат, – заметил Швейк, – вот ведь пиявка какая! Совсем как Боушек из Либени. Восемнадцать раз за вечер его выкидывали из пивной «Экснер», и каждый раз он возвращался, дескать, забыл там трубку. Лез и в двери, и в окна, и через забор, и через кухню, и через погреб к стойке, и, в конце концов, спустился бы по каминной трубе, если бы его пожарные не сняли с крыши. Такой был настойчивый, что мог бы стать министром или депутатом парламента. Наложили ему по первое число.
Настойчивый господин, игнорируя сказанное Швейком, упрямо повторил:
– Я хочу внести окончательную ясность в наши дела и требую, чтобы меня выслушали.
– Это вам дозволяется, – сказал фельдкурат, – говорите, уважаемый. Говорите, сколько вам влезет, а мы пока продолжим пировать. Надеюсь, для вас это не будет помехой. Швейк, подавайте на стол!
– Как вам известно, идёт война, – начал упрямец, – я одолжил вам деньги ещё перед войной, и, если бы не война, я бы не настаивал на уплате. Однако этого требует мой горький опыт.
Он вытащил из кармана записную книжку и продолжил:
– У меня всё записано. Поручик Яната, который должен мне семьсот крон, осмелился погибнуть на Дрине. Подпоручик Прашек попал в плен на русском фронте, а он должен мне две тысячи крон. Капитан Вихтерле, будучи должным мне такую же сумму, позволил себе быть убитым собственными солдатами под Равой Русской. Поручик Махек взят в плен в Сербии, а он занял у меня тысячу пятьсот крон. И таких здесь множество. Один с неоплаченными векселями погибает в Карпатах, другой попадает в плен, третий тонет в Сербии, четвёртый умирает в Венгрии в госпитале. Понимаете теперь, что эта война меня разорит, если я не буду энергичным и настойчивым. Вы можете мне возразить, что лично вам ничего такого не грозит. Поглядите!
Посетитель сунул фельдкурату свою записную книжку прямо под нос.
– Видите? Фельдкурат Матияш умер в Брно в инфекционном отделении госпиталя неделю назад. Я волосы был готов на голове рвать. Не заплатил мне тысячу восемьсот крон, а идёт соборовать в холерный барак какого-то человека, до которого ему нет ни малейшего дела.
– Это был его долг, уважаемый, – ответил фельдкурат, – я тоже завтра иду соборовать.
– И тоже в холерный барак, – добавил Швейк, – можете пойти с нами и увидите, что значит, жертвовать собой.
– Господин фельдкурат, – продолжал настойчивый господин, – поверьте, я в полном отчаянии. Эта война как будто нарочно ведётся только для того, чтобы спровадить на тот свет всех моих должников.
– Когда вас мобилизуют и отправят на фронт, – вновь вмешался в разговор Швейк, – мы с господином фельдкуратом отслужим мессу, чтобы Господь управил, и первым же снарядом вас разорвало на части.
– Сударь, это важный разговор, – обратилась пиявка к фельдкурату, – и я требую, чтобы ваш слуга в него не вмешивался.
– Извините, господин фельдкурат, – отозвался Швейк, – извольте приказать мне не вмешиваться в ваши дела, иначе я и дальше буду защищать ваши интересы, как подобает порядочному солдату. Этот господин, безусловно, прав, он хочет уйти отсюда своими ногами. Да и я не любитель скандалов, я человек светский.
– Мне это всё начинает надоедать, Швейк, – сказал фельдкурат, как будто не замечая присутствия посетителя. – Я думал, он будет нас развлекать, рассказывать анекдоты, а он требует, чтобы вы не вмешивались, хотя вы сегодня уже дважды имели с ним дело. Вечер накануне такого важного дела, когда я должен обратить все свои помыслы к Богу, он мне портит какой-то идиотской историей о несчастных тысяче двухстах кронах и не даёт мне остаться один на один со своей совестью и Богом. Видимо, желает ещё раз услышать, что я ему ничего не дам. Не хочу с ним разговаривать,  дабы сей вечер не был ничем омрачён. Скажите ему сами, Швейк: господин фельдкурат вам ничего не даст.
Швейк выполнил приказ, прокричав его прямо посетителю в ухо.
Однако упорный гость продолжал сидеть на месте.
– Швейк, – сказал фельдкурат, – спросите его, долго он тут будет ещё торчать?
– Я не двинусь с места, пока не получу деньги, – твёрдо заявила пиявка.
Фельдкурат встал, подошёл к окну и сказал:
– В таком случае отдаю его вам, Швейк. Делайте с ним, что хотите.
– Прошу вас, сударь, – сказал Швейк, ухватив незваного гостя за плечо, – бог троицу любит.
И он повторил упражнение быстро и элегантно, в то время как фельдкурат выстукивал по подоконнику похоронный марш.
Вечер, посвящённый благочестивым рассуждениям, прошёл в несколько фаз. Фельдкурат так усердно размышлял о боге, что в двенадцать часов ночи из его квартиры громко звучала песня:

Когда в поход мы собирались.
Слезами девки заливались.

  Вместе с ним пел и бравый солдат Швейк.

  Соборования в военном госпитале ожидали двое. Один старый майор и один банковский служащий, офицер запаса. Оба получили в Карпатах по пуле в живот и теперь лежали рядом друг с другом. Офицер запаса считал своим долгом принять соборование, так как собороваться желал его начальник. Иное он счёл бы за нарушение субординации. Благочестивый майор делал это от большого ума, полагая, что молитва поможет ему исцелиться от ран. Однако ночью оба умерли и теперь лежали под простынями с почерневшими лицами, как это бывает при  смерти от удушения.
– Такое мы с вами торжество устроили, господин фельдкурат, и всё насмарку! – озлобился Швейк, когда в канцелярии госпиталя им сообщили, что эти двое ни в каком уже соборовании не нуждаются.
Ехали они действительно торжественно. Швейк, сидя в дрожках, звонил в колокольчик, а фельдкурат держал в руках бутылку с маслом и важно благословлял прохожих, которые снимали шляпы. За дрожками бежало несколько ребятишек, один из которых уцепился за дрожки, а остальные орали в унисон:
– А сзади-то, сзади!
Швейк звонил в колокольчик, извозчик стегал кнутом прицепившегося мальчишку, а на Водичковой улице дрожки вприпрыжку догнала привратница, член конгрегации святой Марии, на ходу приняла благословение, перекрестилась, затем сплюнула и сказала:
– Едут с этим господом богом, словно черти! Недолго и чахотку схватить.
После чего, отдуваясь, вернулась на своё место.
Особенно звон колокольчика беспокоил кобылу, везшую дрожки. Видимо он навевал ей какие-то воспоминания из прошлой жизни, потому что она постоянно оглядывалась назад и один раз даже попыталась что-то станцевать прямо на мостовой.
В этом-то и заключалось особое торжество, о коем упоминал Швейк. Фельдкурат тем временем отправился в канцелярию решать  финансовые вопросы. Там он предъявил фельдфебелю, помощнику интенданта, счёт, по которому военное ведомство должно было фельдкурату сто пятьдесят крон за освященный елей и дорогу. Затем последовала дискуссия между начальником госпиталя и фельдкуратом, причём фельдкурат несколько раз стукнул кулаком по столу.
– Не думайте, господин капитан, что соборование совершается бесплатно. Когда офицера командируют на конезавод за лошадьми, ему выдают суточные. Мне действительно жаль, что эти двое не дождались последнего причастия. Это стоило бы вам на пятьдесят крон дороже.
В это время Швейк сидел в караулке с бутылкой елея, который возбуждал живейшее любопытство солдат. Кто-то заметил, что елей подошёл бы для чистки ружей и штыков. Молодой солдатик с Чехоморавской возвышенности, ещё сохранивший искреннюю веру в бога, попросил не говорить на эту тему и не обсуждать святые таинства.
– Нельзя терять надежды!
Старый резервист глянул на сопляка и сказал:
– Надежда…. Будет тебе надежда, когда башку оторвёт шрапнелью. Надули нас всех. Приезжал к нам, как-то раз, депутат-клерикал и распинался о всеобщем мире, который наступит на земле. Что, мол, Господь не хочет войны, а хочет, чтобы все люди жили в мире, как братья. А как только началась война, так во всех костёлах стали молиться за победу нашего оружия, а о боге заговорили как о начальнике Генерального штаба. Я здесь в госпитале столько уже похорон видел! А отрезанные руки и ноги прямо телегами вывозят.
– Солдат хоронят голыми, – сказал один из караульных, – а обмундирование с мёртвых выдают живым. И так по нескольку раз.
– Так и будет продолжаться, пока не выиграем войну, – объявил Швейк.
– Надо же! Этот холуй ещё что-то выиграть хочет, – отозвался из угла капрал.
– Вас бы на позиции, в окопы, да погнать на штыки, пулемёты и колючую проволоку! В тылу ошиваться – это каждый умеет. Помирать никому неохота.
– Я тоже думаю, что не плохо, когда тебя протыкают штыком, – сказал Швейк, – а ещё лучше получить пулю в брюхо. А совсем хорошо – быть разорванным гранатой. Когда человек видит, как его ноги вместе животом отлетают далеко в сторону, это его так удивляет, что он умирает раньше, чем успевает получить объяснение.
Молодой солдатик горестно вздохнул. Ему стало жалко свою юную жизнь и того, что он родился в такое дурацкое время, когда его могут, за здорово живёшь, отправить на бойню как быка. И кому всё это надо?
Один из солдат, учитель по профессии, как будто прочитав его мысли, заметил:
– Некоторые учёные объясняют войны появлением пятен на солнце. Когда на солнце появляется такое пятно, то всегда случается что-то страшное. Взятию Карфагена…
– Оставьте-ка свою учёность при себе, – прервал его капрал, – лучше подметите караулку, сегодня ваша очередь. Какое нам дело до каких-то идиотских пятен на солнце. Будь их там хоть двадцать, нам от этого не легче.
– Эти пятна на солнце действительно кое-что значат, – вмешался в разговор Швейк, – как-то раз появилось такое вот пятно, и мне намяли бока в кабаке «У Базентов» в Нуслях. С тех пор когда собираюсь куда-нибудь, обязательно смотрю газеты: не появилось ли на солнце какое пятно? Стоит только ему появиться – всё, «прости – прощай», сижу дома, пережидаю. Когда вулкан Монпеле уничтожил остров целый остров Мартинику, какой-то профессор писал в «Народной политике», что уже давно предупреждал читателей о появлении на солнце огромного пятна. А эта «Народная политика» вовремя-то на остров не попала. Вот они и загремели!
В это время фельдкурат наверху общался с одной дамой из «Общества дворянок по религиозному воспитанию солдат» старой, омерзительной мегерой, которая с утра ползала по госпиталям и раздавала раненным образки святых. Эти образки раненные обычно выкидывали в плевательницы. Во время своих визитов, она раздражала всех своей идиотской болтовнёй о необходимости искреннего раскаяния в своих грехах, чтобы после смерти получить вечное спасение. Она была бледна, когда разговаривала с фельдкуратом.
– Эта война, вместо того, чтобы облагораживать солдат, делает из них зверей!
Внизу раненные показывали ей язык и называли её «харей» и «вааламовой ослицей».
– Das ist wirklich schrecklich, Herr Feldkurat, das Volk ist verdorben! (36)
И тут же начала рассуждать о том, в чём, как она думает, состоит религиозное воспитание солдат. Солдат только тогда стойко сражается за государя императора, когда верит в бога и полон религиозных чувств. Тогда он не боится смерти, потому что знает, что его ждёт рай.
Болтунья продолжала нести подобную ахинею и, судя по всему, не собиралась отпускать фельдкурата, который, в конце концов, отделался от неё самым неделикатным образом.
– Едем домой, Швейк! – позвал он, заглянув в караулку.
Обратный путь был совсем не торжественным.
– Пусть теперь соборует, кто хочет, – сказал фельдкурат, – я ещё должен торговаться с ними из-за каждой души, которая жаждет спасения. Только бухгалтерией и занимаются! Крысы!
Увидев в руке Швейка бутылку с «освящённым» елеем, он нахмурился:
– Лучше будет смазать этим елеем наши сапоги.
– Я ещё попробую смазать им замок, – добавил Швейк, – а то он страшно скрипит, когда вы ночью приходите домой.
Так, даже не начавшись, закончилось последнее помазание.
ШВЕЙК В ДЕНЩИКАХ У ПОРУЧИКА ЛУКАША

                І

  Не долго длилось счастье Швейка. Жестокая судьба разрушила дружеские отношения между ним и фельдкуратом. И если до сего момента фельдкурат представлялся личностью в целом симпатичной, то последний случай окончательно сорвал с него эту маску.
Фельдкурат продал Швейка поручику Лукашу, точнее говоря, проиграл его в карты. Так когда-то продавали на Руси крепостных. Случилось это неожиданно. У поручика Лукаша собралась за игрой в «очко» тёплая компания. Фельдкурат, проигравшись в чистую, спросил:
– Сколько вы мне одолжите под моего денщика? Редкостный болван, но экземпляр презанятный, нечто non plus ultra.  Ни у кого из вас такого ещё не было.
– Даю сто крон, – предложил поручик Лукаш, – если послезавтра не вернёшь, пришли мне этот уникум. Мой нынешний денщик – порядочная дрянь. Постоянно вздыхает, пишет домой письма и крадёт всё, что под руку попадётся. Я уж его бил, да всё без толку. Отвешиваю ему подзатыльники при каждой встрече – не помогает. Выбил ему два передних зуба, но и это парня не исправило.
– Идёт, – легкомысленно согласился фельдкурат, – завтра получишь либо сто крон, либо Швейка.
Он проиграл и эти сто крон и возвращался домой в мрачном настроении. Он знал и не сомневался, что до послезавтра сто крон ему не найти, и что он продал Швейка самым подлым образом.
«Мог бы попросить и двести крон», – упрекал он себя. Когда он сел в трамвай, который через несколько минут должен был доставить его домой, его вдруг охватили раскаяние и сентиментальность.
«Тяжко мне», думал фельдкурат, звоня в дверь своей квартиры, «как я теперь посмотрю в его глупые добрые глаза?»
– Милый Швейк, – сказал он, входя в комнату, – сегодня произошло нечто невероятное. Мне чертовски не повезло в картах. Пошёл ва-банк, а у меня на руках туз, да ещё пришла десятка. А у банкомёта валет, и он тоже набирает двадцать одно. Потом я ещё несколько раз ставил на десятку и туза, но у банкомёта выпадало то же самое. В общем, просадил все деньги.
Фельдкурат помолчал.
– Ну, и наконец, я проиграл вас. Одолжил под вас сто крон, и если до послезавтра не верну, вы будете принадлежать уже не мне, а поручику Лукашу. Мне действительно очень жаль….
– У меня есть сто крон, – сказал Швейке, – могу вам одолжить.
– Давайте сюда – оживился фельдкурат – отнесу их Лукашу. Мне и вправду не хотелось бы с вами расставаться.
Лукаш был крайне удивлён, вновь увидев фельдкурата.
– Я пришёл заплатить долг, – заявил фельдкурат с победоносным видом. – Дайте-ка мне карту.
– Стоп! – сказал он, когда подошла его очередь, – Всего очко перебрал. Играю!
– Стоп! – объявил он на втором круге. – Себе.
– Двадцать, – объявил банкомёт.
– Девятнадцать, – тихо произнёс фельдкурат, кладя в банк последние сорок крон из сотни, которую ему одолжил Швейк, чтобы выкупиться из новой неволи.
Возвращаясь домой, фельдкурат пришёл к мысли, что всё кончено, Швейка ему не спасти, и что предначертано, видать, тому стать денщиком поручика Лукаша.
Когда Швейк открыл ему дверь, фельдкурат сказал:
– Всё напрасно, дружище. От  судьбы не уйдёшь. Я проиграл и вас и ваши сто крон. Я сделал всё, что было в моих силах, но судьба оказалась сильнее меня. Бросила она вас в лапы поручика Лукаша, так что пришло время нам расстаться.
– Кто-то сорвал куш? – спокойно поинтересовался Швейк, – или вам карта не шла? Когда карта не идёт это плохо, но ещё хуже, когда чересчур везёт. Жил в Здеразе некий жестянщик по имени Вейвода. И как-то играл он в марьяж в трактире позади «Столетнего кафе». И чёрт его дёрнул предложить: «А не перекинуться ли нам в «двадцать одно» по пяти крейцеров?». Ну, сели играть, а ему выпала метать банк. Все натурально продулись, и банк вырос до десятки. Старый Вейвода хотел, чтобы и другие тоже выиграли, поэтому бормотал себе под нос: «Маленькая, плохонькая иди сюда». Вы не представляете, как ему не везло.  Плохонькая, маленькая не шла, а банк вырос до сотни. Ни у кого из игроков такой суммы не было, чтобы пойти ва-банк. Вейвода аж весь вспотел, бедняга. Ничего не говорил, кроме как «маленькая, плохонькая иди сюда». Все ставили по пятёрке и проигрывали. Один трубочист так разошёлся, что сбегал домой за деньгами и, когда на кону было уже полторы сотни, пошёл ва-банк. Вейвода хотел избавиться от банка и, как потом он рассказывал, хотел прикупить хотя бы до тридцати, чтобы, наконец, проиграть, а вместо этого получил два туза. Тогда он пошёл на хитрость и сказал, что у него шестнадцать, но у трубочиста оказалось пятнадцать. Ну не досада ли?! Несчастный Вейвода сидел бледный, а вокруг уже стали перешёптываться и шушукать, что, дескать, он мухлюет и уже как-то раз, якобы, был бит в одном кабаке за шулерство, хотя это был самый честный игрок. А в банк всё сыпались кроны, и там уже скопилось пять сотен. Тут не выдержал трактирщик. Взял деньги, предназначенные для расчёта с пивоваром, подсел к игрокам и для начала проиграл две сотни. Потом повернул на счастье стул, зажмурился и заявил, что идёт ва-банк. «Играем», говорит, «с открытыми картами». Старый Вейвода отдал бы всё на свете, чтобы проиграть. Между тем, трактирщик довольно ухмыляется в бороду, так как ему выпало двадцать одно. У Вейводы вторая семёрка, и он тянется ещё за одной картой. «Сейчас будет туз или десятка», злорадно говорит трактирщик, «даю голову на отсечение, пан Вейвода, что вам каюк». Кругом гробовая тишина, Вейвода переворачивает карту, и это оказывается третья семёрка. Трактирщик стал белее мела (это были его последние деньги), ушёл на кухню, а через минуту прибегает мальчишка, его ученик, и говорит, чтобы мы шли вынимать хозяина из петли, потому что тот повесился на оконной ручке. Трактирщика мы, конечно, вынули, привели в чувство и сели играть дальше. Денег ни у кого уже не было, всё лежало в банке перед Вейводой, который то и дело повторял: «Маленькая, плохонькая иди сюда». Больше всего он хотел проиграть, но вынужден был открывать карты и выкладывать их на стол, а смошенничать и перебрать нарочно он не мог. Все от его везения просто обалдели, но так как денег ни у кого не было, решили играть на расписки. Прошло несколько часов, и перед стариком Вейводой лежала куча расписок на сотни тысяч. Трубочист должен был в банк около полумиллиона, угольщик из Здераза почти миллион, швейцар из «Столетнего кафе» восемьсот тысяч крон, а один фельдшер больше двух миллионов. В одной только тарелке, куда откладывали часть выигрыша для трактирщика, скопилось расписками на клочках бумаги более трёхсот тысяч крон. Вейвода чего только не делал: постоянно ходил в туалет и давал метнуть банк кому-нибудь вместо себя, а когда возвращался, ему объявляли, что он выиграл и у него двадцать одно. Послали за новой колодой. Не помогло. Если Вейвода останавливался на пятнадцати, у соперника выпадало четырнадцать. Все злобно смотрели на старого Вейводу, а больше всех возмущался мостильщик, который до того в банк положил наличными всего-то восемь крон. Он громко заявил, что такому человеку, как Вейвода вообще нечего делать на белом свете, и что его нужно отколошматить, вышвырнуть из трактира и утопить, как кутёнка. Вы даже не представляете, в каком отчаянии пребывал старый Вейвода. В конце концов, ему пришла в голову идея. «Я в туалет», сказал он трубочисту, «метните за меня». Затем выскочил вон из трактира, даже не надев шляпу, и побежал по Мысликовской улице за полицией. Нашёл патрульных и заявил, что в таком-то и таком-то трактире играют в азартные игры. Полицейские сказали, чтобы он шёл в трактир, а они пойдут следом. Когда он вернулся, ему объявили, что фельдшер проиграл два миллиона, а швейцар больше трёх. В тарелке для трактирщика лежала расписка на пятьсот тысяч крон. Через минуту в трактир вломились полицейские. Мостильщик заорал: «Спасайся, кто может!». Но не тут-то было. Банк арестовали, а игроков отвели в участок. Угольщик попытался было протестовать, так пришлось его везти в корзине. В банке было около полумиллиарда крон в расписках и полторы тысячи наличными. «В жизни ничего подобного не встречал», сказал инспектор, когда увидел такие суммы, «это похлеще, чем в Монте-Карло». Всех, включая Вейводу, задержали до утра. Вейводу, как доносчика потом отпустили и обещали, что он получит законное вознаграждение – треть от арестованной суммы. А это почти сто шестьдесят миллионов. От этого он спятил и целыми днями ходил по Праге, заказывая несгораемые сейфы. Вот что значит – повезло в карты….
Потом Швейк сварил грог, а когда уже поздно ночью с трудом волок опившегося фельдкурата до постели, то вдруг прослезился и заскулил:
– Продал я тебя, дружище, позорно продал. Нет мне прощения. Дай мне по морде. Бросил я тебя на произвол судьбы. Не могу даже в глаза тебе посмотреть. Бей меня, кусай, уничтожь. Я того заслужил. Знаешь, кто я?
И фельдкурат, уткнув заплаканное лицо в подушку, тихо и печально произнёс:
– Я жалкая мразь, – и провалился в непробудный сон.
На следующий день рано утром фельдкурат, стараясь не смотреть Швейку в глаза, вышел из дома и вернулся только поздно вечером, ведя за собой толстого пехотинца.
– Швейк, – сказал фельдкурат, по-прежнему избегая встречаться с ним взглядом, – покажите ему, что где лежит и научите варить грог. Утром вы отправляетесь к поручику Лукашу.
Швейк с новым денщиком приятно провели ночь за свежесваренным грогом. К утру, толстый пехотинец едва держался на ногах и бормотал под нос дикую мешанину из различных народных песен: «Около Ходова течёт водичка, наливает нам моя милая красное пиво. Гора, гора высокая, шли девушки по дорожке. На Белой горе мужичок пашет…»
– За тебя я спокоен, – сказал Швейк, – с такими способностями ты у фельдкурата точно удержишься.
Итак, первое, что увидел поручик Лукаш в то утро, было честное и открытое лицо бравого солдата Швейка, который отрапортовал ему:
– Осмелюсь доложить, господин оберлейтенант, я тот самый Швейк, которого господин фельдкурат проиграл в карты.

                ІI

  Институт денщиков известен с древнейших времён. Видимо, ещё Александр Македонский имел своего денщика. В средневековье в их роли выступали оруженосцы рыцарей. Кем был Санчо Панса для Дона Кихота? Странно, что история денщиков до сих пор ещё никем не написана. Там, например, можно было бы прочесть, что альмавирский герцог во время осады Толедо от голода съел своего денщика без соли. В своих воспоминаниях он пишет, что мясо денщика было нежным, мягким, сочным и по вкусу напоминало нечто среднее между курятиной и ослятиной.
В старинной швабской книге о военном искусстве мы находим даже наставления для денщиков. Денщик прежних времён должен был быть набожный, добродетельный, правдивый, скромный, стойкий, храбрый, честный и трудолюбивый. Короче говоря, представлять собой образцовую личность. В наше время многое изменилось. Современный денщик, обычно, не бывает ни набожным, ни добродетельным, ни честным. Лжет, обманывает своего хозяина и превращает подчас его жизнь в настоящий ад. Это лукавый раб, измышляющий всё новые и новые каверзы, дабы отравить жизнь своего господина. Среди денщиков этого нового поколения вы не найдёте таких, которые позволили бы своим господам съесть себя без соли, как благородный Фернандо, денщик герцога Альмавирского. С другой стороны, мы видим, как в наше время офицеры бьются не на жизнь, а на смерть со своими денщиками, пытаясь любыми средствами удержать свой авторитет. В 1912 году в Граце состоялся процесс, основным участником которого был капитан, забивший своего слугу насмерть. Тогда он был оправдан, как совершивший подобный поступок впервые в жизни. В представлении этих господ жизнь денщика не имеет вообще никакой ценности. Денщик – это манекен для оплеух, раб, мальчик на побегушках. Неудивительно, что такое положение вынуждает денщика быть хитрым и изворотливым. Его можно сравнить со слугами старых времён, которым порядочность прививали с помощью тумаков и подзатыльников.
Бывали, однако, случаи, когда денщик поднимался до положения фаворита у своего офицера, и тогда он превращался в кошмар для всей роты или батальона. Все унтера добивались его расположения. От него зависело получение отпуска, он мог замолвить словечко на батальонном рапорте. Такие любимчики во время войны награждались большими и малыми серебряными медалями за храбрость и мужество.
В девяносто первом полку я знал несколько таких. Один из них получил большую серебряную медаль за умение готовить чудесное жаркое из гусей, которых он крал для своего офицера. Второй получил малую серебряную за изумительные продуктовые посылки из дома, поэтому даже во время самого отчаянного голода его командир обжирался так, что не мог ходить.
Приказ о его награждении звучал следующим образом: «За стойкость и мужество, проявленные на поле боя и выразившиеся в том, что рискуя жизнью ни на шаг не отходил от своего офицера под шквальным огнём наступающего неприятеля». А он в это время обчищал в тылу курятники. Война изменила отношения между офицером и денщиком и сделала последнего самым ненавидимым среди солдат существом. Денщик получал целую банку консервов, в то время как солдатам выдавали одну на пятерых. Его фляга всегда была наполнена ромом или коньяком. Весь день эта тварь жевала шоколад, жрала сухари и курила сигареты из пайка своего офицера, целыми часами варила и стряпала и носила мундир, шитый лично ей по мерке.
Денщик обычно дружил с ротным ординарцем, выделяя ему объедки со своего стола и делясь с ним привилегиями. К триумвирату присоединялся ещё и старший писарь. Эта троица, непосредственно контактируя с офицерами, знала обо всех планах боевых операций. Тот взвод, чей унтер дружил с офицерским денщиком, чаще бывал информирован лучше других.
Когда тот говорил: «В 2.35 будем улепётывать», то точно, в 2.35 австрийская армия начинала отступление.
Денщик был самых интимных отношениях с полевой кухней. Он постоянно крутился вокруг котлов и заказывал себе блюда, как будто сидел в ресторане с меню в руках.
– Мне нравятся рёбрышки, – говорил он повару, – а ты мне вчера положил хвост. Сегодня положи мне в суп кусочек печёнки, я ведь, знаешь, селезёнку не ем.
Но самым главным мастерством денщика было паникёрство. При артобстреле позиций у него душа уходила в пятки. В это время он сидел с вещами своими и своего офицера в самом безопасном блиндаже, прикрывал голову доской, чтобы уберечься от осколков, и не было у него большего желания, чем получить ранение и оказаться в госпитале глубоко-глубоко в тылу.
К панике он готовился скрытно, исподволь.
– Кажется, сматывают телефоны, – доверительно делился он информацией.
И был рад, когда мог сообщить:
– Уже смотали!
Никто не испытывал такого удовольствия от отступления, как он. В этот миг он забывал о свистящих над головой пулях и снарядах и упорно продвигался с багажом к штабу, где стоял обоз. Он обожал австрийский обоз и с наслаждением им пользовался. В крайних случаях не брезговал и санитарными двуколками. Когда же ему приходилось идти пешком, он производил впечатление совершенно подавленного человека. В этих случаях он бросал вещи своего офицера в окопах и волок только личное имущество.
Если же офицеру случалось спастись бегством, а денщик попадал в плен, то последний не забывал прихватить с собой и хозяйские вещи, которые переходили в полную его собственность и которые он берёг как зеницу ока.
Я видел одного такого пленного денщика, который шёл пешком вместе со всеми от Дубно до Дарницы под Киевом. Кроме своего вещмешка, у него был вещмешок его офицера, которому удалось избежать плена, пять саквояжей различной формы, два одеяла, подушка, да ещё какой-то узел, который он нёс на голове. Он жаловался, к тому же,  что казаки отобрали у него два чемодана. Никогда не забуду этого человека, который с великими муками тащил эти пожитки через всю Украину. Это был живой обоз, и я не могу объяснить, как ему удалось волочь это добро несколько сот километров, доехать с ним до Ташкента, охранять его и умереть на нём от сыпного тифа в лагере для военнопленных.
Сегодня денщики разбросаны по всей нашей республике, и повествуют о своих героических подвигах. Они штурмовали Сокаль, Дубно, Ниш, Пьяве. Каждый из них – Наполеон: «И вот я и говорю нашему полковнику, чтобы звонил в штаб, что можем начинать».
Большинство денщиков были реакционерами, и солдаты их ненавидели. Некоторые из них были стукачами и любили наблюдать, как истязают кого-нибудь из солдат.
Они выделились в особую касту. Их эгоизм не знал меры.

                III

  Лукаш был типичным кадровым офицером дряхлеющей австрийской монархии. Кадетский корпус сделал из него хамелеона: в обществе он говорил по-немецки, по-немецки писал, но при этом читал чешские книги и в школе вольноопределяющихся говорил своим курсантам-чехам: «Мы чехи, но лучше об этом никому не рассказывать. Я тоже чех». Он считал чешский народ некой тайной организацией, от которой лучше держаться подальше.
В целом, он был порядочным человеком. Не боялся начальства, а на манёврах заботился о солдатах своей роты, как и надлежит отцу-командиру. Размещал  их на удобный ночлег в амбарах и из своего скромного жалования частенько выкатывал им бочку пива.
Он очень любил, когда солдаты поют во время марша, и поэтому заставлял их петь, когда они шли на учения и обратно. И сам, шагая рядом со своей ротой, подпевал:

А как ноченька пришла
Овёс вылез из мешка
Тумтария-бум!

  Солдаты уважали его за справедливость и за то, что он не имел обыкновения издеваться над ними.
Унтера перед ним трепетали, и из самого свирепого фельдфебеля он за месяц мог сделать кроткого ягнёнка.
Он мог и накричать, но никогда никого не оскорблял, выбирая слова и выражения.
– Видите ли, – говорил он провинившемуся солдату, – мне весьма неприятно вас наказывать, голубчик, но, увы, от дисциплины зависит боеспособность армии, без дисциплины армия, что тростинка на ветру. Если у вас не в порядке мундир, а пуговицы не пришиты, это значит, что вы забыли о своих обязанностях по отношению к армии. Возможно, вам покажется странным, что вас арестовывают из-за того, что при вчерашнем осмотре у вас не хватало одной пуговицы. На «гражданке» на такую мелочь не обращают внимания. Но поймите, на военной службе подобное отношение к своему внешнему виду заслуживает наказания. А почему? Дело не в том, что у вас нет пуговицы, а в том, что вы должны приучиться к порядку. Сегодня вам лень пришить пуговицу, а завтра будет лень разобрать и почистить винтовку. А послезавтра вы потеряете штык где-нибудь в кабаке, и, наконец, уснёте на посту. А всё из-за этой несчастной пуговицы, из-за того, что вы стали превращаться в охламона. Поэтому, дружок, я должен вас наказать, дабы спасти от ещё более страшного наказания, за проступки, которые вы могли бы совершить, медленно, но верно забывая о своём долге. Я арестовываю вас на пять суток, чтобы сидя на хлебе и воде, вы подумали о своём поведении и поняли, что наказание не месть, а лишь средство воспитания и исправления наказуемого.
Он давно уже должен был быть капитаном, но здесь ему не помогла даже осторожность в 8национальном вопросе, ибо своему начальству он говорил правду в глаза и не имел привычки угодничать.
Поручик родился среди лесов и озёр Южной Чехии и сохранил в себе черты характера крестьян этой местности.
Он был справедлив и заботлив в отношении своих солдат, но при этом у него была одна особенность, – он ненавидел своих денщиков. Видимо потому, что денщики ему доставались самые гнусные и подлые.
Не признавая их солдатами, он бил им морды, давал подзатыльники, пытался воспитывать словом и делом. Он безнадёжно воевал с денщиками много лет, менял их, как перчатки и, наконец, в очередной раз приходил к выводу: «Опять попалась мерзкая скотина». Своих денщиков он считал существами низшего сорта.
Лукаш очень любил животных. Дома у него жили канарейка, ангорская кошка и пинчер. Все денщики, которые у него служили, обращались с животными не лучше, чем поручик Лукаш с ними. Канарейку морили голодом, ангорской кошке выбили глаз, а пинчера лупили чем попало. Наконец, предшественник Швейка отвёл несчастного пса на Панкрац к живодёру, чтобы его там прикончили, не пожалев на это дело десяти крон из собственного кармана. Поручику он доложил, что пёс, дескать, сбежал во время прогулки. На следующий день этот денщик уже маршировал с ротой на плацу.
Когда Швейк доложил Лукашу о своём прибытии, тот отвёл его в комнату и сказал:
– Мне рекомендовал вас фельдкурат Кац, и я бы не хотел, чтобы вы осрамили его рекомендацию. У меня уже была дюжина денщиков, но ни один из них не сумел удержаться на этой службе. Предупреждаю вас, что я строго и беспощадно караю за любую подлость и ложь. Я требую, чтобы вы говорили только правду и беспрекословно выполняли все мои приказы. Если я вам прикажу прыгнуть в огонь, то вы должны туда прыгнуть, как бы вам этого не хотелось. Куда это вы смотрите?
Швейк с интересом смотрел на стенку, где висела клетка с канарейкой, и тот час же, посмотрев на поручика добродушным взглядом, радостно отрапортовал:
– Осмелюсь доложить, пан поручик, это гарцкая канарейка.
Прервав, таким образом, речь поручика, Швейк вытянулся по стойке «смирно» и, не мигая, уставился Лукашу прямо в глаза.
Поручик хотел сказать какую-то резкость, но, глянув на невинное выражение швейковской физиономии, просто заметил:
– Фельдкурат Кац аттестовал вас, как редкостного болвана, и я думаю, он не ошибся.
– Осмелюсь доложить, господин оберлейтенант, что господин фельдкурат, действительно не ошибся. Когда я был на действительной службе, меня комиссовали как безнадёжного идиота. Нас тогда двоих уволили со службы, меня и господина капитана фон Кауница. Тот, прошу прощения, господин оберлейтенант, когда шёл по улице, то ковырял пальцем правой руки в правой ноздре, пальцем левой – в левой ноздре. А  на манёврах строил нас, как для церемониального марша и говорил: «Солдаты, э-э-э…. помните э-э-э…., что сегодня среда, потому что завтра будет четверг, э-э-э….».
Поручик Лукаш пожал плечами, как человек, который не находит подходящих слов, для того чтобы выразить свою мысль. Он прошёлся от двери к окну и обратно. При этом Швейк делал «равнение налево» и «равнение направо», в зависимости от того, куда двигался поручик, причём с таким невинным выражением, что Лукаш опустил глаза и, глядя на ковёр, продолжил без всякой связи с рассказом Швейка об идиоте капитане:
– Да. Я люблю порядок и не люблю, когда мне лгут. Я люблю честность. Ложь я ненавижу и наказываю за неё без всякого снисхождения. Вам это понятно?
– Осмелюсь доложить, пан поручик, это мне понятно. Нет ничего хуже лжи. Как только человек начинает врать, считай, что он погиб. В одной деревне у Пелгржимова жил некий учитель Марек, который гулял с дочерью лесничего Шперы. А лесничий велел ему передать, что если ещё раз встретит его со своей дочкой, всадит ему в задницу заряд резаной щетины с солью. Учитель ответил, что всё это враки. Но однажды лесничий таки подловил учителя, который ждал свою барышню. Однако тот сказал, что якобы собирает здесь цветочки. В следующий раз он сочинил историю о том, что ловит здесь жуков для коллекции, и, в конце концов, дошло до того, что он поклялся, что ставил капканы на зайцев. Тут лесничий его заграбастал и отвёл в жандармское отделение. Оттудова дело передали в суд, и учитель едва ни сел в тюрьму за браконьерство. А скажи он правду, так получил бы всего лишь щетины с солью. Я так думаю, что лучше всегда признаваться во всём. Придти и честно сказать: «Осмелюсь доложить, я сделал то-то и то-то». А что до честности, то это чудная вещь. Честный человек далеко пойдёт. Это как соревнования по спортивной ходьбе: как только начинаешь жульничать или переходишь на бег, тут же снимают с дистанции. Вот мой двоюродный брат. Честнейший человек, все его уважают, везде он в почёте. И всегда он чувствует себя заново родившимся, когда, ложась спать, может сказать себе: «Сегодня я опять был честным».
Во время всей этой речи, поручик Лукаш сидел на стуле, смотрел на ботинки Швейка и думал: «Бог ты мой! Я ведь и сам несу подобную ахинею. Разница только в форме, в которой я это делаю».
Тем не менее, не желая потерять авторитет, он, как только Швейк закончил, сказал:
– Ваши ботинки должны быть вычищены, форму иметь в надлежащем порядке, пуговицы должны быть правильно пришиты. И вообще, вы должны производить впечатление солдата, а не какого-нибудь штатского охламона. Удивительно, что никто из вас не умеет держаться по-военному. Только один мой денщик имел настоящую строевую выправку, и тот украл у меня парадную форму и продал её евреям.
Он немного помолчал, затем продолжил объяснять Швейку его обязанности, особо напирая на то, что денщик должен быть верным слугой и не болтать о том, что происходит дома.
– У меня бывают дамы, – подчеркнул он. – Некоторые остаются на ночь, если утром мне не надо идти на службу. В этом случае, вам надлежит приносить нам кофе в постель, как только позвонит колокольчик. Вам понятно?
– Осмелюсь доложить, это мне понятно, господин оберлейтенант. Если внезапно появиться в спальне, то некоторым дамам это может быть неприятно. Как-то раз я привёл домой барышню, а служанка принесла нам кофе как раз в тот момент, когда мы премило забавлялись. Так она со страху обварила мне горячим кофе весь зад да ещё сказала: «С добрым утром». Я знаю, как себя вести, когда в доме ночует дама.
– Хорошо, Швейк. С дамами надо держать себя необычайно тактично.
У поручика поднялось настроение, ибо речь зашла о предмете, который занимал всё его свободное время между казармами, плацем и игрой в карты.
Женщины были душой его квартиры. Они создавали поручику домашний уют. Их было уже несколько дюжин, и каждая стремилась на память о своём пребывании украсить его квартиру какой-нибудь безделушкой. Жена владельца кафе, которая жила у него четырнадцать дней, пока за ней не приехал супруг, сшила миленькую скатерть, украсила всё нижнее бельё поручика монограммами и украсила бы настенный ковёр, если бы эту идиллию не прервал законный супруг. Другая его пассия, за которой через три недели приехали родители, вознамерилась сделать из его спальни дамский будуар и повсюду расставила разные безделушки, вазочки, а над кроватью повесила иконку ангела-хранителя. Везде, и в спальне, и в столовой ощущалась женская рука. Она проникла и на кухню, в виде разнообразных кухонных принадлежностей и посуды. Это был щедрый дар одной возлюбленной фабрикантши, которая привезла с собой прибор для резки овощей и капусты, прибор для нарезания булочек, тёрку для печёнки, кастрюли, противни, сковородки, мутовки и бог весть, что ещё.
Она ушла через неделю, ибо не могла примириться с мыслью, что кроме неё у поручика ещё двадцать таких же возлюбленных. Последнее обстоятельство заметно сказывалось на производительности этого породистого самца в мундире. Поручик Лукаш вёл обширную переписку, имел целый альбом с фотографиями своих любовниц, а так же коллекцию различных вещиц, так как последние два года обнаруживал явную склонность к фетишизму. У него были несколько дамских подвязок, четыре пары прелестных панталончиков с вышивкой и три прозрачных, тонкие дамские рубашки, батистовые платочки, и даже один корсет, а также несколько чулочков.
– У меня сегодня дежурство, – сказал поручик, – вернусь поздно. Приведите квартиру в порядок. Последний мой денщик за свою леность отправился на фронт с маршевой ротой.
Он отдал ещё несколько распоряжений, касающихся канарейки и ангорской кошки, и ушёл, напомнив напоследок о необходимость быть честным и соблюдать порядок.
После его ухода Швейк навёл в квартире идеальную чистоту, и, когда вернулся Лукаш, мог с чистой совестью ему доложить:
– Осмелюсь доложить, господин оберлейтенант, всё в полном порядке. Только кошка нашкодничала – сожрала вашу канарейку.
– Как?! – рявкнул поручик.
– Осмелюсь доложить, господин оберлейтенант, дело было так: я знал, что кошки не любят канареек и всё время их обижают. Вот я и решил познакомить их поближе и, в случае если эта тварь попытается выкинуть какую-нибудь штуку, так её отодрать, чтобы до смерти запомнила, как надо вести себя с канарейками. Я ведь очень люблю животных. Помню, у нас в доме один шляпник так выдрессировал свою кошку, которая до этого сожрала у него трёх канареек, что теперь канарейка может спокойно сидеть на этой кошке. Я тоже решил так попробовать. Вытащил канарейку из клетки и дал кошке её понюхать, а она, бестия, прежде чем я опомнился, откусила ей голову. Я такого хамства от неё не ожидал. Будь то, господин оберлейтенант, какой-нибудь воробей, так бог с ним. А это всё-таки гарцкая канарейка. Она её от жадности слопала вместе с перьями, да ещё потом облизывалась от удовольствия. Говорят, у кошек слуха нет, и они не любят, когда канарейки поют, потому что эти бестии ничего в пении не смыслят. Я кошку отругал, но боже упаси, ничего плохого ей не сделал. Ждал, когда вы придёте и решите, как поступать с этой паршивкой.
Рассказывая всё это, Швейк глядел прямо в глаза поручику, и тот, подступив сперва к Швейку с самыми суровыми намерениями, отошёл, опустился на стул и спросил:
– Послушайте, Швейк, вы что, действительно такой олух царя небесного?
– Осмелюсь доложить, господин оберлейтенант, – торжественно ответил Швейк, – такой! Это у меня с детства. Всегда, когда я хочу сделать что-нибудь хорошее, обязательно получается какая-то неприятность и для меня, и для окружающих. Я действительно хотел их познакомить, чтобы они привыкли друг к другу. Разве я виноват, что она её съела, и никакого знакомства не состоялось? Несколько лет назад в гостинице «У Штупартов» кошка сожрала попугая за то, что он её передразнивал и мяукал по-кошачьи…
Они, кошки, очень живучи. Если вы, господин оберлейтенант, прикажете её казнить, то придётся удавить её между дверьми, иначе никак не получится.
И Швейк с невинным выражением лица и добродушной улыбкой рассказал поручику о всевозможных способах казни кошек, чем довёл бы до сумасшедшего дома всё общество защиты животных, услышь они его.
При этом он обнаружил такие познания, что Лукаш, забыв про свой гнев, спросил:
– Вы умеете обращаться с животными? Любите их?
– Больше всего мне нравятся собаки, – ответил Швейк, – потому, что это очень выгодный бизнес для тех, кто умеет торговать. Правда, у меня дело не пошло, так как я всегда и со всеми поступал честно, хотя ко мне и приходили люди жаловаться, что я, якобы, продал им шелудивую дворнягу вместо породистого и здорового пса. Как будто все псы должны быть породистыми и здоровыми. При это каждый ведь требует родословную. Вот и приходилось заказывать в типографии эти родословные, делая из какого-нибудь коширжского кабысдоха наичистокровнейшего дворянина из баварских псарен Армина фон Баргейма. И покупатели были очень довольны, что у них такой породистый пёс. Продай я им шпица вместо таксы, так они бы удивлялись, почему у такой благородной собаки из самой Германии такая лохматая шерсть и ноги не кривые. Поглядели бы вы, господин оберлейтенант, какие фокусы проделывают с родословными даже в крупных псарнях. Псов, которые могли бы о себе сказать: «Я чистокровное животное» действительно очень мало. Либо его матушка спуталась с каким-нибудь ублюдком, либо бабушка, либо отцов у него была целая свора, и от каждого он что-нибудь да унаследовал. От этого уши, от того хвост, от другого шерсть на морде, от третьего саму морду, от четвёртого кривые ноги, а от пятого размер. И представьте теперь, господин оберлейтенант, как будет выглядеть пёс, у которого было, скажем, двенадцать отцов. Как-то раз я купил одного бобика. Он был такой уродливый, что другие собаки обходили его стороной. Я купил его чисто из жалости. Дома он всё время сидел в углу и был такой грустный, что я вынужден был продать его за пинчера. Пришлось, правда, хорошенько потрудиться, чтобы перекрасить его, так как масть у него была, не пойми какая. Со своим новым хозяином он добрался до Моравии, и больше я его никогда не видел.
Поручика начал занимать этот кинологический доклад, поэтому Швейк мог беспрепятственно продолжать.
– Сами красить себе волосы, как это делают дамы, псы не могут. Поэтому об этом должен заботиться тот, кто их продаёт. Если вы хотите продать старого барбоса за годовалого щенка, или выдаёте этакого дедушку за девятимесячного, то купите ляпису, разведите в воде и выкрасите его в чёрный цвет. Чтобы он набрался сил, кормите его мышьяком в лошадиных дозах, а зубы отшлифуйте наждачной бумагой, какой чистят ржавые ножи. Непосредственно перед тем, как продать его, влейте ему в глотку сливовицы, чтобы он был немного поддатый.  Тогда он станет бодрый, весёлый, будет радостно лаять и лезть ко всем целоваться, как обычный пьянчужка. Но самое главное, господин оберлейтенант, надо уметь так долго уговаривать покупателя, пока он полностью не обалдеет. К примеру, приходит  к вам человек и хочет купить карликового пинчера, а у вас ничего, кроме борзого щенка. Так вы должны так обработать клиента, чтобы он купил этого борзого щенка вместо пинчера, а если у вас карликовый пинчер, а покупатель хочет немецкого дога, то надо забалтывать его до такого состояния, чтобы он довольный и счастливый унёс от вас в кармане карликового пинчера вместо дога. Когда я занимался продажей животных, ко мне пришла одна дама, у которой улетел попугай. А мальчишки, игравшие перед её домом в индейцев, поймали этого попугая, выдрали у него из зада все перья и разукрасились ими словно полицейские. Попугай от такого позора захворал, а ветеринар окончательно угробил его какими-то порошками. Она хотела купить нового попугая, причём приличного, а не такого, который только и умеет, что сквернословить. И что прикажете мне делать, если у меня не было такого попугая ни дома, ни даже на примете? Был у меня только страшный бульдог, полностью слепой. Так я, господин оберлейтенант, окучивал эту даму с четырёх дня до семи вечера, пока она вместо попугая не купила этого слепого бульдога. Это было посложнее любых дипломатических переговоров. А когда она уходила, я сказал ей: «Теперь пусть кто-нибудь попробует выдрать ему хвост». Больше я эту даму не видел. Она была вынуждена уехать из Праги, так как бульдог перекусал всех жильцов в доме. Видите, господин оберлейтенант, какое это непростое дело – заполучить приличное животное.
– Мне бы хотелось иметь пса, – сказал поручик, – многие мои приятели, которые уже отбыли на фронт, взяли с собой собак. Они писали мне, что в обществе такого верного и надёжного товарища совсем не замечаешь тягот войны. Вы, я вижу, разбираетесь в собаках и, думаю, если бы у меня был пёс, вы бы могли за ним неплохо ухаживать. Какая порода, по вашему мнению, лучше? Я имею в виду именно собаку-друга. Был у меня пинчер,…но… не знаю…
– Я считаю, господин, оберлейтенант, что пинчер – отличная собака. Не всем он, правда, нравится, потому что щетинист и шерсть на морде слишком жёсткая, от чего он выглядит, словно только что освободившийся каторжник. Он настолько уродлив, что даже симпатичен, и к тому же умён. Куда там этим глупым сенбернарам! Пинчер поумнее фокстерьера будет. Знавал я одного…
Поручик Лукаш посмотрел на часы и прервал Швейка.
– Уже поздно. Надо выспаться. Завтра мне опять на службу, а вы можете посвятить день поискам хорошего пинчера.
Лукаш отправился спать, а Швейк пошёл на кухню, растянулся там на лавке и углубился в чтение газеты, которую поручик принёс из казармы.
«Надо же», подумал Швейк, с интересом изучая обзор новостей «султан наградил императора Вильгельма большой военной медалью, а у меня до сих пор нет даже малой серебряной».
Швейк задумался и вдруг вскочил.
– Чуть было не забыл!
Швейк зашёл в спальню к поручику, который уже крепко спал, тихонько потряс его за плечо и прошептал:
– Осмелюсь доложить, господин оберлейтенант, что прикажете делать с кошкой?
Полусонный поручик повернулся на другой бок и пробормотал:
– Три дня ареста, – и тут же опять уснул.
Швейк тихо вышел из спальни, вытащил несчастную кошку из-под дивана и сказал:
– Три дня ареста!
И кошка уползла обратно под диван.

Как быть Леди:  ЭСКАПИЗМ: НОВЫЕ ПОДХОДЫ К ИССЛЕДОВАНИЮ – тема научной статьи по философии, этике, религиоведению читайте бесплатно текст научно-исследовательской работы в электронной библиотеке КиберЛенинка

                IV

  Только Швейк собрался отправиться на поиски подходящего пинчера, как в дверь позвонила молодая дама и заявила, что она желает видеть поручика Лукаша. Рядом с ней стояли здоровые чемоданы, и  Швейк успел разглядеть кепи спускающегося вниз посыльного.
– Его нет дома, – твёрдо ответил Швейк.
Однако молодая дама проникла уже в прихожую и категорическим тоном приказала Швейку:
– Отнесите чемоданы в комнату.
– Без приказа господина поручика не имею права, – сказал Швейк, – господин поручик строго велел ничего не делать без его приказа.
– Вы спятили! – закричала дама, – я приехала в гости к господину поручику!
– Мне об этом ничего не известно, – ответил Швейк, – господин поручик на службе, вернётся поздно вечером, а у меня приказ найти хорошего пса. Ни о каких чемоданах, и ни о каких дамах я ничего не знаю. А сейчас попрошу вас выйти – я запираю квартиру. Вас я не знаю, а оставлять постороннего человека в квартире я не собираюсь. На нашей улице у кондитера Бельчицкого тоже вот так оставили постороннего, а он обчистил гардероб и удрал… Я, разумеется, ничего такого о вас не думаю, – добавил Швейк, увидев, что дама уже готова разреветься, – но вы действительно не можете остаться. Мне доверена квартира, и я отвечаю здесь за каждую мелочь. Поэтому убедительно прошу вас, не затрудняться понапрасну. Покуда не получу приказ лично от господина поручика, для меня и родного брата не существует. Мне искренне жаль, что вынужден с вами так поступать, но на военной службе должен быть порядок.
Между тем молодая женщина пришла немного в себя. Она вытащила из сумочки визитку, написала карандашом несколько строк, вложила записка в симпатичный маленький конвертик и трагическим голосом произнесла:
– Отнесите это господину поручику, а я пока подожду здесь. Вот вам пять крон на дорогу.
– Ничего не выйдет, – ответил Швейк, раздражённый упрямством нежданной гостьи, – оставьте ваши пять крон вон, на стуле. Если хотите, пойдёмте к казармам, я передам вашу писульку господину поручику и принесу вам ответ. Но оставить вас здесь ждать – об этом не может быть и речи.
После этих слов, Швейк вытащил чемоданы в прихожую и, потрясая связкой ключей, словно дворцовый ключник, выразительно произнёс:
– Запираю дверь.
Дама покорно вышла в коридор. Швейк запер дверь и пошёл вперёд. Дама побежала за ним, как собачонка и догнала его только тогда, когда он остановился у киоска, купить сигарет. Теперь она шла рядом с ним и пыталась завязать беседу:
– А вы точно передадите записку?
– Передам, раз обещал.
– А вы найдёте господина поручика?
– Не знаю
Его спутница замолчала, но через пару минут снова задала вопрос:
– Вы думаете, что не найдёте господина поручика?
– Я так не думаю.
– А как вы думаете, где он может быть?
– Не знаю.
На некоторое время разговор прервался, затем вновь посыпались вопросы молодой особы:
– А вы не потеряли записку?
– Пока нет.
– А вы точно передадите её господину поручику?
– Да.
– А вы найдёте его?
– Я же сказал, что не знаю, – ответил Швейк. – Удивительно, как люди не устают постоянно спрашивать об одном и том же. Это как если бы я спрашивал у каждого встречного, какое сегодня число.
На этом попытки разговорить Швейка прекратились, и оставшийся путь до казарм они проделали в полном молчании.
Когда они подошли к казармам, Швейк попросил даму подождать, а сам пустился в разговоры с солдатами, несшими охрану ворот. Легко представить, какое удовольствие это доставило молодой даме. Она расхаживала по тротуару с трагическим выражением лица и нервничала, видя как Швейк разглагольствует, причём с таким глупым видом, какой можно увидеть разве что на фотографии, опубликованной в то время в «Хронике мировой войны» с подписью: «Наследник австрийского престола беседует с двумя лётчиками, сбившими русский аэроплан».
Швейк сидел на лавке перед воротами и рассказывал, что на карпатском фронте наступление войск полностью захлебнулось, но с другой стороны комендант Перемышля генерал Кусманек прибыл в Киев, а в Сербии за австрийскими войсками осталось одиннадцать опорных пунктов, но сербы не смогут долго гнаться за нашими солдатами. Потом он перешёл к критике некоторых известных сражений и открыл Америку, заявив, что окружённое со всех сторон подразделение должно сдаться.
Наговорившись вдоволь, он счёл нужным подойти к отчаявшейся даме и велел ей никуда не отходить, а сам отправился наверх в канцелярию. Там он нашёл поручика Лукаша, который как раз в это время растолковывал одну из схем окопов какому-то подпоручику, выговаривая ему, что тот совсем не умеет чертить и совершенно не разбирается в геометрии.
– Видите, как это нужно делать. Если нам необходимо начертить перпендикуляр к данной прямой, то надо провести линию, которая образовывала бы с ней прямой угол. Понимаете? В этом случае вы проведёте линию окопов в правильном направлении и не выведете их к позициям неприятеля. Вы будете находиться от него на расстоянии шестьсот метров. А если следовать вашему чертежу, то мы можем заехать за линию противника, и ваши окопы окажутся перпендикулярными по отношению к неприятельским. А вам нужен тупой угол. Это же так просто, не правда ли?
Подпоручик, офицер запаса, до войны служивший кассиром в каком-то банке, стоял над этими чертежами полностью обескураженный, ничего ровным счётом не понимая, и был очень рад, когда вошёл Швейк и обратился к поручику:
– Осмелюсь доложить, господин поручик, какая-то дама просила передать вам эту записку. Она ждёт ответа на улице.
Написанное не произвело на поручика благоприятного впечатления:

    „Lieber Heinrich! Mein Mann verfolgt mich. Ich mu; bei Dir ein paar Tage gastieren. Dein Bursch ist ein gro;es Mistviech. Ich bin ungl;cklich.
Deine Katy. (37)

  Поручик Лукаш вздохнул, отвёл Швейка в соседнюю пустую комнату и начал молча ходить между столами. Затем он остановился перед Швейком и спросил:
– Эта дама пишет, что вы скотина. Что вы ей сделали?
– Осмелюсь доложить, господин оберлейтенант, ничего я ей не сделал. Я вёл себя очень прилично. Она хотела остаться в квартире, а так как я не получал от вас на этот счёт никаких распоряжений, то я ей это не разрешил. Она ещё с двумя чемоданами приехала, как к себе домой.
Поручик вздохнул ещё громче, вслед за ним вздохнул и Швейк.
– Что?! – угрожающе крикнул поручик.
– Осмелюсь доложить, господин оберлейтенант, это тяжёлый случай. Два года назад на Войтешской улице произошло нечто подобное: к одному обойщику приехала дамочка, а потом он никак не мог выставить её из квартиры и вынужден был отравить и её и себя синильным газом, и конец шуточкам. С женщинами вообще одни проблемы. Я-то знаю.
– Тяжёлый случай, – повторил поручик. Никогда он ещё не был так близок к истине. Милый Генрих оказался в весьма скверном положении. Дама, которую по пятам преследует муж, приезжает к нему на несколько дней, причём именно тогда, когда должна приехать пани Мицкова из Тржебони, чтобы в очередной раз повторить то, что они делают каждые три месяца, когда она приезжает в Прагу за покупками. Потом ещё послезавтра должна придти одна барышня. После недельного размышления она обещала-таки ему непременное свидание, ибо через месяц всё равно выходит замуж за какого-то инженера. Поручик сидел на столе и, склонив голову, раздумывал, как ему выпутаться из этой ситуации. Ничего, однако, не придумав, он взял перо и конверт и написал на служебном формуляре следующее:

  «Дорогая Кати! Я на службе до 9 вечера. Приду в десять. Чувствуй себя, как дома. Что касается Швейка, моего денщика, то я велел ему выполнять все твои приказания.
Твой Генрих».

  – Эту записку, – сказал поручик, – отдадите даме. Приказываю вам быть учтивым и тактичным. Все желания этой дамы для вас закон. Служите ей не за страх, а за совесть. Вот вам сто крон, потом отчитаетесь. Возможно, она попросит сделать вас какие-нибудь покупки. Закажите ей обед, ужин и так далее. Кроме того, купите три бутылки вина и коробку «мемфисок». Это всё. Можете идти. И ещё раз напоминаю вам, что вы должны исполнять все желания, которые прочтёте в её глазах.
Молодая женщина уже потеряла всякую надежду увидеть Швейка, и потому была очень удивлена, увидев, как он выходит из казарм и направляется к ней с запиской в руке.
Отсалютовав, Швейк передал записку и доложил:
– Согласно приказу господина оберлейтенанта, милостивая пани, я должен обходиться с вами учтиво и тактично, служить вам не за страх, а за совесть и исполнять любые желания, которые прочту в ваших глазах. Кроме того, мне приказано вас накормить, а также купить для вас всё, что вы пожелаете. Господин поручик дал мне сто крон, но мне ещё надо купить три бутылки вина и коробку «мемфисок».
После прочтения записки, к женщине вернулась вся её решительность. Она послала Швейка нанять экипаж. Когда это было выполнено, велела сесть ему на козлы рядом с кучером.
По приезде домой, дама превосходно разыграла роль хозяйки. Швейку было приказано отнести чемодан в спальню, потом выбить ковёр во дворе. Случайно обнаруженная за зеркалом паутина привела её в страшное негодование. Всё говорила о том, что дамочка намерена надолго закрепиться на завоёванных позициях.
Швейк обливался потом. Когда он выбил ковёр, она вспомнила, надо вытряхнуть занавески. Потом приказала Швейку вымыть окна в комнате и на кухне. Потом ей пришла в голову мысль переставить мебель. Делала она это с большой нервозностью и, когда Швейк перетащил всё из угла в угол, ей опять что-то не понравилось, и она начинала комбинировать, придумывая новую расстановку. Она перевернула в квартире всё вверх дном, но постепенно её энтузиазм по обустройству гнёздышка стал угасать, и вскоре погром прекратился.
Она вынула из шкафа постельное бельё, надела наволочки на подушки и перину. Причём было видно, с какой любовью и лаской она относится к постели, и сам этот предмет заставляет чувственно трепетать её ноздри.
Затем она послала Швейка за обедом и вином. Ещё до того, как он вернулся, она переоделась в прозрачный пеньюар, который делал её фигурку весьма соблазнительной и привлекательной.
За обедом она выпила бутылку вина, выкурила кучу «мемфисок», в то время, как Швейк на кухне лакомился солдатским хлебом, макая его в стакан сладкой водки.
– Швейк! – послышалось из спальни. – Швейк!
Швейк открыл дверь и увидел молодую даму, возлежащую на подушках в заманчивой позе.
– Подойдите.
Швейк подошёл к кровати. Она смерила оценивающим взглядом его плотную фигуру и мускулистые бёдра. Откинув тонкую ткань, скрывавшую её прелести, она приказала:
– Снимите ботинки и брюки. Покажите….
Таким образом, бравый солдат Швейк мог с чистой совестью доложить вернувшемуся из казарм поручику Лукашу:
– Осмелюсь доложить, господин оберлейтенант, выполнил все пожелания милостивой пани и служил ей не за страх, а за совесть, согласно вашему приказанию.
– Спасибо, Швейк, – ответил Лукаш, – и  много было у неё желаний?
– Так, примерно, шесть. Сейчас спит, как убитая. Я исполнил всё, что только смог прочесть в её глазах.

                V

  В то время как целые соединения, прижатые к земле шквальным огнём, окапывались на лесистых берегах Дуная и Рабы, а крупнокалиберная артиллерия в пух и прах разносила в Карпатах один батальон за другим, и горизонт был затянут дымом от горящих деревень и городов, поручик Лукаш со Швейком переживали не самые лучшие дни бок о бок с удравшей от мужа дамой, которая возомнила себя полноправной хозяйкой дома.
Когда она в очередной раз отправилась на прогулку, Лукаш со Швейком стали держать военный совет, как бы поскорей от неё избавиться.
– Было бы лучше всего, господин оберлейтенант, – сказал Швейк, – чтобы её муж, который её ищет, как было сказано в той записке, что я вам принёс, узнал, где она находится, и приехал бы за ней. Нужно послать ему телеграмму, что она у вас, и что он может забрать её. В прошлом году во Вшенорах произошёл подобный случай. Только тогда телеграмму отправила сама женщина. А её муж приехал и надавал тумаков и ей, и её любовнику. Но тот был штатский, а офицера, я думаю, он не посмеет тронуть. В конце концов, вы тут ни при чём, вы же её сюда не звали. Она сама сбежала, на свой страх и риск. Увидите, телеграмма – наше спасение. Ну, если дело и дойдёт до мордобоя…
– Нет, он человек интеллигентный, – прервал его поручик Лукаш, – я его знаю, он торговец хмелем. Мне непременно нужно с ним поговорить. Я сейчас же отправлю телеграмму.
Телеграмма, отправленная Лукашем, была очень короткая и деловая: «Ваша супруга находится по адресу….» далее следовал адрес квартиры поручика.
Таким образом, пани Кати была неприятно удивлена, увидев в один прекрасный день на пороге квартиры торговца хмелем. Вид его выражал благоразумие и заботу, когда пани Кати, как ни в чём ни бывало, представила мужчин друг другу:
– Мой муж – господин поручик Лукаш.
– Прошу вас, присаживайтесь, господин Вендлер, – приветливо предложил поручик Лукаш, вытаскивая из кармана портсигар, – не угодно ли?
Интеллигентный торговец хмелем взял сигарету и, выпустив струйку дыма, деликатно осведомился:
– Скоро ли отъезжаете на фронт, господин поручик?
– Я подал рапорт о переводе в девяносто первый полк в Будейовицах, куда отправляюсь, как только сдам дела в школе вольноопределяющихся. В данный момент мы нуждаемся в большом количестве офицеров, но, к сожалению, молодые люди, имеющие право на поступление в школу вольноопределяющихся, пренебрегают этим, предпочитая оставаться рядовыми и не стремясь получить кадетские нашивки.
– Война нанесла серьёзный урон торговле хмелем, но я думаю, что это долго не продлится, – сказал торговец, попеременно кидая взгляды то на поручика, то на свою жену.
– Положение наших войск на фронте в данный момент весьма благоприятное, – сказал поручик Лукаш, – сегодня уже никто не сомневается, что война закончится победой центральных держав. Франция, Англия и Россия слишком слабы против австро-турецко-германской твердыни. Правда, мы потерпели незначительные неудачи на некоторых участках фронта. Но как только нам удастся прорвать русские позиции между Карпатским хребтом и Средним Дунайцем, без сомнения войну можно будет считать законченной. С другой стороны, французам в самое ближайшее время грозит потеря всей восточной Франции и взятие Парижа немецкими войсками. Это уже совершенно определённо. Кроме того, наши манёвры на сербском фронте продолжаются весьма успешно, и отход наших войск, который, по сути, является перегруппировкой, истолковывается многими совсем не так, как этого требует простое хладнокровие во время войны. Скоро мы увидим, что наши точно рассчитанные манёвры на южном театре военных действий принесут долгожданные плоды. Извольте взглянуть…
Поручик Лукаш, взяв торговца хмелем под локоток, подвёл его к карте военных действий, висящей на стене, и, указывая ему на отдельные пункты, продолжил лекцию:
– Восточные Бескиды являются для нас самым надёжным опорным пунктом. На карпатском участке, как видите, у нас мощная группировка. Один удар на этом участке, и мы не остановимся аж до самой Москвы. Война кончится быстрее, чем мы ожидаем.
– А что Турция? – спросил торговец, думая, как бы поскорее перейти к сути дела, ради которого он приехал.
– Турки держатся неплохо, – ответил поручик, подводя торговца опять к столу, – председатель турецкого парламента Гали-бей и Али-бей прибыли в Вену. Командующим турецкой Дарданельской армией назначен Лиман фон Сандерс. Гольц-паша прибыл из Константинополя в Берлин, а наш император наградил Энвера-пашу, вице-адмирала Уседона-пашу и генерала Джевад-пашу. Довольно много наград за столь кроткий срок.
С минуту они сидели молча друг против друга, пока, наконец, поручик не прервал молчание подобающим ситуации вопросом:
– Когда вы прибыли, пан Вендлер?
– Сегодня утром.
– Я рад, что вы застали меня дома. Днём я обычно уходу в казармы, а по ночам у меня дежурства. Квартира целый день пустует, и я имел возможность предложить пани своё гостеприимство. Пребывая в Праге, здесь она не будет испытывать ни малейшего беспокойства. По старой дружбе….
Торговец хмелем кашлянул.
– Кати весьма странная женщина, господин поручик. Примите мою искреннюю благодарность за всё, что вы для неё сделали. Вдруг ни с того, ни с сего её приспичило поехать в Прагу лечить нервоз. Я был  в отъезде, возвращаюсь – дома никого, Кати уехала.
Пытаясь придать своему лицу добродушное выражение, он погрозил жене пальцем и, улыбаясь через силу, спросил:
– Ты решила, что если я в отлучке, то ты можешь попутешествовать? Ты, наверное, не подумала…
Поручик Лукаш, увидев, что разговор принимает неприятный оборот, опять отвёл интеллигентного торговца хмелем к карте боевых действий и, указывая на выделенные точки на карте, сказал:
– Забыл обратить ваше внимание на одну интересную особенность. Взгляните на эту огромную обращённую к юго-западу дугу, где горная цепь создаёт естественный плацдарм. Здесь наступают союзники. Перерезав дорогу, которая соединяет плацдарм с главной оборонительной линией противника, мы, тем самым, перерезаем сообщение между его правым крылом и северной армией на Висле. Вам это понятно?
Торговец хмелем ответил, что ему всё предельно ясно и, опасаясь сказать что-нибудь невежливое, сменил тему:
– Из-за войны мы потеряли рынки сбыта хмеля за рубежом. Англия, Франция, Россия, Балканы – всё это потеряно. Мы ещё поставляем хмель в Италию, но я боюсь, что и Италия ввяжется в эту свару. Однако после победы, цены на хмель будем диктовать уже мы.
– Италия придерживается строгого нейтралитета, – утешил его поручик, – они…
– Так почему же они не признают, что связаны тройственным союзом с Германией и Австро-Венгрией? – загрохотал торговец хмелем, которому всё вдруг разом ударило в голову – и хмель, и жена, и война. – Я ждал, что Италия выступит против Сербии и Франции. У меня на складах гниют тонны хмеля, сделки о поставках внутри страны срываются, экспорт на нуле, а Италия, видите ли, держит нейтралитет! Зачем же они тогда ещё в 1912 году продлили с нами договор? Где итальянский министр иностранных дел маркиз ди Сан-Джулиано? Что делает этот господин? Спит он, что ли? Знаете, какой у меня был оборот до войны, и какой теперь? Не думайте, что я не в курсе событий! – продолжал он, яростно впившись глазами в поручика, который спокойно выпускал изо рта колечки сигаретного дыма.
Пани Кати с интересом наблюдала, как одно колечко догоняло другое, и они  оба растворялись в воздухе.
– Почему немцы опять отошли к своим границам, когда они уже были под Парижем? Почему между Маасом и Мозелем опять идут интенсивные артиллерийские перестрелки. А известно вам, что в Комбр-а-Вевре у Марша сгорело три пивоваренных завода? А я отправлял туда ежегодно пятьсот мешков хмеля. В Вогезах сгорел гартмансвейлерский пивоваренный завод. Громадный завод в Нидерсбахе у Мильгауза. Это означает для моей фирмы потерю 1200 мешков хмеля в год. Шесть раз немцы дрались с бельгийцами за пивоваренный завод в Клостерхуке, вот вам ещё 350 мешков в год убытка.
Торговец пришёл в такое волнение, что не смог дальше продолжить свою речь. Он подошёл к жене и сказал:
– Кати, мы немедленно едем домой, одевайся. Все эти события чрезвычайно действуют мне на нервы.
Через минуту он добавил извиняющимся тоном:
– А я ведь всегда был таким уравновешенным.
Когда Кати ушла переодеваться, торговец хмелем тихо сказал поручику:
– С ней это не впервые. В прошлом году она сбежала с одним учителем. Я нашёл её аж в Загребе. Заодно заключил там договор с местным пивоваренным заводом на поставку 600 мешков хмеля. Да… Юг всегда был для нас золотым дном. Наш хмель продавался даже в Константинополе. А теперь я почти разорён! Если правительство ограничит производство пива, это будет последним ударом.
Закурив предложенную сигарету, он сокрушённо продолжал:
– Одна только Варшава брала у нас 2370 мешков хмеля. Самый крупный завод там Августинский. Его представитель ежегодно гостил у меня. Есть от чего придти в отчаяние. Хорошо, что у меня ещё нет детей.
Этот логический логическое заключение по поводу ежегодных визитов представителя августинского пивоваренного завода заставило поручика слегка улыбнуться. От торговца хмелем это не ускользнуло, и он счёл за нужное продолжить:
– Венгерские пивовары из Шопрони и Большой Канижи покупали у меня для своего экспортного пива, которое поставляли даже в Александрию, примерно тысячу мешков хмеля ежегодно. Сейчас, из-за блокады, отказываются даже от мелких заказов. Я уже предлагал им хмель на тридцать процентов дешевле, а они не заказали ни одного мешка. Застой, упадок, катастрофа, а тут ещё и семейные проблемы.
Торговец замолчал. Тишину нарушила уже готовая к отъезду пани Кати:
– Как быть с моими чемоданами?
– Их заберут, – спокойно сказал торговец хмелем, радуясь, что всё обошлось без сцен и скандалов. – Если желаешь успеть сделать какие-нибудь покупки, то надо идти: поезд отходит в два двадцать.
Они по-дружески распрощались с поручиком, торговец настолько расчувствовался, что в передней сказал поручику: 
– Если вас, не дай бог, на войне ранят, приезжайте к нам, будем о вас заботиться, как о родном сыне.
Вернувшись в спальню, где переодевалась пани Кати, поручик нашёл на умывальнике 400 крон и записку следующего содержания:
«Господин поручик! Вы не сумели меня защитить от этой обезьяны и первостатейного идиота – моего мужа. Вы позволили ему забрать меня, как какую-то вещь, забытую в Вашем доме. Более того, Вы изволили заявить, что просто предложили мне своё гостеприимство. Надеюсь, что эти 400 крон компенсируют все ваши расходы. Можете разделить их со своим денщиком».

  С минуту поручик стоял с запиской в руках, потом медленно разорвал её. С усмешкой он посмотрел на деньги на умывальнике и, заметив лежащий на столике гребешок, который его гостья забыла в спешке, присоединил его к своей коллекции.
После полудня вернулся Швейк. Он был занят поисками пинчера для поручика.
– Швейк! – позвал его поручик. – Вам повезло. Эта дама, которая тут жила, уже уехала. Её забрал муж. За все ваши услуги, что вы ей оказали, она оставила вам 400 крон. Вы должны поблагодарить её уважаемого супруга, ибо это его деньги, которые она забрала на дорогу. Я вам продиктую записку.

«Милостивый государь! Позвольте выразить Вам мою глубочайшую признательность за 400 крон, подаренные мне Вашей супругой за все те услуги, которые я ей оказал во время её пребывания в Праге. Всё, что я для неё сделал, я сделал от чистого сердца, и потому не могу принять эту оплату и отсылаю их…»

  – Ну же, Швейк, пишите дальше, что вы там вертитесь. На чём я остановился?
– «… и отсылаю их…» – дрожащим полным трагизма голосом ответил Швейк.
– Хорошо, пищите дальше,

«…вам обратно с глубоким уверением в совершеннейшем к вам почтении. Передайте мой глубочайший поклон Вашей супруге. Йозеф Швейк, денщик поручика Лукаша».

  – Готово?
– Осмелюсь доложить, господин оберлейтенант, не хватает даты.
– 20 декабря 1914 года. Так, подпишите конверт, возьмите деньги и отправляйтесь на почту. Отправите их по этому адресу.
И поручик Лукаш стал насвистывать арии из оперетты «Разведённая жена».
– Да, Швейк, – позвал поручик собиравшегося на почту Швейка, – как там с этим псом, которого вы ходили искать?
– Да есть у меня один на примете. Красивый пёс. Завтра, надеюсь, приведу. Кусачий больно…

                VI

  Последних слов поручик Лукаш не расслышал, да и вряд ли ему это было интересно. «Кусает, сволочь, всех подряд», хотел сказать Швейк, но потом подумал: «А какое, собственно, дело до этого господину оберлейтенанту. Он желает иметь пса, он его получит».
Это, конечно, легко сказать, «Приведите мне пса!». А как это сделать, когда все собаковладельцы берегут своих псов, как зеницу ока. Даже если это не чистокровный пёс, а беспородная дворняга, которая что и умеет, так это греть ноги своей старушке-владелице, всё равно владелица её любит и ни за что не даст в обиду.
Собаки сами чувствуют, особенно чистокровные, что в один прекрасный день их украдут. Они живут в постоянном страхе, что обязательно будут украдены. К примеру, на прогулке пёс отбегает от своего хозяина. Поначалу он весёлый, жизнерадостный, играет с другими собаками, без всякого стыда домогается их, а они его, задирает лапы на каждом углу и около овощных лавок, короче говоря, жизнь ему в радость, а весь мир кажется прекрасным и удивительным, как школяру, только что получившему аттестат зрелости.
Но вот вы замечаете, что весёлости у него убавляется, и пёс начинает понимать, что потерялся. Полная безнадёга овладевает его душой. В ужасе бежит он по улице, поджавши хвост, скуля и завывая и, заложив уши назад, несётся, сам не зная куда.
Ели бы он мог говорить, то закричал бы: «Господи Иисусе! Меня крадут!».
Были ли вы когда-нибудь на собачьей ярмарке, видели ли вы там испуганных псов? Все они украденные. Большой город породил особый тип воров, которые живут исключительно кражей собак. Существуют породы особых салонных собачек – карликовых терьеров размером с перчатку, которые свободно помещаются в карман пальто или в дамскую муфту, где их и носят владельцы. И оттуда этих бедолаг ухитряются похитить. Злых немецких пятнистых догов, свирепых стражей загородных особняков, крадут ночью. Полицейских собак крадут из-под носа у детектива. Если вы ведёте пса на поводке, поводок обрезают и пса крадут, а вы, как дурак, стоите с обрезком поводка посреди дороги. Пятьдесят процентов собак, которых вы встречаете на улице, сменили своих хозяев по нескольку раз. И частенько случается, что вы покупаете своего собственного пса, которого у вас несколько лет назад украли ещё щенком, когда вы вышли с ним на прогулку. Наибольшая опасность быть украденными грозит псам, когда их выводят справить малую и большую нужду. Больше всего собак похищается именно во время последнего действия. Вот почему псы при этом всегда с осторожностью оглядываются по сторонам.
Есть несколько способов похищения собак. Их крадут либо непосредственно, на манер карманной кражи, либо подманивают несчастное создание обманным путём. Пёс – животное верное, но только в книжках и учебниках по природоведению. Дайте самому верному псу понюхать кусочек конской колбаски, и он пропал. Он позабудет о хозяине, идущем рядом, развернётся и побежит за вами, исходя слюной. При этом он радостно будет махать хвостом в предвкушении угощения, а его ноздри будут раздуваться, как у жеребца, которого ведут на случку с кобылой.

  На Малой Стране у замковой лестницы есть набольшая пивнушка. В один из дней там, в тёмном углу зала сидели двое. Один из них был солдат, а другой –  штатский. Склонив друг к другу головы, они о чём-то шептались. Оба выглядели со стороны, как заговорщики времён Венецианской республики.
– Каждый день, в восемь часов, – шептал штатский солдату, – служанка водит его на прогулку в парк на углу Гавличковой площади. Кусачая тварюга, даже погладить никому себя не даёт.
Наклонившись к солдату ещё ближе, он зашептал ему прямо на ухо:
– Даже сардельки не жрёт.
– И жаренные? – спросил солдат.
– И жаренные.
Оба сплюнули.
– И что жрёт эта скотина?
– А бес его знает! Эти домашние псы у богатеньких такие изнеженные да капризные бывают, что твой архиепископ.
Солдат со штатским чокнулись пивными кружками, и штатский снова зашептал:
– Помню как-то один чёрный шпиц, который мне позарез нужен был для псарни у Кламовки, тоже не хотел жрать сардельки. Ходил я за ним три дня, а потом не выдержал и спросил прямо у хозяйки, которая его выгуливала, а что, собственно, ваша собачка кушает, что так замечательно выглядит. Хозяйка аж засияла от удовольствия и говорит, что пёсик больше всего котлетки любит. Ну, купил я ему шницель. Это даже лучше, чем котлета, думаю. И ты представляешь, этот поганец на него даже не взглянул. Оказывается, шницель был из телятины, а он, видите ли, предпочитает свинину. Пришлось купить свиную котлету. Дал ему понюхать и побежал. А пёс за мной. Хозяйка кричит: «Фунтик! Фунтик!». Какой там Фунтик! Забежали мы за угол, я ему ошейник накинул, и на следующий день он уже был в псарне у Кламовки. У него на груди два белых пятна было, так мы их закрасили, чтобы никто его не узнал. Ну а остальные псы прекрасно ведутся на жареные сардельки из конины. Тебе бы как-нибудь разузнать у служанки, что эта тварь жрёт. Ты солдат, мужчина видный, она с тобой охотнее общаться будет. Я тут попытался у неё спросить, так она на меня как зыркнула, как будто прибить хотела на месте, и говорит, а ваше, мол, какое дело. Она далеко не красотка, и вообще выглядит, как макака, но с солдатом говорить будет.
– А это действительно пинчер? А то мой оберлейтенант о другом и слышать не хочет.
– Чистокровнейший! Высший класс! Это также верно, как то, что ты – Швейк, а я – Благник. Мне главное – узнать, что он жрёт. Я его на это приманку поймаю и доставлю тебе в лучшем виде.
Друзья опять чокнулись. Ещё до войны, когда Швейк промышлял продажей псов, Благник был его поставщиком. Человек он был опытный. Про него рассказывали, что он покупал псов с подозрением на бешенство на живодёрне, и тут же перепродавал их дальше. Он уже не раз подхватывал бешенство и в Пастеровском институте в Вене чувствовал себя как дома. Сейчас он считал своим долгом бескорыстно помочь солдату Швейку. Он знал всех псов в Праге и окрестностях. Говорить он старался тихо, боясь, как бы хозяин пивнушки его не узнал, так как полгода назад он украл здесь щенка, которого спрятал за пазуху, дав пососать молока из детской бутылочки. Глупый пёсик даже не пискнул, видимо приняв его за свою мамашу.
Крал он в основном породистых собак и мог бы стать судебным экспертом в этой области. Продавал он их и в псарни, и частным лицам, поэтому, когда он шёл по улице, на него рычали все псы, которых он когда-то украл. А если ему случалось остановиться у какой-нибудь витрины, всегда находился особо мстительный пёс, который, задрав лапу, орошал ему брюки.

 На следующий день в восемь утра бравый солдат Швейк уже прогуливался на углу Гавличковой площади. Он поджидал служанку, которая должна была вывести пинчера на прогулку. Наконец он дождался: мимо него пробежал взъерошенный, шершавый пёс с умными чёрными глазами. Справив нужду, пёс стал весело гоняться за воробьями, клевавшими конский навоз.
Тут мимо Швейка прошла та, чьим заботам был поручен пинчер. Это была старая дева с косой, закрученной на голове в виде венчика. Она посвистела, подзывая пса, покручивая при этом поводком и изящным хлыстиком.
Швейк обратился к ней:
– Простите, барышня, а не подскажите ли, как мне пройти на Жижков?
Она остановилась и посмотрела на него, прикидывая, не скрывает ли он за своим вопросом несколько иные намерения. Но честное открытое лицо Швейка говорило о том, что ему действительно нужно попасть на Жижков. Выражение её смягчилось, она охотно объяснила ему дорогу.
– Меня только недавно перевели в Прагу, – сказал Швейк, – сам я нездешний, из деревни. А вы тоже не из Праги?
– Я из Водян.
– Так мы почти земляки, – радостно сказал Швейк, – я из Противна.
Знание географии южной Чехии, полученное Швейком в бытность его там на манёврах, наполнило сердце девицы теплом отчего дома.
– Так вы, наверное, знаете в Противне мясника Пейхара?
– Кто ж его не знает!
– Это мой брат.
– У нас все его уважают, – сказал Швейк, – честный малый, ни разу не было, чтоб кого обманул. И мясо у него – высший сорт.
– А вы, часом, не Яреша будете сын? – спросила девица с явной симпатией к незнакомому солдату.
– Он самый.
– А какого Яреша, из Корча под Противном или из Ражиц?
– Из Ражиц.
– А он ещё развозит пиво?
– Развозит.
– Ему, наверное, уже за шестьдесят?
– Восемьдесят исполнилось прошлой весной, – спокойно ответил Швейк, – завёл себе собаку и катает её на возке. Симпатичный такой пёсик, вон как тот.
– Это наша, – сказала ему новая знакомая, – я служу здесь у господина полковника. Вы знаете нашего полковника?
– Знаю, весьма интеллигентный господин, – ответил Швейк, – у нас в Будейовицах тоже был один такой полковник.
– Мой-то ужас, какой строгий. Когда нашим недавно наподдавали в Сербии, так он пришёл злой, как чёрт! Всю посуду в кухне переколотил и меня хотел рассчитать.
– Так это ваш пёсик? – прервал её Швейк, – Жаль, что мой оберлейтенант собак не переносит. Я очень их очень люблю.
Он помолчал и добавил:
– А ведь собака она не станет жрать что попало.
– Наш Фокс – жуткий привереда. Одно время на мясо смотреть не мог, а сейчас опять лопает за милую душу.
– А что он любит больше всего?
– Печень, варёную печень.
– Свиную или говяжью?
– А ему всё равно, – усмехнулась «землячка» Швейка, принимая последний его вопрос за попытку неудачно сострить.
Некоторое время они шли рядом, потом к ним подбежал пинчер, и тут же был взят служанкой на поводок. Пёс отнёсся к Швейку доброжелательно, скакал вокруг и попытался порвать ему намордником брюки. Но вскоре, учуяв истинные намерения Швейка, загрустил и побрёл рядом, время от времени бросая на Швейка страдальческий взгляд, как бы вопрошая: «Что, теперь моя очередь?»
Служанка же поведала о том, что каждый вечер в шесть часов гуляет с собакой и не верит ни одному мужчине в Праге; что она дала брачное объявление в газету, на которое откликнулся один слесарь. Кончилось всё тем, что он выманил у неё восемьсот крон, якобы на какое-то изобретение, и исчез. В деревне люди куда честнее, и если она выйдет замуж, то лишь за деревенского, но только после войны. Выходить замуж во время войны, она считает глупостью. Ибо оглянуться не успеешь, как окажешься вдовой.
Швейк обнадёжил девушку, обещав придти в шесть, и отправился восвояси сообщить своему другу Благнику, что пёс жрёт печень любого сорта.
– Угощу его говяжьей, – решил Благник, – я на неё увёл очень преданного сенбернара у фабриканта Выдры. Завтра доставлю тебе пса.
Благник выполнил обещание. Когда утром Швейк закончил с уборкой квартиры, за дверьми раздался лай, и Благник втащил в комнату упирающегося и всклокоченного пинчера. Тот дико вращал глазами и своим угрюмым видом был похож на голодного тигра в клетке, перед которой стоит упитанный посетитель зоосада. Пёс лязгал зубами и рычал, словно хотел сказать: «Сожру! Разорву!».
Пса привязали к кухонному столу, и Благник описал весь процесс похищения.
– Я нарочно ходил вокруг него, держа завёрнутую печёнку в кармане. Он принюхивался, принюхивался, и ко мне! Я, конечно, ничего ему не дал и пошёл потихоньку. Пёс за мной. У парка я свернул на Бредовскую улицу и там дал ему первый кусочек. Он его на ходу слопал, чтобы меня из виду не упустить. Сворачиваю я на Индржихскую и кидаю ему ещё. Ну, а когда он уговорил почти всю печёнку, я ему – поводок на шею и поволок через Вацлавскую площадь на Винограды и аж до Вршовиц. По дороге он мне, правда, номера всякие откалывал. Переходили через трамвайные пути, так он лёг на рельсы и дальше – ни в какую! Наверное, хотел, чтоб его трамвай переехал.… Да, я тут ещё чистый бланк родословной купил в писчебумажном магазине Фукса. Ты ведь умеешь подделывать родословные, Швейк.
– Он должен быть заполнен твоей рукой. Пиши: происходит из Лейпцига, из псарни фон Бюлова. Отец – Арнхайм фон Калсберг, мать – Эмма фон Траутенсдорф, дочь Зигфрида фон Бузенталя. Отец получил первую премию на берлинской выставке конюшенных пинчеров в 1912 году. Мать отмечена золотой медалью Нюренбергского общества разведения породистых собак. Как ты думаешь, сколько ему лет?
– Судя по зубам – года два.
– Пиши – полтора.
– Его плохо купировали, Швейк. Посмотри на уши.
– Не беда. Подправим, как только у нас обживётся. Сейчас лучше не трогать, это его ещё больше разозлит.
Похищенный злобно рычал, фыркал, метался из стороны в сторону, наконец, устал, лёг, высунув язык, и стал покорно ожидать своей участи.
Понемногу он успокоился, и лишь изредка жалобно поскуливал.
Швейк предложил ему остатки печёнки, которые принёс Благник. Пёс на угощение не польстился, а лишь саркастически взглянул на обоих, как бы говоря: «Спасибо, я на эту удочку уже раз попался. Сами жрите!».
Пёс безучастно лежал на полу, притворяясь спящим. Вдруг, ему что-то пришло в голову. Он встал на задние лапы, а передние поднял вверх. Сдавался.
На Швейка эта трогательная сценка не произвела никакого впечатления.
– Лежать! – рявкнул он на страдальца.
Тот лёг, тоскливо скуля.
– Какое имя ему вписать в родословную? – спросил Благник. – Его зовут Фокс. Надо подобрать что-нибудь похожее.
– А назовём-ка его Макс. Смотри, Благник, как уши-то навострил. Встать, Макс!
Несчастный пинчер, которого лишили и родного дома, и собственного имени, встал, ожидая дальнейших команд.
– Надо бы его отвязать. Посмотрим, что будет делать, – решил Швейк.
Когда его отвязали, он сразу подошёл к двери и трижды тявкнул на дверной крючок, надеясь на великодушие этих злых людей. Видя, что его попытки вызвать сострадание не имеют успеха, он наделал под дверью лужу, в надежде, что его сейчас же выкинут вон, как это проделывал с ним, в его щенячьем возрасте, полковник, по-военному приучая пса к чистоте и порядку.
Вместо этого, Швейк вытянул пса поводком по спине и ткнул в лужу мордой, которую пинчер принялся униженно облизывать.
– Ты гляди, какая хитрая бестия! Прям чистый иезуит! – заметил Швейк.
Опозоренный пёс заскулил и стал бегать по кухне, обнюхивая собственные следы. Затем неожиданно подошёл к столу, сожрал остатки печёнки, лёг возле камина и после всех своих злоключений крепко уснул.
– Сколько я тебе должен? – спросил Швейк Благника, когда они уже прощались.
– Брось, Швейк, – мягко ответил Благник, – для старого друга я на всё готов, особенно если он на военной службе. Бывай, старина. И никогда не ходи с ним через Гавличковую площадь, чтобы не нарваться на неприятности. Если тебе потребуется ещё какая-нибудь собака, ты знаешь, где меня найти.
Швейк оставил Макс отсыпаться, а сам купил у мясника четверть килограмма печени, сварил её, а когда Макс проснулся, поднёс ему к носу кусок теплой печёнки. Макс облизнулся спросонья, затем потянулся, понюхал печёнку и проглотил её. После чего подошёл к двери и повторил свою попытку с облаиванием крючка.
– Макс! Ко мне! – позвал его Швейк.
Тот недоверчиво подошёл. Швейк взял его на колени и стал гладить. Тут пёс впервые дружески завертел обрубком хвоста, мягко покусывая руки Швейка. При этом он смотрел на него мудрым взором, как будто говорил: «Ничего не попишешь. Я понял, что я проиграл».
Швейк гладил собаку и говорил тихим мягким голосом:
– Жил-был пёсик, звали его Фокс. И жил Фокс у одного полковника. А служанка ходила с Фоксом на прогулку. Но однажды пришёл один человек и украл Фокса. И попал Фокс на военную службу к одному оберлейтенанту. И назвали его Макс. Макс! Дай лапу! Видишь, мы будем хорошими друзьями, если будешь послушным. А не то солоно придётся тебе на военной службе.
Макс соскочил с колен на пол и стал играючи наскакивать на Швейка. К вечеру, когда поручик Лукаш вернулся со службы, Швейк и Макс были уже закадычными друзьями.
Глядя на Макса, Швейк философски размышлял: «А ведь по большому счёту, каждый солдат тоже был украден из своего дома».
Поручик Лукаш был приятно удивлён, увидев Макса, который также выразил бурную радость от того, что снова видит человека с саблей.
На вопрос, откуда собака и сколько она стоит, Швейк честно глядя поручику в глаза ответил, что пса получил в подарок от своего товарища, которого призвали в армию.
– Хорошо, Швейк, – сказал Лукаш, играя с Максиком, – первого числа получите от меня пятьдесят крон за пса.
– Не могу принять, господин оберлейтенант.
– Швейк, – строго ответил поручик, – когда вы поступали ко мне на службу, я сказал вам, что все мои приказы выполняются безоговорочно. Если я вам говорю, что вы должны взять пятьдесят крон, то вы должных их взять и пропить. Что вы сделаете с этими пятьюдесятью кронами, Швейк?
– Осмелюсь доложить, господин оберлейтенант, пропью, согласно вашему приказу.
– А если я забуду об этом, Швейк, то приказываю вам напомнить мне, что я вам должен пятьдесят крон за этого пса. Понятно? Блох у него нет? Хорошенько выкупайте его и расчешите. Завтра я на службе, а послезавтра пойду с ним на прогулку.
В то время, пока Швейк мыл пса, его бывший владелец полковник рвал и метал и сулил неизвестному похитителю военный трибунал, расстрел, повешенье, двадцать лет каторги и четвертование.
– Der Teufel soll den Kerl buserieren, – ревел полковник так, что звенели оконные стёкла, – mit solchen Meuchelm;rdern werde ich bald fertig. (38)
Над Швейком и поручиком Лукашем нависла катастрофа.

                КАТАСТРОФА

  Полковник Фридрих Краус, носивший приставку фон Циллергут, по названию деревушки в Зальцбурге, которую предки полковника пропили ещё в XVIII веке, был круглый дурак. Он говорил о самых банальных вещах и при этом всегда спрашивал, правильно ли окружающие поняли его мысль:
– Это, господа, окно? Знаете, что такое окно?
Или:
– Дорога, по обеим сторонам которой вырыты канавы, называется шоссе. Да, господа. Знаете, что такое канава? Канава – это углубление, выкопанное значительным числом рабочих. Рабочие работают кирками. Знаете, что такое кирка?
У него была мания всё объяснять. Причём делал он с таким же воодушевлением, с каким изобретатель рассказывает о своём детище.
– Книга, господа, это нарезанное в четвертинку некоторое количество листов бумаги, сложенных вместе и склеенных клейстером. Да. Знаете, что такое клейстер? Клейстер – это клей.
Это был такой форменный идиот, что офицеры, завидев его издали, сворачивали в сторону, дабы не выслушивать объяснений, что улица состоит из тротуара и мостовой, и что тротуар это приподнятая над мостовой панель, идущая вдоль фасада дома. А фасад дома – это та часть дома, которая видна с улицы или тротуара.  Заднюю часть дома увидеть нельзя, в чём легко можно убедиться, вступив на мостовую. Однажды он попытался продемонстрировать этот любопытный опыт, но к счастью, был сбит автомобилем. С тех пор поглупел ещё больше. Он останавливал офицеров и пускался в долгие нудные рассуждения об амулетах, солнце, термометрах, пончиках, окнах и почтовых марках.
Было удивительно, как этот придурок мог так быстро продвигаться по служебной лестнице да ещё иметь влиятельных покровителей, включая одного генерала, который оказывал ему особую протекцию, несмотря на полную непригодность полковника к военной службе.
На манёврах, командуя полком, он откалывал номера один хлеще другого. Никуда не успевал вовремя, водил полк колоннами против пулемётов, а пару лет назад, во время императорских манёвров на юге Чехии, заблудился вместе со своим полком и оказался в Моравии, где бродил ещё несколько дней после окончания манёвров, когда солдаты других полков уже давно валялись в казармах. Ему и это сошло с рук.
Его дружеские отношения с высокопоставленным генералом и другими такими же безмозглыми военачальниками старой Австрии приносили ему награды и чины, которыми он гордился чрезвычайно, считая себя величайшим полководцем, когда-либо рождавшимся под луной, великим стратегом и непревзойдённым знатоком военных наук. Во время полковых смотров вступал в разговоры с солдатами и задавал постоянно один и тот же вопрос, почему состоящая на вооружении винтовка называется «манлихеровкой». Солдаты обычно шутили:
– Ну вот, опять развёл свою манлихеровину!
Был он страшно мстительным и мог запросто поломать карьеру любому офицеру, который ему чем-либо не понравился. Если офицер хотел жениться, то он отправлял его рапорт высшему начальству, не забывая приложить при этом самые скверные характеристики.
У полковника отсутствовала половина левого уха. Он потерял её в юности на дуэли, возникшей из-за банальной констатации того факта, что Фридрих Краус фон Циллергут – полный дурак.
Если тщательно изучить его умственные способности, то можно заметить, что они мало чем отличались от тех, которыми обладал мордастый Франц Иосиф, как известно, общепризнанный идиот: такое же бессмысленное словоблудие и граничащая с кретинизмом наивность.
Как-то раз на банкете в офицерском собрании, когда речь зашла о Шиллере, полковник Краус фон Циллергут простодушно оповестил присутствующих:
– А я, господа, вчера видел паровой плуг, который приводился в движение локомотивом. Да не одним, а двумя! Вижу – дым. Подхожу, смотрю – локомотив, а с другой стороны – ещё один локомотив. Ну не смешно ли, господа! Два локомотива, как будто одного не хватало!
Помолчал с минуту, а затем продолжил:
– Когда кончился бензин, автомобиль остановился. Я видел это вчера. А ещё болтают об инерции. Не едет, стоит, не двигается, нет бензина! Ну не смешно ли!
При всей тупости полковник был чрезвычайно набожным. В квартире он держал домашний алтарь и часто ходил к исповеди и причастию в костёл Св. Игнатия. С началом войны полковник молился за победу австрийского и германского оружия. Христианские заповеди у него сочетались с мечтами о германской гегемонии. Бог, по его мысли, должен был помочь забрать земли и богатства побеждённых.
Когда он читал в газетах, что привезли очередную партию военнопленных, то приходил в ярость:
– К чему возить пленных?! Расстрелять всех. Никакой пощады! Танцевать на костях. Всех жителей в Сербии уничтожить до последнего. Детей заколоть штыками!
Он был ничем не хуже немецкого поэта Фирордта, который опубликовал во время войны стихи, призывавшие немцев ненавидеть французских дьяволов и убивать их миллионами:

Пусть выше гор, до самых облаков,
Людские кости и дымящееся мясо громоздятся….

  Закончив занятия в школе вольноопределяющихся, поручик Лукаш отправился на прогулку с Максом.
– Позвольте вас предупредить, господин оберлейтенант, – заботливо сказал Швейк, – будьте с ним повнимательней, чтобы он не убежал. Он может затосковать по прежнему дому и удрать, если вы его спустите с поводка. А ещё не советую ходить через Гавличковую площадь. Там бродит злющий пёс из мясной лавки, что в доме «Образа Марии». Кусака жуткий. Как увидит чужого пса, так готов разорвать его в клочья, боится как бы у него чего не сожрали, совсем как нищий у костёла св. Гаштала.
Макс весело прыгал рядом с поручиком, путался у него под ногами, наматывая поводок на саблю, в общем, выражал всяческое удовольствие от прогулки.
Выйдя на улицу, поручик отправился с псом на Пржикопы. Там на углу Панской улицы у него было назначено свидание с одной дамой. По дороге он размышлял о служебных делах. О чём завтра рассказывать в школе? Как установить высоту горы? Почему высота горы устанавливается от уровня моря? Как, обозначая высоту горы над уровнем моря, можно узнать высоту горы от её основания? Какого чёрта военное министерство включает такие темы в школьную программу? Это нужно только артиллеристам. А для остальных существуют карты генерального штаба. Когда неприятель находится на высоте 312, то нет времени размышлять, почему эта высота этого холма указана над уровнем моря, и как её вычислить. Достаточно взглянуть на карту – и всё сразу ясно.
Думы поручика были прерваны громким окликом «Halt!»  ровно в тот момент, когда он приближался к Панской улице.
Одновременно с этим окриком пёс сорвался с поводка и с радостным лаем кинулся к человеку, крикнувшему «Halt!».
Перед поручиком стоял полковник Краус фон Циллергут. Поручик Лукаш отдал честь, остановился и стал оправдываться, что не видел полковника. Среди офицеров полковник был известен своим особым пристрастием к отданию чести. Он считал, что от этого зависит успех всей военной компании, и именно на этом зиждется мощь австрийской армии.
– В отдание чести солдат должен вкладывать душу, – говаривал полковник. В этих словах заключался глубокий унтерский мистицизм.
Он внимательно следил, чтобы солдаты отдавали честь строго по уставу, не нарушая ни одной буквы предписания. Он мог подкараулить любого от рядового пехотинца до подполковника. Рядовых, которые отдавали честь небрежно, на ходу едва касаясь рукой фуражки, как бы говоря: «Моё почтеньице!», полковник лично волок в казармы для наложения взыскания.
Для него не существовало «Я не видел».
– Солдат, – говорил полковник, – должен выискивать своего начальника в даже толпе и ни о чём другом не думать, кроме своих обязанностей, предписанных воинским уставом. Даже погибая на поле боя, он должен перед смертью отдать честь своему командиру. Кто не умеет отдавать честь, да ещё оправдывается, что якобы не видел начальника, или отдаёт честь небрежно, тот не человек, а грязная скотина.
– Господин поручик, – громовым голосом изрёк полковник, – младшие по званию должны отдавать честь старшим. Это, во-первых. А во-вторых, с каких это пор у господ офицеров вошло в привычку гулять с ворованными псами? Да, с ворованными. Пёс, который принадлежит другому – ворованный.
– Этот пёс, господин полковник… – начал было поручик Лукаш.
– … принадлежит мне, господин поручик, – злобно прервал его полковник, – это мой Фокс.
А Фокс, вспомнив своего старого хозяина, выкинул из сердца нового и весело прыгал вокруг полковника, проявляя такую радость, на какую способен только влюблённый по уши шестиклассник, обнаруживший взаимность у предмета своего обожания.
– Гулять с ворованными собаками, господин поручик, не достойно офицера. Вы не знали? Офицер не имеет право покупать собаку, не убедившись, что она не краденная, – бушевал полковник, поглаживая Фокса-Макса, который из подлости стал скалить зубы на поручика, словно полковник говорил ему, указывая на Лукаша: «Фас!».
– Господин поручик, – продолжал полковник, – считаете ли вы приемлемым для себя ездить на ворованном коне? Вы не читали объявления о пропаже пса, которые я давал в «Богемии» и «Тагеблатте»? Вы не читаете объявлений, которые даёт ваш начальник?
Полковник всплеснул руками.
– Ну и офицеры пошли! Где дисциплина! Полковник даёт объявление, а поручик его не читает.
«Дать бы тебе по роже, старый ты хрыч», подумал поручик Лукаш, разглядывая бакенбарды полковника, которые придавали ему схожесть с орангутангом.
– Пойдёмте со мной, – сказал полковник.
Они пошли рядом, продолжая приятную беседу.
– На фронте, господин поручик, у вас не будет возможности проделывать подобные штуки. Гулять в тылу с украденными собаками не прилично. Да! Гулять с псом своего начальника! В то время, когда мы теряем на фронте сотни офицеров! А объявления не читаются! Я бы мог давать объявления о пропаже пса сто лет! Двести лет! Триста лет!
Полковник громко высморкался, что было у него признаком большого раздражения, и сказал:
– Можете продолжать прогулку.
Развернулся и зашагал прочь, злобно стегая хлыстом по полам своей офицерской шинели.
Лукаш перешёл на противоположный тротуар и снова услышал «Halt!». Это полковник поймал какого-то несчастного пехотинца-резервиста, который думая об оставленной дома матери, не заметил его. Суля солдату всех чертей, полковник потащил его в казармы для наложения взыскания.
«Что делать со Швейком?», подумал поручик. «Харю ему разбить мало. Ремней из него нарезать, и этого не достаточно».
Не помышляя уже ни о каком свидании, поручик решительно отправился домой.
«Убью его, подонка», сказал себе поручик, садясь в трамвай.

  Между тем бравый солдат Швейк вёл дружескую беседу с присланным из казарм ординарцем. Тот принёс поручику на подпись какие-то документы и в данный момент ожидал его в квартире. Швейк пригласил солдата на кухню и угостил его кофе. Разговор у них зашёл о том, что Австрии скоро крышка.
Говорили они об этом, как о само собой разумеющемся. Каждое их слово могло расцениваться военным судом, как государственная измена, и если б кто их услышал, обоих ждала бы виселица.
– Государь император совсем рехнулся, – объявил Швейк. – Он и раньше-то дураком был, а эта война его совсем доконала.
– Балбес он, – отозвался солдат, – тупой, как полено.  Он, поди, и не знает, что война идёт. Может ему постеснялись сказать. А подпись под манифестом – поддельная. Это ж, получается, преступление. Они сами подпись поставили, без его ведома, а он вообще не соображает, что вокруг творится.
– Он уже того… – с видом знатока изрёк Швейк, – ходит под себя, а кормить его приходится, как младенца. Говорят, у него две кормилицы, и трижды в день государя подносят к груди.
– Эх, – вздохнул солдат, – поскорее бы всё закончилось. Надавали бы уж нам по первое число, чтобы Австрия, наконец, угомонилась.
Далее разговор продолжался в том же духе, и Швейк вынес вердикт всей Австрийской империи:
– Такое идиотское государство существовать не должно, – и, желая подкрепить свои суждения практическими выводами, добавил:
– Как приеду на фронт, сразу удеру на ту сторону.
Потом они долго излагали друг другу всё, что думают чешские солдаты об этой войне, и ординарец сообщил, что в Праге ходят слухи, что у Находа уже слышна артиллерия, и русский император скоро будет в Кракове.
Затем разговор зашёл о том, что хлеб из страны вывозят в Германию, а немецкие солдаты получают сигареты и шоколад. После чего вспоминали о войнах былых времён, и Швейк с серьёзным видом утверждал, что когда осаждённый город забрасывали горшками с дерьмом, это тоже не сахар, и воевать при такой вони решительно невозможно. Он читал, что один из таких городов осаждали три года, и противник ничего другого не делал, как только развлекался подобным образом.
Он бы ещё рассказал что-нибудь интересное и поучительное, если бы их беседа не была прервана возвращением поручика Лукаша.
Бросив на Швейка свирепый и уничтожающий взгляд, он подписал документы, отпустил солдата, и кивком позвал Швейка в комнату.
В глазах поручика сверкали молнии. Он сел на стул и стал размышлять, глядя на Швейка, с чего ему начать экзекуцию.
«Сначала дам ему пару раз по роже», подумал поручик, «потом разобью нос, надеру уши, а там посмотрим».
А Швейк, глядя на него невинными добрыми глазами, решился прервать молчание и заявил:
– Осмелюсь доложить, господин оберлейтенант, что вы лишились кошки. Она нажралась сапожного крема и позволила себе сдохнуть. Я её выкинул в подвал, но не в наш, а в соседний. Такую чудесную ангорскую кошку вам больше нигде не найти.
«Что мне с ним делать?», промелькнуло в голове у поручика, «боже ты мой, какая у него глупая физиономия!»
А добросердечный мягкий взгляд Швейка излучал спокойствие и нежность. Этот полный душевного равновесия взгляд, казалось, говорил, что всё в порядке, что ничего не произошло, а если и произошло, то тоже всё в порядке, потому что всегда что-то происходит.
Поручик Лукаш вскочил на ноги, однако вопреки своему первоначальному желанию не ударил Швейка, а только замахал кулаком у него под носом и рявкнул:
– Швейк, вы украли пса!
– Осмелюсь доложить, господин оберлейтенант, что ни о чём подобном за последнее время я не слыхал. И осмелюсь заметить, господин оберлейтенант, что вы сегодня днём отправились с Максом на прогулку, так что я никак не мог его украсть. Когда вы вернулись с прогулки без пса, я сразу понял, что произошла какая-то неприятность. Это, как говорится, ситуация. На Спаленой улице жил некий кожевенник Кунеш, так он не мог выйти на прогулку с собакой, чтобы её где-нибудь не потерять. То он оставлял её в кабаке, то её у него крали, то кто-нибудь попросит собаку на время, а потом не возвращает…
– Заткнись, скотина! Швейк, чёрт бы вас побрал, вы или отъявленный негодяй, или безмозглый осёл! Ходячее недоразумение! Вы со мной шутки бросьте! Откуда вы притащили этого пса? Где вы его нашли? Вы знаете, что он принадлежит нашему господину полковнику? Он только что отобрал его у меня, когда мы случайно встретились! Вы представляете, какой это позор?! Скажите правду, вы его украли или нет?
– Осмелюсь доложить, господин оберлейтенант, я его не крал.
– Но знали, что пёс краденный?
– Осмелюсь доложить, господин оберлейтенант, так точно, я знал, что пёс краденный.
– Матерь божья! Швейк, тысячу чертей! Я вас пристрелю! Тупая скотина, осёл, засранец! Неужели вы действительно такой идиот?
– Осмелюсь доложить, господин оберлейтенант, такой.
– Зачем вы привели мне ворованного пса? Зачем вы притащили мне эту тварь в квартиру?
– Чтобы доставить вам удовольствие, господин оберлейтенант.
И Швейк с любовью и нежностью посмотрел в лицо поручику, который опустился на стул и застонал:
– За что господь наказал меня этой сволочью?
В тихом отчаянии сидел поручик на стуле и чувствовал, что у него нет сил не только надавать Швейку оплеух, но даже скрутить сигарету. Сам не зная зачем, он отправил Швейка за «Богемией» и «Тагеблаттом» и велел прочитать объявление полковника о пропаже собаки.
Швейк вернулся с газетами, развёрнутыми на странице, где было помещено объявление. Сияя от удовольствия, он заявил:
– Нашёл, господин оберлейтенант! Господин полковник так красочно описывает своего украденного пинчера, что любо-дорого взглянуть! Он предлагает сто крон награды тому, кто найдёт его собаку. Это очень приличное вознаграждение. Обычно дают не более пятидесяти крон. Некий Божетех из Коширже промышлял этим делом. Украдёт собаку, а потом ищет в газете объявление и возвращает пса владельцу за вознаграждение. Однажды он украл чудесного чёрного шпица, а так как владелец не давал объявления, то он сам решил написать в газету, что, дескать, найден пёс. Истратил на это дело целую пятёрку, пока, наконец, не объявился владелец пса. Он признал, что это действительно его пёс, и он его действительно потерял, но считал, что искать его бесполезно. Он не верил в честность  и порядочность людей. Но сейчас он, к своей величайшей радости, убедился, что честные люди ещё остались. Он принципиально против, чтобы награждать за честность, поэтому дарит на память свою книгу о выращивании цветов дома и в саду. Бедняга Божетех взял шпица за задние ноги и трахнул им об голову хозяина. С тех пор он зарёкся сам давать объявления. Если о пропаже пса никто не заявляет, так его лучше продать.
– Идите спать Швейк, – сказал поручик, – вы способны молоть чепуху аж до утра.
Поручик тоже отправился спать, и ему приснилось, что Швейк украл коня у наследника трона и привёл ему, а наследник узнал своего коня на смотре, когда он, несчастный поручик Лукаш, гарцевал на нём перед своей ротой.
Утро было продолжением ночных ужасов. Поручик чувствовал себя так, как будто ему надавали оплеух. Его преследовали кошмары. Только к утру он забылся тяжёлым сном, но его разбудил стук в дверь, в которой появилась добрая физиономия Швейка с вопросом, в котором часу следует разбудить господина поручика.
– Вон, скотина! Это ужасно, – простонал поручик.
Утром Швейк принёс поручику завтрак и огорошил его очередным вопросом:
– Осмелюсь доложить, господин поручик, не желаете ли, чтобы я подыскал вам ещё какую-нибудь собачку?
– Знаете что, Швейк, – со вздохом сказал поручик, – у меня огромное желание предать вас военно-полевому суду. Но ведь вас бы оправдали, потому что большего идиота, чем вы, в мире не сыскать. Поглядите на себя в зеркало. Вас самого-то не тошнит от вашего идиотского вида? Вы самая дурацкая ошибка природы, которую я когда-либо встречал. Ну скажите честно, Швейк, вы самому себе нравитесь?
– Осмелюсь доложить, господин поручик, я себе не нравлюсь. В этом зеркале я навроде как шишка. Это от того, что зеркало не отшлифовано. Вот у китайца Станека было выпуклое зеркало. Взглянешь в него, так с души воротит. Рот эдак вот, голова, как помойное ведро, а брюхо, как у обожравшегося монаха. Короче, видок ещё тот. Как-то раз проходил мимо господин наместник, глянул на себя, и зеркало тут же пришлось убрать.
Поручик отвернулся, вздохнул и счёл за лучшее заняться кофе со сливками.
Швейк уже хлопотал на кухне, и поручик услышал его пение:

Марширует Греневиль к Прашной бране на шпацир
Сабельки сверкают, девушки рыдают.

  Потом из кухни донеслась новая песня:

Мы, солдаты, молодцы, любят нас красавицы,
У нас денег, сколько хош, нам везде приём хорош!

  «Тебе-то везде хорошо, прохвост» – подумал поручик и сплюнул.
В дверях появилась голова Швейка.
– Осмелюсь доложить, господин оберлейтенант, тут к вам ординарец из казарм. Господин полковник срочно требует вас к себе.
И развязно добавил:
– Это, наверное, из-за той собачки.
– Слышал уже, – сказал поручик сдавленным голосом ожидавшему в прихожей ординарцу, когда тот начал было докладывать.
Бросив на Швейка испепеляющий взгляд, поручик удалился.

  Это был не рапорт, а кое-что похуже. Когда Лукаш вошёл в кабинет, полковник сидел в кресле с мрачным видом.
– Два года назад, господин поручик, – сказал полковник, – вы подавали рапорт о переводе вас в 91-й Будейовицкий полк. Вы знаете, где находятся Будейовицы? На Влтаве, да, на Влтаве, и впадает в неё речка Огрже, или как там она называется. Город большой, я бы даже сказал приветливый. Если не ошибаюсь, там есть набережная. Вы знаете, что такое набережная? Набережная – это стена, построенная над водой. Да. Впрочем, это к делу не относится. У нас там были манёвры.
Полковник замолчал и, уставясь на чернильницу, быстро сменил тему:
– Мой пёс у вас совсем испортился. Ничего не хочет жрать. Видите, в чернильнице муха. Удивительно, зима, а мухи падают в чернильницу. Это непорядок.
«Давай уже, говори, старый пердун», подумал поручик Лукаш.
Полковник встал и прошёлся по канцелярии.
– Я долго размышлял, господин поручик, как с вами поступить, чтобы подобное больше не повторялось, а потом вспомнил, что вы выражали желание перевестись в Девяносто первый полк. Верховное командование поставило нас в известность, что в Девяносто первом полку ощущается серьёзная нехватка офицеров, потому что многих офицеров перебили сербы. Даю вам слово, что не позднее, чем через три дня вы будете в Девяносто первом полку в Будеёвицах, где формируются маршевые батальоны. Можете не благодарить. Армия нуждается в офицерах, которые….
И не зная, что сказать, полковник посмотрел на часы и произнёс:
– Уже одиннадцать. Пора принимать полковой рапорт.
На этом приятный разговор закончился. У поручика словно камень с души свалился, когда он вышел из канцелярии и отправился в казармы, объявить сослуживцам, что на днях отправляется на фронт и по этому поводу устраивает вечеринку на Неказанке.
Вернувшись домой, он многозначительно спросил Швейка:
– Знаете ли вы, Швейк, что такое маршевый батальон?
– Осмелюсь доложить, господин оберлейтенант, что маршевый батальон это маршбатяк, а маршка это маршевая рота. Мы всегда так сокращаем.
– Так вот, Швейк, – торжественно произнёс поручик, – объявляю вам, что вы едете со мной в маршбатяк, если вам так больше нравится. И не думайте, что на фронте вы сможете откалывать такие же номера, как здесь. Вы рады?
– Осмелюсь доложить, господин оберлейтенант, что я чрезвычайно рад, – ответил бравый солдат Швейк, – это будет прекрасно, если мы с вами оба падём на поле брани за государя императора и его августейшую фамилию…

                ПОСЛЕСЛОВИЕ К ПЕРВОЙ ЧАСТИ «В ТЫЛУ»

 Заканчивая первую часть «Похождений бравого солдата Швейка» (В Тылу), спешу уведомить, что скоро выйдут ещё две части «На Фронте» и «В Плену». В обеих этих частях солдаты и обыватели будут разговаривать и вести себя так, так, как они обычно делают это в жизни.

Жизнь это не школа хороших манер. Церемониймейстер доктор Гут говорит иначе, чем Паливец из трактира «У чаши», а этот роман не учебное пособие по правилам салонного этикета и не научный труд о том, какие выражения допустимы в приличном обществе. Это точное отображение определённой эпохи.

Если кто-то употребляет крепкое словцо, я, привожу его именно так, как оно звучит. Смягчать его или заменять многоточием, я считаю глупейшим извращением. Такие слова не стесняются использовать и в парламенте.

Во истину было сказано когда-то, что хорошо воспитанный человек может читать всё. Критиковать то, что естественно могут только люди крайне убогие и законченные хамы, которые за своей омерзительной лжеморалью не видят сути, а набрасываются только на слова.

Год назад довелось прочитать отзыв на один роман. Критик обрушивался на автора за то, что он посмел написать: «Высморкался и вытер нос». Дескать, это противоречит всему тому, возвышенному, что должна давать народу литература.

Это только один небольшой пример того, какие ослы иногда рождаются под луной. Люди, возмущающиеся употреблением крепких выражений, просто слюнтяи. Настоящая жизнь их пугает, и эти слабаки становятся огромным препятствие на пути культуры и общественной морали. Дай им волю, они превратят народ в сентиментальных онанистов псевдокультуры, наподобие святого Алоиса, о котором монах Евстахий писал в своей книге, что когда святой Алоис услышал, как некий человек с ужасным шумом выпустил газы, то принялся рыдать, и только молитва смогла его успокоить.

На людях они всегда непримиримые борцы за культуру, а сами с огромным удовольствием ходят в общественные уборные и читают похабные надписи на стенах.
Я же, употребив несколько крепких выражений, стремился показать, как люди говорят в действительности.

Нельзя требовать от трактирщика Паливца, чтобы он выражался, как Лаудова, доктор Гут или пани Ольга Фастрова и целый ряд иных деятелей, которые с удовольствие превратили бы всю Чехословакию в один большой салон, где по паркетным полам все ходили бы во фраках, в перчатках и вели бы в высшей степени утончённые беседы, где всюду бы царили изысканные салонные нравы, под покровом которых светские львы будут предаваться самому гнусному распутству и извращениям.

Попутно замечу, что Паливец жив. Всю войну он просидел в тюрьме и сейчас остаётся таким же, каким он был до всей этой истории с портретом Франца-Иосифа.

Он навещал меня, а когда прочёл книгу, скупил двадцать экземпляров и раздавал их своим знакомым, чем немало содействовал популяризации книги.
Ему очень понравилось, что я о нём написал и сделал самым знаменитым грубияном.

«Меня уже не перевоспитать»,  сказал он, «я всю жизнь, что думал, то и говорил и буду говорить впредь. Сейчас я  — знаменитость».

Самоуважение его к себе выросло. Слава его стоит на нескольких крепких выражениях. И этим он вполне доволен. А если бы, воспроизводя его речь, я хотел бы поставить ему на вид, что нельзя, дескать, так говорить, то я бы тем самым, безусловно, оскорбил бы этого достойного человека. Грубые и простые слова – это неосознанный протест каждого чеха против лизоблюдства и покорности. Это было в крови – неуважение к императору и приличным выражениям.

Отто Кац тоже жив. Это совершенно реальный персонаж. После переворота он забросил своё занятие, вышел из церкви и сейчас служит прокуристом  на фабрике бронз и красок в северной Чехии.

Он написал мне длинное письмо, в котором обещал со мной разделаться. Одна немецкая газета напечатала отрывок из книги, в котором Отто Кац описан таким, каким он был на самом деле. Я сам его навестил, и мы прекрасно провели время. К двум часам ночи он уже не мог стоять на ногах, но при этом проповедовал и в заключение сказал: «Я Отто Кац, фельдкурат, слышите, вы, дубовые головы!»

Типов, навроде покойного Бретшнайдера, полицейского сыщика старой Австрии, и сегодня полно в республике. Их необычайно интересует, кто, где и о чём говорит.

Я не знаю, удастся ли мне выразить этой книгой то, что я задумывал. Судя по тому, что я недавно слышал, как один человек сказал другому «Ты глуп, как Швейк!», вряд ли. Но если всё же «Швейк» станет ещё одним бранным словом в ряду наших забористых ругательств, что ж, я должен буду только радоваться такому обогащению чешского языка.

(1) Годен (нем.)
(2) Арестантская книга (нем.)
(3) Ура! Долой сербов! (нем.)
(4) Весь чешский народ — банда симулянтов (нем.)
(5) Кругом! (нем.)
(6) Это действительно необычный фиговый листок (нем.)
(7) Вы — симулянт! (нем.)
(8) Арестовать этого типа! (нем.)
(9) Вы проклятая собака, паршивая тварь, скотина несчастная! (нем.)
(10) Вольно! (нем.)
(11) Кругом! (нем.)
(12) Подойдите, Иоганн (нем.)
(13) Боже! Покарай Англию! (нем.)
(14) Объединёнными силами (лат.)
(15) За веру, императора и отечество (нем.)
(16) Храни вас Бог (нем.)
(17) Полный идиот (нем.)
(18) Чёрт побери!
(19) Этот молодчик считает, что мы действительно поверим в то, что он идиот (нем.)
(20) Огонь! (нем.)
(21) Стеречь. Строго наблюдать (нем.)
(22) Смирно! (нем.)
(23) Да, насчёт мира душевного очень хорошо (нем.)
(24) Очень хорошо. Не так ли, господа (нем.)
(25) Кругом! Марш (нем.)
(26) Идите с миром. Месса окончена (лат.)
(27) Привет! (лат.)
(28) Императорский и королевский военный суд (нем.)
(29) Осмелюсь доложить… господин фельдкурат… Доставили пакет и человека (нем.)
(30) Благословение Господне и со духом твоими (лат.)
(31) Простите, дорогой друг, но вы — дурак. Я могу петь, что хочу (нем.)
(32) Осмелюсь доложить, господин полковник, я пьян (нем.)
(33) Я могу заплатить (нем.)
(34) Дева Мария, Матерь Божья! Помилуй нас! (нем.)
(35) На молитву! (нем.)
(36) В самом деле, всё так ужасно! Народ так испорчен (нем.)
(37) Дорогой Генрих! Муж преследует меня по пятам. И мне необходимо остановиться у тебя на пару дней. Твой денщик скотина. Я — несчастна. Твоя Кати (нем).
(38) Проклятый сукин сын! Я живо расправлюсь с этим бандитом! (нем.)

                ПРИМЕЧАНИЯ

Эрцгерцог Фердинанд (1863 – 1914). Франц-Фердинанд фон Эсте. Племянник австрийского императора Франца-Иосифа I. Наследник престола. 28 июня 1914 года был убит вместе с супругой в городе Сараево членом сербской националистической организации Гаврилой Принципом. Его убийство послужило формальным поводом к началу Первой Мировой войны.
Того, из Конопиште. Конопиште – замок Франца-Фердинанда в Чехии.
Не надо было у них отбирать Боснию и Герцеговину. С июля 1878 года Босния и Герцеговина находилась под оккупацией Австро-Венгрии, формально считаясь турецкой территорией. В 1908 году Австро-Венгрия в одностороннем порядке объявила об аннексии Боснии и Герцеговины.
Недавно в Нуслях….  Нусле – исторический район в Праге.
С.6 Помните того господина Люккени, который проколол нашу покойницу Елизавету напильником… 10 сентября 1898 года в Швейцарии итальянский анархист Луиджи Люккени убил заточкой австрийскую императрицу Елизавету Баварскую жену Франца-Иосифа I.
…если уж начали с его дяди…. Швейк ошибается: Франц-Фердинанд приходился Францу-Иосифу не дядей, а племянником.
…увезли в корзине в участок…. В Австро-Венгерской империи полиция отвозила пьяных в участок в ручной тележке-корзинке.
Помните, как в Португалии застрелили тамошнего короля? Он во какой толстый был. Король Португалии Карл I, убитый 1 февраля 1908 года в Лиссабоне, отличался необычайной тучностью.
При этом он был весьма начитанным человеком, и каждому посетителю советовал почитать, что о последнем предмете писал Виктор Гюго, рассказывая, как ответила старая наполеоновская гвардия англичанам в битве при Ватерлоо. Виктор Гюго в романе «Отверженные» (кн. I, гл. ХІV) описывает реальный эпизод, произошедший во время сражения при Ватерлоо: когда окружённым французам англичане предложили сдаться, один из французских офицеров ответил: «Mierde! (Дерьмо!) Гвардия умирает, но не сдаётся!»
…пахнет Панкрацем. Панкрац – район в Праге, где находилась тюрьма для политических заключённых.
…и из них два дня я пролежал, как Лазарь, связанный «козлом».  Лазарь из Вифании, согласно Евангелию от Иоанна, был воскрешён Иисусом Христом на четвёртый день после смерти. По воскрешению Лазарь вышел из пещеры, куда его положили после кончины, «обвитый по рукам и ногам погребальными пеленами». Связывание «козлом» – распространённое в австро-венгерской, и не только, армии наказание, когда наказанного связывали по рукам и ногам, а затем руки за спиной прикручивали к ногам. В таком положении наказанного солдата могли держать день или два.
Сына своего, Рудольфа, потерял в расцвете лет…. Единственный сын Франца-Иосифа Рудольф покончил жизнь самоубийством в 1889 году, из-за отказа императора разрешить ему развестись с бельгийской принцессой Стефанией и жениться на дочери придворной дамы баронессы Вечора Марии.
…потом не стало его брата Яна Орта. Эрцгерцог Иоганн Габсбург отрёкся от своего титула в 1889 году и принял фамилию Орт.
…другого брата –  мексиканского императора – поставили к стенке в какой-то крепости. Эрцгерцог Максимилиан Габсбург, император Мексики с 1863 по 1867 гг., был посажен на престол французскими интервентами. В 1867 году был расстрелян республиканцами в крепости Кверетаро.
Нам тогда нужно будет объединиться с Францией, которая точит на Германию зуб ещё с семьдесят первого года.  Франко-прусская война 1870 – 71 годов закончилась поражением Франции.
…показал ему орла.… То есть полицейский значок с изображением государственного герба Австро-Венгрии.
…как колумбово яйцо. Крылатое выражение, обозначающее неожиданно простой выход из затруднительного положения. Во время обеда у кардинала Мендосы, Христофор Колумб предложил присутствующим поставить яйцо вертикально. Как гости не старались, ни у кого это не получилось, тогда Колумб взял яйцо разбил его с одно стороны и поставил вертикально, показав насколько это просто.
…во время марьяжа… Марьяж – карточная игра.
…будто он сошёл со страниц книги Ломброзо «О типах преступников».  Чезаре Ломброзо (1835 – 1909) –  итальянский тюремный врач-психиатр, родоначальник антропологического направления в криминологии и уголовном праве, основной мыслью которого стала идея о прирождённом преступнике. Согласно этой теории, внешность человека служит основной оценкой его морально-поведенческого потенциала. Теории Ломброзо пользовались большой популярностью у идеологов фашизма и нацизма.
Покупаю вечерний номер «Национальной политики». Сучку. Чешская буржуазная газета «Национальная политика» получила в народе ироническое прозвище «сучка».
…надевали на ногу испанский башмачок. «Испанский башмак» – вид колодки, использовавшейся во время пыток.
…иногда жгли бока факелом, как, например, святому Яну Непомуцкому. Говорят, он при этом орал, как резаный, и продолжал орать, пока его не скинули с Элишкиного моста в непромокаемом мешке. Святой Ян Непомуцкий (1350 – 1393) – викарий пражского архиепископства, казнённый королём Вацлавом IV, якобы за отказ раскрыть тайну исповеди королевы. Его утопили, скинув в мешке с Карлова моста в Влтаву. Таким образом, Швейк ошибается, говоря, что святого Яна скинули с Элишкиного моста. Мост Франца-Иосифа I, прозванный в народе в честь его супруги Елизаветы Элишкиным, был построен в 1865 – 68 гг. Демонтирован сразу после Второй Мировой войны.
Бывало, что человека четвертовали или сажали на кол, где-нибудь возле Музея. Имеется в виду Национальный музей в Праге, находящийся на Вацлавской площади. В средние века на этом месте располагался т.н. Конский рынок, торговая площадь, на которой часто проходили казни преступников.
…ровно в шесть часов «зелёный Антон» повёз Швейка в уголовный суд. «Зелёным Антоном» называли фургон для перевозки заключённых.
…посылали за пльзенским пивом и жарким под соусом из паприки к «Тессигу». «Тессиг» – ресторан в Праге.
Вы, часом, не страдаете ли падучей. Падучая – эпилепсия.
Как-то раз возвращаюсь я от «Банзета», а в Нуслях около моста через Ботич… «Банзет» – ресторан в Праге. Ботич – небольшая речка в Праге.
… за святого Вацлава… Вацлав I – чешский князь, установивший в Чехии христианство в качестве государственной религии.
…выдавал себя за святых Кирилла и Мефодия… Кирилл (Константин) и Мефодий – византийские монахи-учёные, создатели славянской азбуки и авторы первых переводов Священного Писания на славянский язык.
…родина цыган находится в Крконошах. Крконоши – горный массив в Польше и Чехии.
Дальше тоже не знаю, – вздохнул Швейк, – знаю ещё первую строчку из «Где родина моя», потом ещё «Генерал Виндишгрец и прочие генералы рано спозаранку войну начинали…». Ещё знаю народные песенки, типа «Храни, Боже, Государя», «Шли мы прямо в Яромерь…» и «Достойно есть, яко воистину». «Где родина моя» – чешская патриотическая песня, написанная Й.-К. Тылом на музыку Ф. Шкроупа. Впервые была исполнена в Праге в 1834 году при постановке пьесы Тыла «Фидловачка». Получила общенародное признание и была распространена в самых широких массах чешского народа. После обретения Чехословакией независимости, стала государственным гимном страны. Генерал Виндишгрец (князь Альфред Кандид Фердинанд цу Виндишгрец, 1787 – 1862) – австрийский фельдмаршал. Командовал войсками, подавлявшими восстания 1848 – 1849 гг. в Вене, Праге и Венгрии. «Храни, Боже, Государя» – официальный гимн австро-венгерской империи. «Шли мы прямо в Яромерь…» – чешская солдатская песенка. «Достойно есть, яко воистину…» – церковное песнопение, восхваляющее Богородицу. По преданию этому песнопению в конце Х века молодого монаха Карейского монастыря, административного центра Афонской горы, научил сам архангел Гавриил.
«А ну вас в задницу, петухи!». Полицейские в Чехии во времена Австро-Венгерской империи носили на касках петушиные перья. Отсюда их прозвание – «петухи».
…как это сделал один монах из Эммаузского монастыря. Эммаузский монастырь был заложен в Праге в 1347 году Карлом IV для монахов-бенедектинцев.
«Да здравствует “Свободная мысль”!». «Свободная мысль» –  общественная организация, основанная в 1900 году.  Исповедовали идеи атеизма и разрыва с церковью.
…и прострелил там корону. Игра слов: по-чешски «koruna» означает монету, достоинством в одну крону и императорскую корону.
… в Вршовицах есть такой… у одного трактирщика в Дейвицах. Вршовицы и Дейвицы – исторические районы Праги.
Выставляй, Пьемонт, посильней форпосты. Гоп, гоп, гоп!… Закипел тут славный бой у Сольферино. Пьемонт – край в горной Италии. Здесь имеется в виду итальянская армия. Бой у Сольферино состоялся 24 июня 1859 года. В ходе этого сражения австрийская армия, воевавшая с Францией и Сардинией, потерпела поражение.
В том же смысле высказывался и «Prager Tagblatt», который заканчивал свою статью сообщением, что калеку-добровольца сопровождала толпа немцев, прикрывавших его своими телами от расправы со стороны чешских агентов Антанты.
«Bohemie» высказала пожелание, чтобы калека был отмечен наградой, а также объявила, что администрация газеты принимает от немецких граждан подарки для неизвестного героя. «Prager Tagblatt» и «Bohemie» – пражские немецкоязычные газеты. Антанта (букв. «сердечное согласие») – военно-политическая коалиция Англии, Франции и России. В Первой мировой войне противостояла Четвертному союзу Германии, Турции, Австро-Венгрии и Болгарии.
…перед памятником Радецкому… Иоганн Йозеф Венцель граф Радецкий (1766 – 1858) – австрийский фельдмаршал чешского происхождения. Выдающийся военачальник и государственный деятель. Участник битвы народов под Лейпцигом. Командовал австрийскими войсками в сражениях при Санта-Лючии, Куртатоне, Новаре. Награждён многими орденами, в том числе и шестью российскими. В 1849 году российский император Николай I удостоил его звания генерал-фельдмаршала. В 1849 – 1858 гг. занимал должность генерал-губернатора Ломбардо-Венецианского королевства.
Вы здесь выздоровеете быстрее, чем в Пештянах. Пештяны – курорт в Словакии.
Даже Сократ не пил свою чашу с ядом с таким спокойствием… Древнегреческий философ Сократ (469 до н.э. – 399 до н.э.) по приговору афинского суда, обвинившего его в богохульстве и развращении молодёжи, выпил чашу с ядом (предположительно либо с цикутой, либо с болиголовом).
…напоминающий своими взъерошенными бакенбардами Бабинского…. Вацлав Бабинский (1796 – 1879) – знаменитый разбойник, о котором в Чехии ходит множество легенд.
…были изображены Франц-Иосиф и Вильгельм…. Вильгельм II (Фридрих Вильгельм Виктор Альберт Прусский, 1859 – 1941) – в описываемые времена германский император. В результате Ноябрьской революции 1918 года был свергнут с престола, эмигрировал в Голландию, где и жил до самой своей смерти.
…и принца Евгения Савойского. Принц Евгений Савойский (1663 – 1736), полководец Священной Римской Империи, генералиссимус. Прославился в войнах за испанское наследство и турецких компаниях. Евгению Савойскому установлены памятники в Вене и Будапеште. Его имя носили боевые корабли военно-морских сил Австрии, Италии, Великобритании, Германии во время Первой и Второй мировых войн.
Может быть, капитан Лингарт и в республике остался капитаном. Имеется в виду Чехословацкая республика, получившая независимость после распада Австро-Венгерской империи в 1918 году.
Фельдкурат Отто Кац был в целом милейшим человеком… Фельдкурат – полковой священник в австрийской армии, имевший права и чин офицера.
… вкатит одиночку и «шпангле». Шпангле (искаж. нем.) – кандалы. Наказание, при котором правая рука арестанта приковывалась короткой цепью к левой ноге.
…к тому же близкий друг Махара. Йозеф Сватопулк Махар (1864 – 1942) – чешский поэт, прозаик, публицист. В одной из своих статей выступил в защиту оломоуцкого архиепископа Кона.
…чем у знаменитого архиепископа Кона. Архиепископ оломоуцкий Теодор Кон (1845 – 1915) – первый оломоуцкий архиепископ из простонародья. Из-за этого, а также из-за своего еврейского происхождения подвергался нападкам со стороны венской аристократии и части католического духовенства.
…под огромным печальным образом Франциска Салесского. Франциск Салесский (Франсуа Сальский) (1567 – 1662) – женевский епископ, основатель женского монастыря, причислен к лику святых.
…эти звуки образовывали неведомую дорическую гамму. Правильнее – дорический лад, который является одним из ладов греческой музыки, вошедший в состав церковных ладов. Изобретение его приписывают фракийцу Тамерасу. Порядок ступеней его гаммы следующий: ре, ми, фа, соль, ля, си, до, ре.
Последний раз играли с тем плешивым полковником в макао. Макао – азартная карточная игра, широко распространённая в мире в начале ХХ века. Своим названием обязана китайскому городу Макао (Аомынь), бывшей португальской колонии, крупнейшему центру игорного бизнеса на Востоке.
Не народный ли социалист? Народные социалисты – члены чешской национально-буржуазной партии.
…живущих в Краловоградцком районе… Краловоградский район – область на северо-востоке Чехии. В настоящее время – самоуправляемая община.
…до Карлина ещё далеко… Карлин – исторический район Праги.
Трактирщик там, Серабона – сокол, нам его бояться нечего… Сокол – член известной чешской национальной спортивной организации «Сокол».
…туда ходят уличные шлюхи и другая приличная публика, которую не пускают в «Репрезентяк». «Репрезентяком» в простонародье называли фешенебельный пражский ресторан «Репрезентативный дом».
За одним из столов спал пьяный сардинщик. Сардинщик – продавец с лотка рыбных закусок, ходивший со своим лотком по трактирам.
… склонностью к эпикурейству… Эпикурейство – учение древнегреческого философа Эпикура (342 – 270 гг. до н.э.), основным этическим принципом которого было получение удовольствия. Здесь: стремление к безграничному наслаждению радостями жизни.
…увидев, как пары пляшут «шляпака». «Шляпак» – чешский народный танец.
Остановились они за «Флоренцией»…. «Флоренция» – название ресторана.
…Aurea prima sata est aetas, quae vindice nullo… «Первым был посеян век златой, не знавший возмездия» (лат.) – цитата из «Метаморфоз» древнеримского поэта Публия Овидия Назона (43 г. до н.э. – 18 или 17 г. н.э.), книга I.
Он возжелал, чтобы ему отрубили голову и выбросили в мешке в Влтаву. Фельдкурат «мечтает» принять такую же мученическую смерть, как и Ян Непомуцкий (см. комментарий к с. 17).
…Любите ли горгонзолу? Горгонзола – сорт итальянского сыра, отличающийся характерным островатым вкусом.
Как вы думаете, коллега, какая игра честнее – «железка» или «очко»? Имеются в виду карточные игры.
…оказался на лекции доктора Александра Батека… Александр Зоммер Батек (1874 – 1944). Известный чешский учёный, пацифист, писатель, популяризатор науки, редактор и общественный деятель. По основной профессии был учителем химии. Является одним из основоположников движения эсперантистов в Чехословакии, а также основателем  Лиги некурящих и Вегетарианского клуба.
…человек пил благородные напитка, скажем арак, мараскин…. Арак (ракия) – крепкий алкогольный напиток, распространённый на Ближнем Востоке, Кавказе, в Центральной Азии и Юго-Восточной Европе. По сути, представляет собой один из видов самогона. Несмотря на крепость, слабо согревает в холод, но зато легко пьётся в жару. Мараскин – фруктовый ликёр. Впервые произведён в 1821 году в городе Задар (Хорватия) итальянским коммерсантом Джироламо Луксардо. В настоящее время существует два оригинальных мараскина: один выпускается в Падуе на фамильном производстве Луксардо, второй в Хорватии под названием «Original Maraschino from Zadar».
…отправили её в концентрационный лагерь в Штейнхофе. В самом начале Первой мировой войны тюрьмы Австро-Венгрии были переполнены заключёнными, поэтому правительство пошло на создание сети концентрационных лагерей, куда людей бросали иногда даже без суда по политическим мотивам, а также этническому признаку (например: сербов, русинов, подданных стран Антанты).
…проживает у своей бабушки в Ясенной недалеко от Йозефова. Йозефов – исторический район Праги, возникший на месте бывшего еврейского гетто. Формально существовал до 1960 года в качестве пятого административного района Праги.
Дароносицу нам одолжат в Бржевнове. Дароносица – переносной сосуд для ношения Святых Даров. Используется для осуществления таинства причастия вне храма. Бржевнов – исторический район Праги.
По дороге к жене торговца, фельдкурат поведал Швейку, что вчера выиграл много денег в «божье благословение»… «Божье благословение» – старинная карточная игра, ныне почти забытая.
…потащил чашу пану фарару… Фарар – католический приходской священник в Чехии.
…думая, что его зовут кого-то соборовать. Соборование – таинство католической и православной церквей, заключающееся в помазании тела больного или умирающего освящённым елеем. По учению церкви оно должно служить врачеванием от телесных недугов, а также даровать больному отпущение грехов, в которых он не успел раскаяться.
Этот алтарь успешно могли использовать язычники с берегов Замбези… Замбези – четвёртая по протяжённости река Африки.
Нарисованная птица могла сойти как за голубя, так и за курицу породы виандот. Виандот – порода кур, выведенная во второй половине XIX века. Наименование дано по самоназванию индейского племени гуронов.
…и цитировал Гейне. Христиан Иоганн Гейнрих Гейне (1797 – 1856), немецкий поэт, публицист и критик. Считался последним поэтом т.н. «романтической эпохи».
…приехал в Новую Паку….. Новая Пака – небольшой городок в северной Чехии.
Я слышал, что вы как-то в пятницу, полагая, что это четверг, съели в ресторане свиную котлету. А потом блевали в туалете, боясь, что бог вас за это покарает. В христианской традиции среда и пятница – постные дни.
вместо обычных котлов с серой в аду для несчастных грешников применяют Папиновы котлы? Папинов котёл – наглухо закрывающийся железный котел, в котором, благодаря высокому давлению, от развивающихся в нем паров, процесс вываривания различных органических веществ происходит гораздо скорее и совершеннее, чем в обыкновенном горшке.
И это значит, что он живёт теперь среди антиподов, а святой Августин повелевает проклясть тех, кто верит в антиподов. Настоятель путает антиподов, жителей противоположных пунктов (Чехия и Австралия) с антиподами – людьми противоположных взглядов и убеждений. Святой Августин (Аврелий Августин Блаженный, 354 – 430 гг.) – христианский теолог и философ, влиятельнейший проповедник и один из Отцов христианской церкви.
…палец святого Иоанна Крестителя, хранящийся у пиаристов… Пиаристы – католический монашеский орден, основанный святым Иосифом Каласанским (1557 – 1648) и  занимающийся воспитанием молодёжи. Цель пиаристов (или пиаров) – христианское воспитание и образование юношества, что закреплено специальным обетом. Иоанн Креститель (Иоанн Предтеча, 6 (или 2?) г. до н.э. – ок. 30 г. н. э.) – согласно Евангелию ближайший предшественник Иисуса Христа, возвестивший о приходе мессии. Крестил Иисуса в водах реки Иордан. Был казнён по желанию иудейской царицы Иродиады и её дочери Саломеи. Считается исторической фигурой.
…и святого Бернарда, – продолжал бывший законоучитель, – он спасает путников в святом Готарде. У него на шее бутылочка с коньяком, и он разыскивает путников, засыпанных снегом. Пьяный фельдкурат путает католического и православного святого Бернарда (или Бернара, 923 – 1008, по другим данным 1008 – 1081) монаха из Ментона, основавшего в Швейцарских Альпах приют для путников и собак породы сенбернар. Эта порода была выведена монахами специально для розыска людей, оказавшихся под снежными завалами в Альпах. Самым известным сенбернаром был пёс по кличке Барри, в период с 1800 по 1812 годы спасший жизни сорока человек. Сен-Готард (дословно – святой Готард) – самый важный перевал Швейцарских Альп. Тянется по границам кантонов Ури, Вале, Граубюнден и Тичино. Длина составляет от 32 до 48 км, ширина – от 10 до 12 км.
…и набожный фельдкурат уснул с томиком «Декамерона» Бокаччо…. «Декамерон» – сборник новелл итальянского писателя эпохи раннего Возрождения Джованни Бокаччо (1313 – 1375). Произведения пронизано идеями свободомыслия и антиклерикализма. Большинство новелл посвящено теме любви, в том числе её эротическому аспекту.
Нам нужно купить катехизис…. Катехизис – религиозный справочник, содержащий основные положения вероучения той или иной конфессии, часто изложенные в виде вопросов и ответов.
….поиски живой воды в сказках Божены Немцовой. Божена Немцова (1820 – 1862) – чешская писательница, считается основоположницей современной чешской прозы.
….и надписью на ленте: «Сегодня же ты будешь со мною в раю». По преданию эти слова сказал Иисус одному из двух разбойников, с которыми был распят на кресте: «…истинно говорю тебе, ныне же будешь со мною в раю» (Лука, 23:43).
В Жижкове… Жижков – район Праги.
…. как и в праздник тела Господня. Праздник Тела и Крови Христовых. В Католической церкви – праздник, посвященный почитанию Тела и Крови Христа, в которые пресуществляется хлеб и вино во время евхаристии. Отмечается в четверг, следующий за Днём Святой Троицы. Считается одним из главнейших католических праздников.
В Малешицах жил один шинкарь…. Малешицы – район Праги. В описываемое время – большое село под Прагой.
…лупил кого-нибудь арапником… Арапник – охотничий кнут на коротком кнутовище.
Святой Иоанн Златоуст…. Иоанн Златоуст (ок. 347 – 407) – христианский богослов, архиепископ Константинопольский. Наряду с Василием Великим и Григорием Богословом считается одним из трёх Вселенских святителей и учителей. В ряде христианских церквей почитается как святой.
Совсем как Боушек из Либени… Либень – район Праги.
…позволил себе погибнуть на Дрине…. Дрина – река на границе Сербии и Боснии.
…член конгрегации святой Марии…. Конгрегация (от лат. congregation – союз, объединение) –  совокупность, союз или организация католических монастырей, следующих одному и тому же уставу; нередко конгрегация является синонимом слова «орден». Более точно под конгрегацией подразумевается подобное монашескому сообщество, утвержденное епископом или папой и отличающееся от монашеского тем, что члены его приносят не торжественные, a лишь простые обеты.
Когда вулкан Монпеле уничтожил остров целый остров Мартинику…. Правильнее Монтань-Пеле («Лысая Гора»), самый высокий (1397 м) вулкан на острове Мартиника. В 1902 году действительно произошло его катастрофическое извержение, в результате которого погибло почти всё население (30000 человек) города Сен-Пьер.
А у банкомёта валет, и он тоже набирает двадцать одно. По правилам игры в «двадцать одно» (или «очко», как ещё называют эту игру)  сдающий карты (банкомёт) имеет преимущество в случае равенства очков с кем-либо из игроков.
Жил в Здеразе…. Здераз – посёлок в Праге в историческом районе Новое Место. В настоящее время не существует.
…это похлеще, чем в Монте-Карло. Монте-Карло – административная территория карликового княжества Монако на южном побережье Франции. Известна своими знаменитыми казино.
Кем был Санчо Панса для Дона Кихота? Дон Кихот и Санчо Панса герои знаменитого романа известного испанского писателя Мигеля де Сервантеса (1547 – 1616) «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский».
… штурмовали Сокаль, Дубно, Ниш, Пьяве. Сокаль и Дубно – города на западе Украины; Ниш – город в Сербии, юго-восточнее Белграда; Пьяве – река в северной Италии, на которой в июне 1918 года произошло одно из крупнейших сражений Первой Мировой войны между англо-франко-итальянскими и австро-венгерскими войсками, закончившееся разгромом последних.
…но с другой стороны комендант Перемышля генерал Кусманек прибыл в Киев… Герман Кусманек фон Бургнойштедтен (1860 – 1934)  – австро-венгерский генерал. В Первую мировую войну был комендантом Перемышля. С октября 1914 года по март 1915 года командовал обороной крепости от осаждавшей её русской армии. В марте 1915 года, после того как в  крепости закончилось продовольствие, подписал капитуляцию. В плен русским войскам сдались 120 000 австрийских военнослужащих, в том числе 9 генералов, включая самого Кусманека. В 1918 году после подписания Брестского мира вернулся в Австрию. Несмотря на то, что австро-венгерская пропаганда назвала Кусманека «Львом Перемышля», нового назначения он не получил и вскоре вышел в отставку.
… должна приехать пани Мицкова из Тржебони… Тржебонь – небольшой городок на юге Чехии в 22 километрах от Чешских Будейовиц.
… и коробку «мемфисок»… Имеются в виду сигареты марки «Мемфис».
…в школе вольноопределяющихся. Вольноопределяющиеся – молодые люди, не обучавшиеся в военно-учебном заведении, но по образовательному уровню, имеющие право на получение, после соответствующей подготовки, офицерского чина.
Восточные Бескиды… Бескиды – система горных хребтов в северной и западной части Карпат, расположенная в пределах территорий Польши, Украины, Чехии и Словакии. Простирается между долинами рек Моравы и Мизунки. Длина – около 300 километров, максимальная высота – 1725 метров (гора Бабя Гура).
…председатель турецкого парламента Гали-бей и Али-бей прибыли в Вену. Командующим турецкой Дарданельской армией назначен Лиман фон Сандерс. Гольц-паша прибыл из Константинополя в Берлин, а наш император наградил Энвера-пашу, вице-адмирала Уседона-пашу и генерала Джевад-пашу. Гали-бей, Али-бей, Энвер-паша и Джевад-паша – известные генералы и политики Османской империи, игравшие видную роль во время Мировой войны 1914 – 1918 гг. Лиман фон Сандерс, Гольц-паша, Уседон-паша – немецкие военачальники, служившие в то время в турецкой армии.
Комбр-а-Вевре. Город в центре Бельгии.
…почему состоящая на вооружении винтовка называется «манлихеровкой». Имеется в виду магазинная винтовка системы Манлихера, принятая на вооружение Австро-Венгерской армии в конце 80-х гг. XIX века.
…не хуже немецкого поэта Фирордта… Гейнрих Вильгельм Фирордт (1855 – 1945), немецкий писатель и поэт.
…что у Находа уже слышна артиллерия. Наход – город на севере Чехии.
Марширует Греневиль к Прашной бране на шпацир…  «Марширует Греневиль» – старинный марш гренадеров. Прашна брана – старинная пороховая башня в центре Праги. Шпацир (от немецкого spazieren – гулять, прогуливаться) – строевые занятия. …и сейчас служит прокуристом  на фабрике бронз и красок в северной Чехии. Прокурист – в некоторых европейских странах доверенное лицо торгового предприятия, имеющее право на заключение сделок

Оцените статью
Ты Леди!
Добавить комментарий