7 советских литераторов, которые решили уйти из жизни и наложили на себя руки

Автор этого материала Юрий КРОТКОВ считался – да и был в 50–60-х годах прошлого столетия – довольно известным в стране драматургом и сценаристом. О второй своей «профессии» он весьма откровенно поведал сам в 1963 году, когда остался на Западе: «кооптированный сотрудник КГБ». Юрий Кротков знал многое из того, что было известно очень узкому кругу и о чём говорить было не принято, по крайней мере долгое время. Редакция предлагает вниманию читателей заметки Юрия Кроткова, опубликованные в американском издании «Новый Журнал», №91 за 1968 год

В 1925 году в Ленинграде повесился Сергей Есенин. Позже в Москве застрелился Владимир Маяковский. В разгар сталинского террора замечательный грузинский поэт Паоло Яшвили, поставленный Лаврентием Берией перед выбором: либо предать самого себя, либо быть арестованным и замученным в НКВД, заложил дуло охотничьего ружья в рот и нажал на спуск. Во время прошлой войны чудесная Марина Цветаева, вернувшаяся из эмиграции в Россию, в Елабуге покончила с собой – повесилась. Но если трагические смерти Есенина, Маяковского, Яшвили и Цветаевой до известной степени «изучены» и это уже в какой-то мере «прошлое», то много ли было сказано, как в СССР, так и на Западе, о самоубийствах таких советских писателей, я подчеркиваю это – советских писателей, как Александр Фадеев, Галактион Табидзе и Валентин Овечкин? Именно потому что об этих трёх самоубийствах почти ничего не написано, потому что мало исследованы обстоятельства, при которых они были совершены, я и попробую, как могу, опираясь на то, что мне, как московскому литератору, было известно, «обжить» эти белые пятна в истории моей страны. Прежде всего я должен оговориться. Валентин Овечкин покушался на самоубийство и стрелял в себя. Но врачи спасли его, и он выжил. Он скончался в Ташкенте. Смерть его была физиологически естественной. Поэтому его лучше назвать полусамоубийцей, хотя для общей темы – о причинах самоубийств советских писателей – это существенной роли не играет.

Начнём с Александра Фадеева
Кто в советской стране не знает Александра Фадеева, автора «Разгрома», «Последнего из Удэге», «Молодой гвардии»? Мы в наших писательских кругах всегда называли его маршалом. И конечно же, он был в советской литературе маршалом. Многолетний генсек Президиума Союза писателей СССР, многолетний кандидат и член ЦК ВКП(б) и ЦК КПСС, многолетний депутат Верховного Совета СССР, член бюро Всемирного Совета Мира, член Президиума Советского комитета защиты мира, дважды кавалер ордена Ленина, лауреат Сталинских премий, председатель Комитета по присуждению Сталинских премий, личный советник Сталина, его любимец… Куда же больше?
Думая о Фадееве, я сразу вспоминаю школьную скамью «трудовой семилетки» с хрестоматией по литературе, в которой на первом месте стояли «Железный поток» Серафимовича, «Чапаев» Фурманова и «Разгром» Фадеева. С юношеским жаром я увлекался этой захватывающей, талантливо описанной историей борьбы красных партизан на Дальнем Востоке.
Думая о Фадееве, я вспоминаю мою первую встречу с ним в его кабинете на улице Воровского около тридцати лет тому назад. Тогда я приехал из Тбилиси в Москву и поступил в Литературный институт Союза писателей. У меня было рекомендательное письмо к Фадееву от старейшего грузинского драматурга, в прошлом светлейшего князя, Шалвы Дадиани. Это было летом. Фадеев сидел за столом весь в белом: белые брюки, «украинка», парусиновые туфли, с седыми мягкими волосами, лицо его было красновато-бурым от загара, глаза весело блестели, кажется, он был «на взводе». Когда он говорил, на шее у него вздувались жилы, а голос звучал как-то странно, даже смешно, точно он говорил в полупустом зале, с натугой при этом. Фадеев был прост в обращении, доброжелателен и, я бы сказал, подчёркнуто демократичен, хотя на столе у него стояла «кремлёвка», или, как ещё говорят, «подкожный» телефон (у него такой аппарат был и на даче в Переделкине), во дворе дожидалась машина с правительственной сиреной – «кукушкой», а в приёмной – уйма терпеливо высиживавших просителей, как в приёмной у какого-нибудь крупного наркома.
Потом я встречал Фадеева на собраниях СП и в клубе литератора. Выступал он красиво, «с огоньком», себя не жалел, вкладывал в слова, так сказать, душу. Но его позиция в литературе никогда не отличалась оригинальностью. Трезвый Фадеев был откровенным апологетом того, что, с лёгкой руки Максима Горького, называли «социалистическим реализмом». Как-то драматург Владимир Соловьёв на одном из совещаний встал и сказал – просто, ясно и так верно:
– Вот тут призывают нас создавать образы наших великих современников: сталеваров, кузнецов, секретарей райкомов, дворников, милиционеров и пр. А я не знаю, что это такое. Я знаю, что такое страсти: любовь, страх, ревность…
Фадеев перебил Соловьёва, вскочил и дал ему «изничтожающую» отповедь, заявив, что, мол, чёрт с ним, с Соловьёвым, он и так сидит в «яме», но вот его слушают совершенно молодые (он имел в виду нас – студентов Литинститута) и это, мол, уже опасно.
Я встречал Фадеева и в начале войны в Казани, когда он приехал с фронта в военной форме с наганом на боку и с одним ромбом в петлицах – чин бригадного комиссара. Мне вспоминается, как в огромном зале Дома промышленности, разделённом чемоданами, тряпками и фанерными щитами, расположились семьями маститые представители советской литературы, эвакуировавшиеся из Москвы. Это было что-то вроде цыганского табора. «Великие» бегали за кипяточком, как на узловой станции железной дороги, стояли в очереди за манной кашей и кулёчками с сахаром, шёпотом обсуждали сводки Совинформбюро. И даже здесь «враждующие» не смотрели друг на друга. Когда вошёл Фадеев – как бы блеснул луч солнца. Со всех сторон раздалось: «Саша!.. Александр!.. Сан Саныч… Фадеев… Товарищ Фадеев!..»
Мне довелось присутствовать на праздновании пятидесятилетия Фадеева в 1951 году в Концертном зале имени Чайковского в Москве. Тогда Александр Александрович, в тёмном костюме, как знаменитый артист в день своего бенефиса, взойдя на концертную сцену, произнёс знаменитую речь, в которой вдохновенно, почти свято поклялся быть верным товарищу Сталину до «последнего вздоха», отождествляя, конечно, имя Сталина с идеей коммунизма.
Фадеев клялся в верности Сталину, и тогда, сидя в зале, я был уверен, что его клятва – правда. Парадоксально, что я тогда был уверен в этом, хотя и знал уже, что в пьяном виде из ресторана «Арагви» тот же Фадеев звонил на дом Борису Пастернаку и говорил:
– Боренька, ведь ты у нас один-единственный, кто не врёт…
Несколько лет спустя жена Пастернака, Зинаида Николаевна, рассказала мне несколько эпизодов, которые, несмотря на их как бы бытовой характер, по-моему, выходят за пределы житейской суеты.
В начале войны умер сын Зинаиды Николаевны от первого брака, Адик. Борис Леонидович обратился к Александру Фадееву, чтобы тот помог ему получить разрешение на похороны Адика в саду дачи, которую арендовал Пастернак, – в Переделкине. (Такова была последняя воля Адика.) Фадеев сделал это, хотя это и было вопреки советским законам. Больше того, перед возвращением Пастернака из эвакуации Фадеев приказал высадить у него в саду яблоневые деревья, и, когда Борис Леонидович приехал, он сказал ему:
– Боря, тебя ждут тяжёлые времена.
Фадеев часто навещал Пастернака, он приносил заветную бутылочку, просил Зинаиду Николаевну испечь картошки и, выпив, начинал говорить такое, что Борис Леонидович на следующее утро посылал с домработницей на дачу Фадеева записку: «Ты у нас не был и ничего не говорил».
Но вот совсем другое.
Во время музыкального конкурса, кажется, имени Шопена, сына Зинаиды Николаевны, пианиста Станислава Нейгауза, власти не пустили в Варшаву. (Даже в Варшаву!) Зинаида Николаевна побежала за содействием к Фадееву. Тот был абсолютно трезв и сказал ей:
– Нас, Зина, перед тем как выпускать за рубеж, основательно «обнюхивают». И, между прочим, делают правильно…
– Но ведь ты же знаешь Стасика, – ответила Зинаида Николаевна, – ведь он рос на твоих глазах.
Фадеев возразил, и притом с каким-то странным злорадством:
– Э-э-э, не скажи. Твоего Стасика ведь воспитывал Боря.
Зинаида Николаевна вспыхнула и, бросив: «Поздравляю тебя с этим открытием!» – ушла и долго после этого не разговаривала с Фадеевым.
Между прочим, до сих пор никто не знает, почему Сталин не арестовал Пастернака. Ведь почти все вокруг Пастернака были скошены, а Пастернак остался тогда цел. Высказывалось одно время мнение, что Бориса Леонидовича спас Фадеев, который в глубине души любил его и якобы сумел «отстоять» его в разговоре со Сталиным.
Поверить в это трудно, но мнение такое неоднократно высказывалось.
Спрашивается: что же происходило с Фадеевым, верил ли он действительно в Сталина или это были многоярусные внутренние приспособления, верил ли он в коммунизм или тут была замешана новоявленная советская смердяковщина, был ли Фадеев активным борцом за «социалистическое общество» или он спасался сам за тенью Сталина? Справедливо ли приписывать Фадееву слова: «Лучше ложь, чем ничего»?
Верил или не верил? Трудно и сложно говорить о подобных размежеваниях, когда речь идёт о советском человеке, даже таком, как Фадеев. Когда я жил в СССР, я не мог чётко ответить на этот вопрос по той простой причине, что я не мог честно и откровенно ответить на свой собственный вопрос: «А верю ли я Сталину?» И такой вопрос стоял почти абсолютно перед каждым мало-мальски думающим творческим человеком, в том или ином виде.
Мог ли Фадеев верить в Сталина, если тот вынуждал его визировать ордера на аресты друзей и товарищей Фадеева, литераторов? (А Фадеев, известно, завизировал аресты 20 писателей только из одного посёлка Переделкино, в том числе и арест Спасского.) Мог ли писатель Фадеев верить Сталину, если тот заставил его переписать роман «Молодая гвардия», посчитав, что автор недостаточно «осветил» в нём организаторскую роль коммунистической партии и слишком подчеркнул стихийное начало в период отступления Красной армии? А ведь посвящённые этому главы романа и были лучшими.
Фадеев пил, пил много, часто, запои продолжались порой по две-три недели, до очередного вызова Сталина, когда врачи приводили его в порядок, усаживали в машину с правительственной «кукушкой» и отправляли в Москву. Фадеев пил, и это, конечно, помогало ему ладить с самим собой, это и было ответом на все трагические вопросы, это как-то мирило совесть с террором, талант – с партийной директивой, пролетарское прошлое – с кремлёвскими пайками и так далее. И всё же мне кажется, что до смерти Сталина в трагедии Фадеева доминантой была пусть даже фальсифицированная, пусть даже циничная, но вера в Сталина и в идею, так как Фадеев по натуре своей не походил на приспособленца, конъюнктурщика и временщика в чистом виде. Я бы даже сказал, что советская власть была его властью, а сталинский режим был его режимом где-то в главном, в основном. И наконец, существовала спасительная русская поговорка: «Лес рубят – щепки летят». Без жертв, внешних и внутренних, общество не переустроишь, если такая задача поставлена. Значит, надо идти на эти жертвы, значит, надо было прежде всего ломать и калечить самого себя и очень часто во имя высоких лозунгов чёрное выдавать за белое.
Однако после смерти Сталина и особенно после разоблачительного доклада Никиты Хрущёва на XX съезде КПСС в жизни Фадеева наступил последний этап, когда доминанта веры в Сталина, в идею уступила место доминанте трезвой оценки действительности и, главное, своего места и своей роли в ней.
Оказалось, что лес рубили варварским способом, преступно…
И вот человек, который написал в финале «Разгрома»: «Нужно было жить и исполнять свои обязанности», 13 мая 1956 года выстрелил из револьвера себе прямо в сердце. Жизнь и обязанности кончились. Это было, вероятно, логично.
Но было ли это неизбежно? Разве Фадеев, как многие другие, не мог найти для себя оправдание и свалить все шишки на Усача? Разве он не мог усыпить свою совесть, наконец, просто обмануть самого себя, как делали многие другие?
Мог. Но не сделал этого. Не сделал, ибо в нём, по-моему, было не только писательское, но и гражданское дарование, он был всё же человеком, или, лучше сказать, в нём сохранилось что-то, какая-то частица от человека, так как он не был духовным трусом, так как он был готов платить за прошлое.
Утаить факт самоубийства литературного маршала было невозможно, хотя такие вещи и практиковались. У нас в советской прессе ведь до сих пор существует универсальное слово «скончался». А как скончался, от чего скончался, при каких обстоятельствах скончался, да естественной ли смертью – это советским гражданам знать не обязательно. (Так, между прочим, произошло и с Галактионом Табидзе.) Но в случае с Фадеевым передёрнуть карты было невозможно.
«Правда» сообщила, что самоубийство Фадеева явилось следствием болезни писателя, то есть алкоголизма. Но это была очередная неправда «Правды», так как в литературных кругах Москвы хорошо знали, что Александр Александрович последние три месяца перед выстрелом не пил. Он был всё это время совершенно трезвым, что вызывало общее удивление, и покончил с жизнью в состоянии ясного рассудка. Больше того, известно, что Фадеев долго и тщательно готовился к этому решающему акту. Известно, что он ездил по памятным местам, посещал старых друзей, как бы прощаясь с тем, что ему было особенно дорого…
Непосредственным поводом к выстрелу явилось следующее.
После того как началась реабилитация невинно пострадавших при Сталине (этот процесс назывался у нас «поздним реабилитансом», в отличие от «раннего ренессанса»), некоторые жертвы Фадеева, то есть те, которые были арестованы и посажены по ордерам, завизированным Фадеевым, вернулись в Москву. Среди них был писатель, которого я обозначу буквой М., так как с неё начиналась его фамилия. Этот писатель публично назвал Фадеева негодяем и чуть ли не плюнул ему в лицо. После этого М. повесился.
Что ж, и это молча проглотить? Были такие, которые глотали и даже улыбались. Но ведь писатель М. повесился, он вынес все невзгоды сталинских исправительно-трудовых лагерей, выжил, а вот вернулся и тут, в Москве, назвав Фадеева негодяем, повесился. Надо было быть полнейшим ничтожеством, чтобы не почувствовать глубины этого факта.
Тени жертв, видимо, стали преследовать Фадеева. Но это не всё, хотя одного этого уже было бы вполне достаточно для того, чтобы прийти к мысли, что наступил час расплаты за содеянное.
В 1954 году Фадеев опубликовал несколько глав из своего нового романа «Чёрная металлургия». Он попытался создать эпопею о жизни рабочего класса в СССР. Он работал над романом долго и упорно. Но в результате оказалось, что этот «индустриальный эпос» – просто-напросто липа. Оказалось, что материалы для романа, полученные Фадеевым в одном из союзных министерств, фиктивные и фальшивые. А Фадеев на них построил весь свой замысел. Труд пошёл насмарку. Но дело было не в труде. Тут обнаружилось нечто самое страшное для писателя. Фадеев вдруг с предельной очевидностью понял, что он как писатель кончился, иссяк, что он не может бороться с самим собой, что видение жизни в нём уже подменено придумыванием жизни, её схематизацией, стереотипизацией, что он давно уже занимается партийной алхимией, что, впрочем, было ясно и после романа «Молодая гвардия», основанного также, как теперь выяснилось, на весьма сомнительных документальных материалах.
Мне невольно вспоминается разговор, который как-то я имел с одной бабой в Переделкине. Она мне сказала:
– Лександр Саныч называл меня приятельницей, а я его приятелем. Вот мы так друг с дружкой и калякали. А в тот день [день самоубийства] встретились мы по случаю подле Бахметьевской дачи, он мне и говорит: «Эх, приятельница, всё у нас убивают и убивают. Вот пастух имеет свои заботы, вот у артиста, значит, пьеса, а что у писателя? А у писателя – думка. Так вот, приятельница, убивают думку, убивают». А опосля пульнул он в себя, сердечный… Перед тем, прослышала я, в двух сберкассах счета открыл, а сберкнижки, выходит, племянницам определил…
В Переделкине же до меня дошла информация, что Фадеев любил последние годы простую русскую женщину по имени Клава. Это была дородная красивая баба, которая работала в закусочной и жила в бараке тут же, в Переделкине, по соседству с библиотекаршей Еленой. Клава еле сводила концы с концами и воспитывала сына. Муж её, кажется, погиб на войне. Фадеев помогал ей. Это, возможно, было его последним внутренним прибежищем, миром, в котором он изолировал себя от реальности, уже понимая, что реальность для него – смерть. О чём он говорил Клаве? Открывал ли свою «думку»? Кто знает. Только после смерти Фадеева она исчезла, вернее, ей немедленно дали отдельную квартиру в Москве, и она смешалась с многомиллионной массой людей. Следов, так сказать, не осталось…
В тот роковой день, после обеда, Александр Фадеев поднялся к себе в кабинет, это было на даче в Переделкине, написал два письма, одно – жене, Степановой, актрисе Московского Художественного театра, второе – в ЦК КПСС, лёг на диван, обложился подушками и застрелился.
Урну с прахом Фадеева, если я не ошибаюсь, замуровали в Кремлёвской стене, рядом с прахом других выдающихся деятелей коммунистического государства. Когда же Михаил Шолохов, приехав в Москву, позвонил Ворошилову, который тогда был Председателем Президиума Верховного Совета СССР, и спросил его о письме Фадеева в ЦК КПСС, Ворошилов, как следует обругав покойника, сказал:
– Если бы вы знали, что он нам написал, вы бы не задавали этого вопроса.
Позже поэт Александр Твардовский задал тот же вопрос Хрущёву, поинтересовавшись содержанием письма Фадеева в ЦК КПСС. Хрущёв ответил:
– В партии есть такие тайны, которые могут знать только два-три человека, товарищ Твардовский.
Никому не известно, что же именно написал Фадеев в Центральный Комитет той партии, членом которой он состоял ни больше ни меньше как 38 лет. Но есть версия, конечно же придуманная, и не одним человеком – и в этом её обобщающая сила, по которой Фадеев написал в своём письме очень коротко: «Я стрелял в политику Сталина, в эстетику Жданова, в генетику Лысенко».
…Жизнь иногда свивает поразительные по причудливости узоры.
На углу площади Маяковского и улицы Горького в Москве, неподалёку от того места, где теперь советская молодёжь всё чаще и чаще устраивает демонстрации в знак протеста против тоталитарных действий властей, стоит дом, в котором живут, так сказать, высокопоставленные. Над входом в одно из парадных этого дома можно увидеть бюст-барельеф Фадеева. Тут находилась московская квартира Фадеева, ныне превращённая в квартиру-музей.
Так вот, в 1961–1963 годах мне пришлось заниматься кооперативным строительством по линии Союза работников кинематографии СССР. Как известно, советское правительство в этих случаях даёт кооперативам ссуду, но тщательно контролирует и строительство, и весь начальный процесс организации кооператива. Я хочу сказать, что вы за свои деньги не можете получить квартиру, которую бы вам хотелось получить. Вас ограничивают размером жилой площади, а если у вас уже есть жилплощадь, но она вам кажется недостаточной и вы хотите её увеличить, возникают неописуемые трудности.
Сын Фадеева женился на популярной киноактрисе Людмиле Гурченко. Они решили получить собственную квартиру и вступили в наш кооператив. В отделе по регулированию жилищной площади Краснопресненского района мне пришлось отстаивать их права быть членами нашего кооператива. Заместитель председателя райисполкома, некто Параскун, огромный детина, с толстой шеей, краснощёкий, безусловный выходец из «низов», с ехидной улыбкой сказал:
– Не пройдёт этот номер. Они могут жить в квартире по улице Горького.
Я ответил:
– Да, но ведь это квартира-музей писателя Александра Фадеева.
– Нам важен метраж.
Тогда я подумал, что для Параскуна (а Параскун – это ныне хозяин жизни) имя Фадеева ничего не значило, кроме того что Фадеев принадлежал к советской знати, а Параскун, мечтавший поскорее попасть в число этой знати, был только на пути туда. Я думаю, что формула Параскуна «нам важен метраж» была, пожалуй, самым страшным приговором для Фадеева, тем более что этот приговор был произнесён «товарищем по классу».

Галактион Табидзе
Знаете ли вы, что собой представляет орден Ленина и каков он на вид?
Прежде всего орден Ленина – высшая правительственная награда в СССР. Орден – золотой, а барельеф Ленина посередине сделан даже из платины. Вначале, как я помню, орден этот привинчивался просто на борту пиджака, потом его стали вешать на пиджак со специальной полосатой колодкой. Нарядный орден. Почётный. И представляете, какая это была редкость и ценность, скажем, в тридцатых годах, когда их было ещё очень мало. И вот однажды на последней странице газеты «Заря Востока», которая тогда была органом Заккрайкома ВКП(б) и ЦК КП(б) Грузии, появилось невероятное объявление. Сообщалось, что утерян орден Ленина и нашедшего просят вернуть его за вознаграждение в отдел объявлений «Зари Востока».
Утерян! Да ведь в те годы даже за утерю партбилета и то исключали из партии и чуть ли не сажали. А что такое партбилет – книжечка. А тут орден, да ещё орден Ленина! Разумеется, по Тбилиси сразу поползли слухи, и сразу, конечно, стало известно, кто утерял орден. Кавалеров ордена Ленина в те времена, повторяю, было немного. Их можно было счесть по пальцам. Пересчитали. Ордена Ленина недоставало на груди у народного поэта Грузии Галактиона Табидзе. Люди затаили дыхание. Что же будет? Неужели репрессируют? Оказалось, что Галактион потерял свой орден где-то в духане по пьяному делу. Неужели отправят в места «не столь отдалённые»? А в те времена люди исчезали с поразительной быстротой по самым пустякам.
Простили Галактиона Табидзе. Товарищ Сталин милостиво простил народного поэта Грузии, и, если я не ошибаюсь, ему был выдан орден-дубликат…
К чему я рассказал этот трагикомический случай? Мне кажется, что он в известной мере характеризует образ второго самоубийцы – Галактиона Табидзе.
С мальчишеских лет я помню Галактиона. Нередко гурьбой мы бегали за ним по улицам. В последние годы Галактион отрастил бороду и усы, прежде он брил лицо, и оно у него, даже в молодые годы, было круглым и одутловатым, несколько бабьим. Роста он был среднего, к старости сильно раздался, обрюзг. Голос у него всегда был чуть хриплый, «пропитой». Ходил он странно, как-то боком и вроде по диагонали, вероятно, оттого, что постоянно был пьян. Но пьяный грузинский поэт – это нормальный поэт. Ничего в этом предосудительного не было. Музы, как правило, дружат с Бахусом. А в Грузии вино пьют вместо воды, ибо вода не везде хорошая. Я вырос в среде грузинских поэтов, таких, как Тициан Табидзе, Паоло Яшвили, Никола Мицишвили, и др. Все они очень много пили и писали великолепные стихи.
Но Галактион был абсолютно иным. Он стоял особняком, и духовного или творческого родства, например, с «голуборожцами», которых я только что перечислил, у него не было, хотя в молодости он одно время и увлекался символистами и импрессионистами.
Галактион Табидзе, безусловно, был одним из наиболее популярных поэтов Грузии, и популярность его была поистине народной. То, что он единственный в Грузии имел звание народного поэта, было им заслужено. Его стихи были понятны простым людям. Его декламировали на улицах, его знали наизусть в деревнях. А песни на слова Галактиона распевались по всей Грузии. У меня и сейчас в ушах замечательная песня «Цхалтубо да Кутаиси…».
В 1944М году Галактиона Табидзе сделали действительным членом Академии наук Грузии. Потом он начал писать верноподданические поэмы. Много писал о «великом Сталине». И всё больше и больше пил. В 1937 году арестовали Тициана Табидзе, Паоло Яшвили застрелился, Никола Мицишвили также был арестован, и романист Джавахишвили, и многие, многие другие. Галактиона не тронули. Галактион остался на свободе и продолжал сочинять сталинские панегирики. И продолжал неуёмно пить. Однажды я видел его лежащим на улице, что у грузин никогда не бывает – любой пьяный грузин умеет добраться до дома, а там уже падает на пол. (Дома, но не на улице.) Галактион лежал на улице. Может быть, уже тогда он искал свой конец?
Возникает тот же самый вопрос: верил ли Галактион Табидзе в Сталина, служил ли он ему потому, что считал, что наступила «заря новой жизни», или же это был попросту компромисс, сделка с совестью, приспособление?
Ответ всё тот же. На мой взгляд, в Галактионе было поразительное, никогда ранее не виданное смешение веры с неверием, то и другое жило в нём одновременно, но так как и то и другое не могло жить одновременно длительное время, то жизнь неизбежно приводила к взрыву.
В начале 1959 года в той же «Заре Востока» появилось сообщение о смерти Галактиона Табидзе. Было написано, что он скончался. Просто скончался. Печатались некрологи, воспоминания о Галактионе, его поэмы. Словом, смерть народного поэта отмечалась соответственно. На панихиде присутствовали партийные и советские «боссы», даже представители Москвы и пр. Произносились, разумеется, пышные похоронные речи. И ни единого слова не было сказано о том, что Галактион Табидзе на 66-м году жизни покончил самоубийством. Ни единого слова не было сказано о том, что он выбросился из окна своего дома и лежал на улице до тех пор, пока не приехала «скорая помощь». Ни единого слова не было сказано о том, что сделал он это, будучи абсолютно трезвым. И наконец, ни единого слова не было сказано, и это весьма симптоматично, о том, что сразу за каретой «скорой помощи» нагрянули сотрудники КГБ, которые немедленно опечатали весь литературный архив Галактиона, как в своё время это было сделано с архивами Горького, Пильняка и многих других.
Галактион Табидзе сейчас лежит в пантеоне писателей Грузии Мтацминда на Ново-Вакинском кладбище в Тбилиси. Ах, если бы покойники говорили! Но даже архивы некоторых, увы, пока молчат…

Валентин Овечкин
О том, что произошло с Валентином Овечкиным, могла бы быть написана пьеса. Может быть, она когда-нибудь и будет написана. Вероятно, драма? А почему бы и не трагедия?
Примечательно в трагедии Овечкина то, что жертвой коммунизма явился сам коммунист, что коммунистическая система уничтожает тех лучших, которые отстаивают её честно, искренне, тех, которые декларируют её сердцем.
Поразительная механика!
Этот советский Гамлет был стопроцентным пролетарием и по крови, и по духу, работал в юности сапожником, был учителем в ликбезе (школа по ликвидации безграмотности), затем уехал в деревню и стал там председателем колхоза, вступил, конечно, в партию, куда без неё, был даже где-то секретарём партийного комитета. Словом, «железная» биография. Комар носа не подточит.
Одно время «наверху» взяли Овечкина на вооружение. Его критические очерки и рассказы печатались чуть ли не в «Правде», на целую полосу. (Этой чести удостаивались лишь такие, как Корнейчук, Симонов, Шолохов.) Широкую известность получили очерки «Районные будни», «В том же районе», наконец, «Трудная весна». Автор выдвигал идею «хороших» и «плохих» руководителей. Он обычно противопоставлял бюрократу и дураку первому секретарю райкома КПСС умницу и гуманиста второго секретаря райкома КПСС. Я думаю, что Овечкин верил в эту идею, во всяком случае, он достаточно горячо об этом писал. И он писал, конечно, о том, что у него на душе наболело, о том, что было для него чрезвычайно важным.
Да, одно время события складывались так, что Овечкина «поднимали». Он был «избран» членом правления Союза писателей РСФСР, а затем и членом правления Союза писателей СССР.
А дальше случилось вот что.
Укрепившись у власти, Хрущёв начал вводить свои «новшества». Коснулось это и колхозов. Овечкин принял их настороженно, а затем и прямо в штыки. В тот период он жил в Курске и был членом Курского обкома КПСС. Хрущёвские новации вызвали недовольство и в руководящих кругах области. Не вникая в существо дела, скажу, что местные «тузы», собираясь вечерами за круглым столом и попивая водочку или выезжая на рыбалку (обычно этим и ограничиваются «культурные мероприятия» на верхах), не то чтобы открыто, но всё же поговаривали об «авантюризме» Никиты. В этих разговорах принимал участие и Овечкин. Не думаю, чтобы он был консерватором, но он был против Хрущёва. Больше того, он как бы возглавил местную «оппозицию», а так как перед созывом XXII съезда КПСС по стране проходили партийные конференции, Овечкин и предложил секретарям обкома партии и советским начальникам устроить нечто вроде партийного бунта. План Овечкина был прост, но в условиях нашей жизни невероятен, лучше сказать, почти невероятен. Овечкин хотел выступить на партийной конференции Курской области первым и выложить «правду-матку», с тем чтобы его поддержали секретари обкома КПСС, руководители облисполкома и т.д.
Овечкин искренне надеялся, что за ним пойдут и все остальные делегаты конференции, тем более что он был уверен – его идеи разделяются на местах, то есть в колхозах области.
На одном из «высокопоставленных» в масштабе области выпивонов было договорено о совместных действиях.
Валентин Овечкин с той же смелостью, с какой сам Хрущёв вышел на трибуну XX съезда КПСС, поднялся на трибуну партийной конференции Курской области. Он, что называется, толкнул речугу и… Что же произошло дальше?
Дальше произошло то самое, что было описано в рассказе Яшина «Рычаги». Сработал принцип «демократического централизма»: каждый в отдельности – против, все вместе – за. Словом, Овечкина не поддержали. Наоборот, боссы, которые накануне «подогревали» Овечкина, обещали вместе «выйти на баррикады», в последнюю минуту сдрейфовали и, опасаясь за свои мягкие кресла, за свои оклады, за свои партбилеты, сбежали в кусты. Нет, не только сбежали в кусты, а сами же набросились на Овечкина и объявили его чуть ли не предателем интересов Родины.
Вернувшись домой, осознав в полной мере свою катастрофу, поняв, что у него окончательно отняли веру в человека, в коммуниста, в его право на мысль, на суждение, на выражение собственного мнения; поняв вдруг, что это всё лежит в основе системы, что коллективная система жизни противоестественна, что коллектив, превращённый в догму, уничтожает человеческую личность, советский Гамлет неизбежно пришёл к логическому вопросу: «Быть или не быть?!»
«Не быть!» – тут же подсказал ему собственный голос совести.
Вероятно, в этот миг в представлениях Овечкина появилось нечто большее, чем идея коммунизма, чем партийный долг, чем обязанности советского писателя, чем даже интересы колхозов. Вероятно, в этот миг он переосмыслил всё, и прежде всего цену человека. Видимо, в этот миг он совсем иначе взглянул на себя и на то, что его окружало, видимо, в этот миг он почувствовал, по выражению Пастернака, «запах бессмертия». И, придя к этому, Овечкин взял в руки мелкокалиберное ружьё, которое висело у него на стене, заложил патрон и выстрелил себе в голову.
Конец не наступил сразу, может быть, дрогнула рука или мелкокалиберка оказалась не смертельным оружием. Овечкина в бессознательном состоянии на самолёте отправили в Москву. Здесь, в нейрохирургической клинике имени Бурденко, врачи сделали сложную операцию, и жизнь Валентина Овечкина была спасена. Но он потерял глаз.
В дни выздоровления по указанию властей к Овечкину в палату пускали только одного писателя – Константина Симонова, которого, кстати, Овечкин всегда недолюбливал и не раз говорил об этом при свидетелях и открыто.
Власти изо всех сил старались замолчать и приглушить «дело Овечкина». По всем правилам такой коммунист не мог избежать осуждения и за то, что он выступил против Хрущёва, и за то, что он пытался наложить на себя руки. То и другое было из области антипартийного, то и другое в КПСС карается беспощадно. Я знаю случаи, когда коммунистов-самоубийц по указанию властей просто не хоронили, ибо они считались, так сказать, изменниками. Но с Овечкиным поступили иначе. В период его пребывания в клинике в «Литературной газете» даже появилась какая-то его статья или очерк, из тех, которые он написал прежде. Этим самым нам, литераторам, дали понять, что, мол, статус-кво между Овечкиным и «верхами» установлен, что, мол, всё заняло подобающее место и что, мол, так и должно было быть. Симонов, вероятно, сыграл в этом случае роль партийного эмиссара. Несколько позже последовали даже «поощрения», лучше сказать, награды. Немного спустя Валентина Овечкина ввели в состав редакционной коллегии журнала «Новый мир», а на 4-м съезде Союза писателей СССР (1967 год) его «выбрали» в состав правления. И вроде бы всё стихло, угомонилось. И нигде не было написано ни о выстреле Овечкина, ни о его выступлении на Курской партконференции, ни о том, что он потерял глаз, и уж конечно ни слова о том, что говорили друг другу Овечкин и Симонов, и, наконец, о том, что спустя некоторое время после попытки самоубийства Валентин Овечкин попал в сумасшедший дом.
Почему же Овечкин попал в дом для умалишённых после того, как был установлен статус-кво? Надо думать, что «примирение» Овечкина с Хрущёвым не исчерпало того, что толкнуло Овечкина на самоубийство. Надо думать, что внутренние терзания, душевная борьба не оставляли его. Надо думать, что именно это и привело его к спасительному на определённое время алкоголю.
(О, как бы мы жили на земле, если бы не было вина?! Как бы
жили и Фадеев, и Галактион Табидзе, и Валентин Овечкин, да и Шолохов, и Твардовский, и Берггольц, и Юрий Олеша, и Михаил Светлов… Последний сказал мне: «Слушай, старик, разве можно в этой жизни быть всё время трезвым?»)
Как-то Овечкин приехал в Москву, остановился в гостинице «Москва» и, напившись, разделся и попытался выброситься из окна. Дело дошло до того, что была немедленно вызвана пожарная команда, под окнами его номера растянули брезентовый тент. Тут же, конечно, нашлись услужливые и «заботливые» люди, которые позвонили в нашу литфондовскую поликлинику, и оттуда же прибыла целая команда врачей. Врачи – народ тренированный и исполнительный, и прибыли они, разумеется, с заранее полученной сверху директивой. И Валентина Овечкина прямо из гостиницы «Москва» перевезли в больницу для умалишённых…
Группа московских писателей, так сказать, среднего поколения, которых вся эта история возмутила, что, на мой взгляд, делает им честь, отправилась в указанную больницу и попыталась выяснить, действительно ли Овечкин «спятил», то есть потерял рассудок. Официальные запросы ни к чему не привели. Ясного ответа у главного врача они не получили. Но некоторые из них, в прошлом «стреляные воробьи», решили действовать окольным путём. Им удалось остановить молодого врача, женщину, и поговорить с ней. Конечно же, она не рискнула прямо и открыто сказать им, что она думала о состоянии Овечкина. Вместо этого на вопрос московских писателей она ответила своим вопросом. Она спросила:
– А может быть, кто-то попросту заинтересован в том, чтобы Овечкин оказался умалишённым?
Точки над «

Авторы: 

Владимир АБАРИНОВ