10 правил жизни крепостных крестьян, о которых стыдно рассказывать в школе | КТО?ЧТО?ГДЕ?

             …Крепостная… 

 Глава I

Часть I

      Эта история началась очень давно. История о той, которая родилась на свет.  Она – Марфа. Крестьянка и рабыня, дворовая девка, и игрушка для молодых барчуков, вырванная из рук своей матери, и привезённая в большое поместье под Иркутском в усладу своего барина – Искомина Ильи Мифодича.  Она – холопка, потерявшая всех, не знавшая никогда своей матери. Её семья, где она? На этот вопрос никто ей не даст ответ. Её хозяину, продали её или подарили, словно щенка с псарни.  Её деревню, в которой она была рождена, спалили дотла, в тот момент, когда в церкви шла утренняя молитва. Она очень несчастна, временами битая домоправительницей и приказчиком.  Она словно волчонок, забитый людьми и загнанный в лощину, в самую глубь тёмного леса. Она одинокая и не кому не нужная. Её слёзы и её горе никто не видит, потому что нет никому до неё дела, одним словом – подкормыш.  Она не знала, как жить хорошо, она знала, как жить плохо…

     Усадьба, при которой жила Марфа, веками принадлежала всем Искоминым. Это была не просто усадьба, это была крепость, родовое гнездо. Из неё, словно птицы из гнезда, вылетали молодые барские дети и вертались обратно, когда душа защемит или же, когда в карманах гулял ветер.   Огромный господский дом располагался в центре сего. Была передняя, так же был и задний двор. На этом дворе жили все холопы. Вокруг дома наблюдалась огромная аллея, деревья которой упирались ввысь, они были такими громадными, что казалось, держат небо. Не большие лавочки из резного дерева, напоминали разных птиц и животных. Они стояли в баском обрамлении, и это выглядело по истине сказочно. Белоснежные беседки скрывали гостей от палящего солнца, и не большие фонтанчики украшенные маленькими ангелочками, примкнувшие к ним, утоляли также жажду. Дорожки, вымощенные галькой, ежедневно мылись и подметались.

   Двор был достаточно большим и в его хозяйство входили: погреба, амбарушки, загоны с хлевом, кладовые, кузня, ангары, конюшня, псарня, прачка и срубы в виде изб, в которых жили дворовые. Также стояло несколько срубов – это были бани. Бани были для хозяев. Были и чёрные бани – для холопов. О, эта русская баня! Не большой сруб с массивной дверью. Двери всегда были тяжёлыми и низкими, поэтому приходилось очень низко наклоняться, для того, чтоб войти в неё. Баня всегда была протоплена до жара.  Она была, словно живая, обдавая и окутывая своим жаром. Густой пар, всегда старался выскользнуть из её чрева на улицу. В предбаннике висели березовые веники, стояли кувшины, тазы, вёдра. Что хозяин, что холоп, всегда входили в бани перекрестясь. Для того, чтоб не мыться в потёмках, всегда зажигали лучину. И та, своим тусклым светом наполняла всю банную горницу и её утварь.  Барская баня топилась по – белому, потому что на крыше была труба. Не у всех бань были трубы, только на хозяйской. В самой бане находились скамья, полок с нижней ступенью и всё это было сделано на века из хорошей лиственницы.  Все хозяева, да и дворовые не любили просто мыться в натопленной бане, все любили попариться, поддавая жару, выплёскивая воду из ковша на каменную печь.

    Жизнь холопов начиналась спозаранку, ещё петухи не успевали кукарекать, а дворовые уже были на ногах. Все суетились и работали, все бегали, в общем, жизнь кипела. Жизнь крепостных была трудна и даже иногда не выносима. Много, как добра, так и жестокости таила в себе крестьянская доля. Её доля!  Что придёт барину в голову, какое наказание придумает? Он никогда не похвалит, никогда не приласкает добрым словом. Поэтому все жили в страхе, в страхе со стороны, приказчиков, от высоко – поставленных слуг: ключниц, экономок и домоправительницы. Редкость, когда барин был добродушным человеком, в основном он был самодуром, и с ним шутки были всегда плохи. 

   У неё не было ничего, окромя двух сарафанов и тужурки с пимами. Не было даже спального места, она спала на старом зипуне, который лежал на голом полу, корчась осенними ночами от холода. Работать Марфа начала рано, наверное, как токмо пошла своими ногами. Сначала хваталась за юбки таких же дворовых, а потом самостоятельно кормила на дворе кур и скот.  Словно учёная собачка, она каждое утро приносила тапочки барчукам и ставила их подле постели. Она приносила тяжёлые кувшины с теплой водой для умывания, мягкие полотенца для вытирания барчуковых лиц и рук. Её маленькие ручки были в занозах от того, что она постоянно носила колотые дрова в кухню и комнаты. Спала и жила Марфа в хлеву, рядом со скотом. Но ей перепадал всегда стакан парного молока с краюшкой хлеба. Она росла, как все дворовые девки. Когда исполнилось двенадцать лет, её поставили в поле со всеми женщинами под палящее солнце убирать урожай. Было трудно и изнурительно. Но с маленькой девочкой никто не считался, она даже рот не могла открыть, так как боялась плетей. 

   Однажды, несмотря на приближение глубокого и уже прохладного вечера, её, маленькую девчонку, выгнали со двора, только потому, что она не уследила за петухом, которого загрыз пёс, сбежавший с псарни. Когда солнце стало садиться, подул лёгкий ветерок и в её спину, словно дыхнуло что – то холодное, да так, что мурашки поползли по коже.  Послышался шум, как –   будто этот шум был от большого количества летящих крыл. Подняв голову, она заметила в небе большое количество птиц. Такого Марфа ещё никогда не видела. Она спряталась в больших, развесистых кустах ивы.  Ветви деревьев со скрипом раскачивались, шелестя листвой, и слышно было, как груши и яблоки падали с них, ударяясь о землю. Трава на не больших лужайках, словно ожила и как – будто заходила ходуном. Её аромат был пыльным и в тоже время сочным. Пыльным от чернозёмистой поверхности троп и дорог, а сочным, ну, наверно от скоса. Этот аромат въедался в нос. Она так просидела всю ночь, ей по – детски было страшно, мерещились тени. Обернувшись, она окинула взглядом реку и берег подле энтой реки. Стояла тишина, густой туман гладью осел на реке и только кукарекание петухов, доносились со двора звонким звучанием.  Светало, но тени от кустов громадных ив, ещё склонялись по всему берегу.

    К Искомину Илье Мифодичу съезжались гости с других окраин, и тогда у барчуков и хозяев наступал праздник и веселье, особенно в именины или церковные праздники. Устраивалась настоящая братчина, это пиршество на самом деле было весьма богатым и на широкую ногу. Многие холопы показывали свою удаль, боровшись с медведем, другие же показывали на себе, какие натасканные псы для охоты в поместье выросли, женщины бегали и сбивались с ног, накрывая столы. Растележиваться не приходилось. Холопских детей в эти дни никто не трогал, как – будто забывали о них, и они могли заниматься, чем хотели.  Такие дни, все по – истине любили. Марфа могла уйти в лес по обабки и Викторию, на речку летом и зимой на горку, вылепленную из снега, а то и деревянную, построенную для барских детей, прихватив салазки или же просто доску для катания. Работая временами в господском доме, она украдкой рассматривала картинки в книжках боярских детей, а также втихаря от всех подслушивала и изучала грамоту.  Вот, так год от года она жила при дворе в поместье и взрослела.

     Она давно уже не маленький подкормыш, она молодая девушка и ей восемнадцать лет. Но она также, наравне со всеми работает во славу своего молодого барина – Андрея Ильича. Намедни, Илья Мифодич отдал богу душу и отошёл в мир иной, а сын Андрей Ильич, приехавший из города, где обучался наукам, вступил в наследные права. Его маменька была подле него.  Давеча бабы судачили, что у старого барина печень шалила, вот он и приставился. Но, что будет надысь, при молодом барине, никто не знает. Избалован он дюже. Право было бы жаль, ежели промотает всё папенькино наследие. Андрей Ильич гордился собой и сим прекрасным, хорошо сложенным станом, поэтому и не задумывался о будущем своём, жил на всём готовом. Вот, и сейчас заметив Марфу, юный барин потерял покой, но не от любви, а желания своего овладеть ею, как душой, так и телом. Барыня – Лукерья Петровна, гневалась на сына, но потакала его прихотям. Не спрашивая согласия, с самого раннего утра, Марфу отвели в баню и готовили для потешания. Ведь она была бесправной в своей жизни и выборе своего избранника. Любила она кузнеца Фёдора, но молодой барин, не дал счастья, не дал ей разрешения на свадьбу, а также забрал у неё, то, что девушки хранят, как зеницу око. Одетая в новый сарафан, Марфа сидела в углу возле печки. Лукерья Петровна, смотрела на неё не добрым глазом, но перечить сыну не стала, только что – то шептала. Марфа знала, что нет у неё ни на что прав, и она полностью зависит от воли своих господ. Девушка давно поняла, что нужно молчать и выполнять волю хозяев, дабы не отведать кнута. В своей молоденькой ещё жизни, она много молилась Господу Богу и Царице Небесной, служила на совесть хозяевам своим и старалась быть не заметной. Но быть не замеченной не получилось. Трудно быть не замеченной, когда от роду восемнадцать лет и девушка, словно распустившийся бутон прекрасного благоухающего цветка в барском саду.  Молодой барин месяцами её преследовал всюду. Но от усталости и упорства всё же подчинилась ему Марфа. И вот, она сейчас сидит и ждёт своего часа. Да, крестьянские девушки, они на все времена останутся крепостными и беззащитными душами перед своими хозяевами и их гостями. Маленькой девчонкой, ей трудно жилось, а теперь, она молода и прекрасна, а жизнь стала ещё ужасней, чем была. Молодой барин с подачи своей маменьки, потешался и развлекал юными девицами таких же молодых барчуков из соседних поместий. Стоит ли говорить о том, что мог сотворить барин с рабом? Наверно нет. Колоссальное гуляние господ в хмельном угаре, изнывающие крепостные от насилия, вот, всё это и представляло нравственно испорченную Русь – матушку. Что там, за пределами поместья, одному Богу известно. Но если там, всё тоже самое, что и здесь, в поместье Искомина, то ей, Марфе – рождённой свободной, и ставшей уже с пелёнок рабыней, остаётся только одно, забыться, уйти в небытие, так как жизнь уже давно предопределина.

  Сидя около печки, Марфа случайно кинула свой взор в угол, где нашла аккуратно сложенный бумажный листок. Подняв его с пола, она поняла, что это письмо барину. Какая – то молодая особа писала ему, и Марфе стало очень любопытно, о чём идёт речь. «Мой дорогой сударь, мой любiмый другъ, позвольте-с мне узнать, как проходiт Ваше утро, которое стремительно переходiт в день? Прошу Васъ простiть мою неловкость и моё бесстыдство, но спешу-с  Вамъ, сударь мой сказать, что я очень жду нашей встречi.  Сижу здесь одна в своей светёлке и покорно ожiдаю-с  Вашего снiсхожденiя до меня, когда-с я вновь смогу Васъ лицезреть и посмотреть своiми голубыми глазами в Ваши пленiтельные карiе очи.  Ожiдаю Васъ, когда Вы-с посетiте мой маленький мiрок под названiем «Душа моя». Если токмо Выъ пожелаете-с, то я предстану пред Вами въ любом обличии, желаете увiдеть во мне-с скромную и покорную девушку – буду ею, желаете увiдеть страстный, неукротiмый огонь – стану такой. Я могу-с быть разной для Васъ, сударь мой…. девушка всегда стремiтся быть такой, какой её желает видеть мужчина, а посему прошу Васъ, простить мне моё бесстыдство и  я уповаю на Васъ…».

    Ну, вот пришла за ней домоправительница и увела в барские покои. Марфа  шла и чувствовала, как подкашиваются её ноги, как дрожат руки, в горле всё пересыхает, и она даже  не могла вымолвить и слова. Что с ней будет, что взбредёт в голову молодому барину, о каком влечении идёт речь? Сколько вопросов в её юной головке, и от не нахождения ответов, она очень волновалась. Войдя в барские покои, девушка осталась одна. Но долго одной ей не пришлось быть, с веранды в комнату вошёл Андрей Ильич. Он смотрел на неё с прищуром. Над ними нависла тишина.

— Говорят, ты грамоте обучена, это правда? – спросил молодой барин, держа в руках чашку с какао, – отвечай же-с.

—  Как можно Вам перечить барин, да, я обучена грамоте, — не подымая глаз, ответила Марфа.

 — Хорошо. Жить отныне будешь здесь, в доме-с. Читать на ночь мне будешь божий вечер, — протягивая книгу, проговорил барин, – ты, очень славная и мне-с подходишь.

— Извольте Андрей Ильич, но Вы мне льстите, — почти шёпотом говорила она.

— Что вижу-с, то и говорю-с. А мои суждения справедливы-с.

 — Я, наверное, что – то должна ответить Вам? Могу ли я набраться смелости и ответить?

— Да, ты, я смотрю, образованна, это похвально-с. Похвально-с, говорю! Кто обучал тебя на скотном дворе? – со смехом, выпалил барин. Ему стал интересен этот разговор.

— Никто Светлость Ваша. Я сама, тайком подглядывала за барышнями, за их элегантностью и образованностью. Да и за Вами…

— За мной?!

— Увы, мой барин… Вами я бываю польщена. Порою Вы ведёте, как ребёнок, порою как муж и мощью сей тряся, Вы удивляете меня.

 — Дааа! Очень складно. Что же, ждёшь? Может, мощью своей я не трясу, не достаю свой «штык» из ножен, ведь юный барин я, а посему, я осторожен. Могу, слегка лишь обнажить, достав клинок свой из – под ножен, но как я вспомню про свой долг, то становлюсь снова осторожен.  Ведь осторожность – мой удел, моё забвенье и награда, живу – оставшись не удел, она теперь к всему преграда.

— Это… Мне нечего добавить Вам. Клинок Ваш в ножнах на коврах, и за него беретесь Вы теперь во снах.

-Ну, что ты, право! Ведь он давно уж заржавел! У пояса, вися без дела не к чему-с. Так, пусть висит он на коврах.

— Да, Вы гусар?! Ну, что же – браво! Вы поражаете меня, шутить изволите Вы, право, как трель весенняя звеня. Прошу простить моё язвленье, клинок Ваш в ножнах не блестит, ну, что ж, раз осторожность и забвенье, пущай клинок уж там сидит…

     Беседа слишком затянулась и жестом, которым молодой барин указал на дверь, девушка поняла, что утомила его и ей нужно удалиться. Она вышла из комнаты и отправилась вниз по лестнице к выходу на улицу. Она шла к таким же, как и она, к своей челяди. Во дворе Марфу окликнула барыня Лукерья Петровна. Грозно глядя из под очков, она спросила:

— Ну-с, сказывай, насладился ли барин тобой? Всё ли ты ладно сделала?

— Барыня, беседовали мы…

— Беседовали, об чём-с же? Ну, ладно-с, сама поспрошаю, а сейчас скажи Гавриле, чтоб лыву осушил, вон там, видишь у конюшни. Да по – быстрее! Гости к завтрему вечеру приедут.

— Всё будет ладом барыня, не извольте беспокоиться.

— Постооой! А что там у тебя за клочок бумаги выглядывает за поясом? – Барыня протянула руку и достала из – за красного пояса, листок. С удивлением она читала письмо, которое было адресовано молодому барину. — Где взяла?! Украла?! – замахнувшись на девушку, прокричала барыня.

— Почто хоть украла? Нет, барыня, нет! Нашла у печки. Отдать хотела, да забылась.

— Плетей захотела?! Я устрою тебе…

— Матушка, не трогайте-с её! – из окна крикнул Андрей Ильич, она теперь жить будет в доме и читать мне вечерами. А письмо, я уж прочёл-с, не интересно.

    Да, с раннего детства холопку держали в чёрном теле, и не было в её жизни просвета. Иногда только, старый барин – Илья Мифодич, сунет в её ручонки какой – нибудь леденец, привезённый с городской ярмарки. Теперь она будет жить в доме, вместе с домашней прислугой, и развлекать барина. До самого вечера она не появлялась в доме и не попадала на глаза барыне. Уж невзлюбила она девушку, как – то сразу. Вечером, когда петухи откукарекали, а скотина вся была подоена и накормлена, Марфу позвали к барину. Войдя тихонечко в комнату, она спросила:

— Почивать изволите барин?

— Что в народе говорят? Ты же на ярмарку сегодня-с ходила, — ложась в постель, спросил барин.

— Ой, барин намедни будет потепление, судачат все так.      

— Да, давеча тоже было не плохо, а надысь по – хуже, но судачат иное, — с улыбкой отвечал барин, не сводя с неё глаз.

— И, что же в округе говорят? Простите барин мне мою неловкость, но любопытна я слегка, — улыбаясь, говорила она. 

— Вчерась была выволочка, в соседском угодьи. Хозяин выволок конюха во двор и отчесал шпандырем. Тебе тоже сегодня чуть не досталось от маменьки моей? Если б не я, за косы оттаскала бы. Дааа, а ты девица не плоха. Как маменька неправа на твой счет-с, дурнушкой считает тебя, а ты сама вложила азы сей грамоты в себя. 

— На заднем дворе, сегодня Игнат грибы готовил, его дочь Просковья в лес ходила…

— И как на вкус?

— Да барин мой, грибы я ела, те, что моя подруженька готовила сама, довольно недурно вышло.

— Я завтра до гостей, пожалую-с на двор к вам, пройдусь хозяйским взглядом и откушаю грибов ваших. Сама с утра в лес сходишь, да Игнату отдашь. Сказывали, что он весьма недурно готовит. Да только сама отборных для меня наберёшь.

— Светлость Ваша, Вы льстите мне, но я стараться буду.

— Конечно-с, будишь, а прикажу, и коня мне на скаку остановишь.

— Покорна барин я судьбе своей. Но, прошу простить меня за то, что Вам перечу, но на скаку коней останавливать это удел гусар. Ни правда ли?

— В избу подгоревшую войдёшь? – с улыбкой, низко наклонясь спросил он.

 — Маменька моя, во мне женщину воспитала – бы наверное, но я её не помню вовсе. А Вы, во мне лишь девку видите. Но барин, Ваше воспитание и Ваше образование глаголит Вам, что девушка я, хоть и холопка. 

— Русская женщина на скаку и лошадь поймает и в горящую избу войдёт.

— Коня останавливать, в избу входить горящую, это не мой удел, а удел сильных, а в этом во всём проку нет от меня. Да и я барин, скоро наскучу Вам, —  теребя обложку книги, произнесла девушка.

—  Как тебе в голову такая шальная мысль залезла Марфушечка, что мне с тобой печально-с и не интересно? Не была бы ты крепостной, я подумал, что девица благородных кровей. Я долго наблюдаю-с за тобой, и скажу, что ты хорошо сложена и держишься, словно царица. Откуда ты взялась, с какой сторонки? Кто твои родители? А может, ты и правда из благородных кровей, да, сама не ведаешь? Кто тебя подарил отцу моему?

— Ой, барин! – невольно рассмеялась та.   

— Ты интересна мне, в душе и мыслях моих глубоко засела… и пусть ты ортачишься порой-с и стену возводишь толстенную меж мной и собой, но себя не обмануть. И даже если я спрошу-с у тебя, прав ли я в речениях своих, ты не дашь мне ответ. Просто промолчишь, глаза опустишь вниз. Я прав? 

— Благодарствую барин за просвещеньеце… Ах, простите, но Боже мой! Простите холопку свою нерадивую…

— Поздно уже. Ступай к себе. Да, завтра я обабницы желаю-с, — в след крикнул молодой барин. 

     Утро следующего дня, как всегда началось хлопотным. Дворовые таскали воду бочками для бань, прачки и кухни. Гаврила, прихрамывая, как всегда выгонял лошадей из конюшни на луг. Дворник мёл дорожки, собирая упавшую листву.

— Сто чертей тебе в душу! Нечто ты дурень не видишь куда метёшь? –  ворчал Гаврила на дворника.

— Ворчи, ворчи, — приговаривал дворник.

Этим утром, Гаврила засыпал камнями, да песком лыву, которая находилась подле конюшни. Барыня – Лукерья Петровна сидела в беседке и отмахивалась маленьким веером от мошкары. 

— А, что Андрюшенька, не пора ли женить тебя-с? – спросила барыня, уставив свой взгляд на сына из под кокошника с рюшами.

— Ой ли, да будет Вам маменька, я взрослый и сам решу…

— Ой, гляньте на него люди добрые!!!! Взрослый, какой нашелся! Ну, полно батюшка, полно. Не спорь. После вернёмся к этому-с. И куда это побежала с утра Марфа твоя со двора? Больно долго нет её. Куда же запропостилась?

— Грибов захотел. Гаврила, говорят, очень вкусно готовит их, так испробовать решил, а может и дочь его приготовит.

— Не видал ещё белый свет, чтоб барин с холопами на заднем дворе откушивал, — проворчала барыня, — это всё от безделия-с, от безделия-с и не внимания мой свет.

— Вы опять-с?! Вы опять-с маменька?

Цельный день дворовые готовились к знатным гостям. И вот, кареты и коляски подъехали к воротам усадьбы. Приказчик с домоправительницей и барином встречали гостей. Приехал Лука Юрьевич Миронов со всем своим семейством. Жеманные барышни в вечерних туалетах и маленькие барчуки, которые бегали у всех под ногами. Это были весьма знатные и весомые гости в высшем обществе, и от слова Луки Юрьевича многое зависело. Наш барин, глядя в глаза гостю, понимал того с полуслова.    

— Благодарю Вашбродь за похвалу Вашу, я счастлив, что Вы-с, Вашбродь довольны и я, наконец – то угодил! Разрешите-с пригласить Вас на не большую трапезу? – раскланиваясь, твёрдо и громко говорил молодой барин.

— Я весьма польщена-с Вами. Конечно, сударь мой мы примем Ваше угощение, не правда ли папенька? Откушаем ужин с маменькой Вашей, — весело прощебетала Татьяна Лукинишна, одна из дочерей Луки Юрьевича.

Она была утончённой и красивой, часто говорила на англецком. Своими карими глазами всегда поглядывала на молодого барина и старалась дотронуться своей рукой до его руки.   

— А, что-с Лукерья Петровна, — громко произнёс Лука Юрьевич, — Ваш сын гусар? Похвально, похвально голубчик, — не отводя глаз от старой барыни, похлопывая по плечу молодого, произнёс Лука Юрьевич, – какая у Вас аллея, а беседки… мммм, загляденьяце! Даааа-с, ничего не изменилось. Как было при Илье Мифодиче, так и осталось. Упокой его душу, — перекрестясь промолвил знатный гость, — помнится его надменность и непреклонность, а гости…, какие были гости! Почтение старых традиций и соблюдение фамилии сей, это основа основ, скажу я Вам.

— Извольте-с к столу гости дорогие, — разводя руками по сторонам, промолвила барыня, радушно приглашая отведать ужин.

Главным украшением стола, конечно же были глиняные круглые супницы с серебряными ручками. Из под крышек, которых шёл ароматный запах куриного бульона. На блюдечках лежали мелко нарезанные сухарики и много зелени. Пироги лежали горкой почти у каждой тарелки на голубых подносах, буженина под луком томилась на солнце, а квас в крынках источал свой аромат. Осетрина, лососина украшенные лимонами, также украшали стол. В качестве гарнира к рыбному блюду на столе стояли вареные раки. Запеченные утки и гуси с вкуснейшими рыжиками и подливой из сметанного соуса манили гостей и навивали аппетит всё больше и больше. Бочковые  огурчики и квашенная капустка томились в собственном соку. Блины с икрой, вареньем, пирожные и в центре сего стола стоял громадный самовар. После обеда и ужина всегда наступало время чая. Ароматный чай из сушёных яблок и груш, был очень сладок вприкуску с цветочным мёдом, вареньем и маковыми бубликами. После вкусного и аппетитного застолья, господа прогуливались по аллее, беседуя о том, что вещают на Руси и, какие туалеты носят в Англии.

— Лука Юрьевич, батюшка свет, я вот намедни о чём-с подумала, — сказала тихонечко, почти на ухо Лукерья Петровна, — есть у меня чернавка одна, избавиться бы нужно-с от неё, уж не нравится мне эта девица, да и сын за ней, как тень ходит. 

— И что же Вы хотите? – с величественной улыбкой произнёс гость.

— Будьте моим заступником, помощи прошу и милости вашей. Да, может выдать её замуж за Вашего извозчика и делу конец. Да и у меня не будет боли головной. Как Вы любезный Лука Юрьевич на это смотрите? А за Андрея моего Вашу Лизоньку отдадим.

— Да, я её и сейчас забрать могу-с сударыня, тем самым избавлю Вас от девицы. Вот и порешаем добром и тишью.

Вечером того же дня, молодой барин никак не мог уснуть и приказал позвать Марфу, но её в усадьбе уже не было.

— Глашка! Глашка, где Марфа? Пущай придёт, читать желаю на ночь, — открыв дверь, крикнул Андрей Ильич.

— Прощайте барин, но нет её. Маменька Ваша подарила её барину, который давеча ужинал с Вами.

Андрей стремительно направился в комнату к матушке.

— Потрудитесь объяснить маменька, Вы без моего ведома, отдали мою холопку. Как Вас понимать?

— Андрюшенька, голубчик…

— Маменька, Вы бесчинствуете, я же запретил трогать Марфу! Как же это? – 

молодой барин, выскочил из комнаты, при этом сбив с ног лакея, — у, шельма!

— Прошу прошения барин…

— Не что ты дурень ещё и перечить мне будешь?! На скотный двор ирод!!!! – рассердившись, прокричал барин.

     Наутро Андрей проснулся не в ладу с собой. Выскочив из дома, он отправился в соседнее поместье, вертать взад ту, что принадлежала его покойному батюшке, а значит и ему, то есть – Марфу. Подъехав к большим резным воротам, он окликнул человека, который, как ему показалось, играл с собакой.

— Милейший! Передай своему барину, что прибыл Андрей Ильич Искомин, да побыстрее, некогда мне, — грозно прокричал молодой барин.

Ворота открыл юноша не большого роста и, поклоняясь до земли, пригласил наездника на территорию двора. Спрыгнув с коня и сняв перчатки, Андрей прошёл по песчаной дорожке к фасаду дома. Дом был очень огромным, на верхних этажах веранд доносились звуки арфы. На крыльце дома его встретил лакей и раскланиваясь сопроводил в кабинет Луки Юрьевича.

— Ну, здравствуй, здравствуй Андрей Ильич. Что привело-с Вас ко мне? – куря трубку, спросил пожилой сосед.

— Лука Юрьевич, я приехал к Вам, чтоб забрать своё! Ту, что по – праву принадлежит мне. Моя маменька изволила Вам подарить деву одну, без моего ведома.

— Ну полно, полно вам друг мой. Да, есть у меня такая девица, грамотная и кроткая шибко. Не зная, что она холопка, можно сказать, что она под стать нам. Ну, а что Вы сударь мой, можете мне предложить за неё? – хитро произнёс хозяин сего поместья, — может, для начала откушаете со мной? – барин любезно пригласил молодого Андрея к столу, что был накрыт на веранде.

— Благодарствую, но я хотел бы уладить миром этот вопрос…

— Миром? О, мой юный друг! Вы рьяны! Конечно, раз Вам-с так дорога эта холопка, то я с превеликим удовольствием отдам, вернее, подарю её. Но позвольте утолить моё любопытство, зачем она Вам, разве мало дворовых в Вашей усадьбе?

Щёки Андрея зардели. Пытаясь не подавать ни малейшего волнения, он протянул руку за сладким пирожным.

— Марфа не такая, как все дворовые. Она интересна не только внешне, её внутренний мир о многом говорит-с. И посему, я требую уважаемый Лука Юрьевич, вернуть мне её. 

— Да, ну, что же скажет Лукерья Петровна? Прогневается небось на Вас, да, и на меня тоже, — вытирая краем салфетки уголки рта, тихо произнёс старый барин, — Алёшка, беги на прачку и скажи, что барин Марфу кличет!

— Не уж то…

— Да, отдам я её тебе, отдам дорогой мой Андрей Ильич! Что же, дело молодое, сам грешен голубчик, сам грешен!

— Покорнейше Вас благодарю-с Лука Юрьевич! Так, что изволите за мою холопку?

— Да, нечего не изволю-с. Просто забирай, да матушке от меня-с нижайший поклон.

     Световой день уж к концу подходил и над колосистой пшеницей, которая устилала поле, появилась лёгкая туманная дымка. Лёгкий ветерок срывал с верхушки деревьев слегка пожелтевшую листву. Солнечные лучи, пронизывая туманность, как прозрачные столбы врезались в земелюшку. И вот, знакомые места, знакомые кованые ворота.

— Что, маменьки боишься? Не бойся, больше без моего ведома никто не отдаст тебя, — спрыгивая с коня, проговорил Андрей, — чего молчишь – то? А может, не стоило тебя забирать? Всю дорогу оборачиваешься, я заметил.

—  Ну что Вы, что Вы!!! Как можно!!!! Холопка Ваша, преклоняется перед Вами – голубой кровью, белой костью. Вы сударь мой, мой покровитель и крыло моё, под которым можно скрыться от мирского соблазна.

— От какого такого соблазна мирского ты скрыться хочешь? И вообще, тебе  даже в эту сторону не то, что смотреть, но даже думать не надобно, я запрещаю  тебе это делать, грех этот!

— Я покорна Вам, — опустив глаза, еле слышно прошептала она, идя след в след за молодым барином.

— Этого мало.

— Мало? –  удивлённо произнесла девушка, — а что ещё Вы барин от меня ожидаете? Быть покорной – да, быть нежной – да, быть заботливой –  да, что ещё? Может, Вы мне сами что – то напомните, а то я возможно от необразованности своей, что – то не поняла или забыла. Мой дворянин… простите за смелость, но может, у Вас в соседских угодьях барышня есть? Так, Вы скажите и не морочьте бедной бесприданнице голову, — уже улыбаясь, говорила она в голос.

— Нет у меня барышень в соседних угодьях, бесприданница, холопка и глупышка моя! У меня токмо одна на уме покамест!

— Ах, барин! У Вас токмо одна на уме покамест. Надо бы сказать, что грежу Вами, да? Вы сударь мой, молодой барчук и завидный жених, вокруг Вас девицы наверное, как бабочки вьются, обмахиваясь веерком, а Вы всё по холопкам.

— Что – то ты разговорилась? Ступай на двор задний покуда не позову, да Мирона клич, пусть коня распряжёт, — почти властным голосом произнёс Андрей, — постой Марфа! Вон, уж сам бежит.

— А скажи мне Мирон, отчего так тихо на подворье?

— Так, матушка Ваша всех дворовых на работу в поле согнала. А здесь токма домашние, да и я.

     Войдя в дом, барин почувствовал приятный аромат духов. На веранде в компании Лукерьи Петровны, находилась молодая особа, которая стрекотала, словно кузнечик. Они чаёвничали. Старая барыня заметила сына и окликнула:

— Ах, Андрюшенька, свет мой! И что заставило-с тебя рано покинуть дом и вернуться так поздно? Испей с нами чаю.

— Матушка, я непременно-с разделю с Вами беседу. С Вами и Вашей юной прелестницей, а заставило меня уехать по – утру одно весьма важное дело и Вы маменька очень хорошо осведомлены-с,  — целуя запястье девушки, — тихо и вежливо произнёс он.

— Ах, батюшка мой! Ах, батюшка мой! Не уж – то вернул девку? –  размахивая руками, начала вторить барыня. – Да, на что она тебе? Не уж – то других нет? Ну, хочешь Настю возьми, хочешь Ульку…

— Маменька, мы вернёмся к беседе, но после. У нас же гостья, — улыбнулся Андрей.

     Молодая Елизавета находилась между хозяевами дома и умеренно улыбалась. Она заметила, что с колена барина стремительно на пол падает шёлковая салфетка. Подхватив салфетку, Лиза не заметно для всех, вложила в неё малюсенький свёрток. Конечно, это была тайная записка адресованная молодому сыну барыни. Лиза давно уж смотрела на него томно, впрочем, как и все молодые барышни, которые бывали в гостях у Лукерьи Петровны. Андрей спешно встал из – за плетёного стола и откланялся, ссылаясь на усталость. Не одну девушку он не рассматривал, и очень недоверчиво относился к затее своей маменьки о его женидьбе, но записку всё же забрал с собой.

    Войдя в комнату, Андрей завалился на атласные подушки, обрамлённые кружевами. Достав из кармана маленький сверток, он начал с любопытством читать: «О, сударь мой! Прiветствие-с Вамъ моё и нiзкий поклон. Справляюсь я о здравии Вашем-с. Смелости набiраюсь, и хотела бы воспрошать  Васъ  Андрей Ильич,  по сердцу мне было бы услышать, мiла ли я Вам, смiлуетесь ли Вы надъ несчастным сердечком моим-с? До смерти отдаю себя в Ваши руки. Да ниспошлёт Господь Вам здравие и удачу на многие лета. Буду в горечи и утрате, ежели откажете мне. Засим и отдаю себя воле Вашей».

     Отложив в сторону скрученный лист, Андрей, закрыв глаза, вскоре уснул. Утреннее пробуждение началось с того, что в окно залетел маленький совёнок и своим шабуршанием нарушил сон.

— Глаша! Глаша! Да, где же ты? – громко закричал барин, не вставая с постели.   

— Я здесь барин, чего изволите?

— Желаю видеть Марфу, да живей там!

Глаша передала сенным девушкам наказ молодого барина, и те в рассыпную побежали искать Марфу. Когда девушка вбежала на второй этаж дома, перед дверями, руками поправила волосы, сарафан и с поднятой головой вошла в покои.

— Доброго утречка Вам барин. Приветствие Вам от меня и низкий поклон до землицы русской, — поклонившись, почти в пол, произнесла Марфа, — как почивали Ваша Светлость? 

— Ой, Марфа, вечно ты меня удивляешь! Откуда ты такая взялась? Не устаю задавать один и тот – же вопрос. Ты не такая, как остальные, как знатная особа держишь себя. Вот поэтому маменька моя тебя и невзлюбила. Ну, да ладно, не хорошо я спал, ворочался всё. Извертелся весь, государь батюшка твой!

— Нужно было молочка теплого испить перед сном и отдыхать, — поправляя подушки, говорила она.

— А то как – потому что холопки моей рядом не было, поэтому и не почивалось совсем, почти! – опираясь на руки и придвигаясь спиной к взбитым подушкам, крехтя и с улыбкой, сказал Андрей.

— С Вашего позволения, я скажу, чтоб какао с молоком подали, чтоб Вы испили и силы прибавили. А может, Вы желаете испить чашечку кофе с лимоной, который Вы барин привезли с города?

— А ты где была ночью? Ты же должна в доме жить, я так распорядился? Почто хоронишься?

— А холопка Ваша спала на сеновале при звездах в хлеву, дабы маменьки Вашей не показываться на глаза. Ох, барииин, боязно мне. 

— Кофе велю подать мне, прямо сюда в постелю, — резво произнёс барин, — да, принеси две чашки, со мной откушаешь.

— Премного благодарствую барин, да не умею я пить энтот кофе, горек уж он, — улыбаясь, произнесла Марфа, выходя из комнаты.

Через некоторое время, она вошла в комнату с большим подносом. Сам поднос был накрыт скатеркой с мелкой бахромой молочного цвета. В центре него стоял белый кофейник с серебристой окантовкой, такие же стояли чашечки с блюдцами. Подле каждой чашки лежали свёрнутые салфетки с правой стороны каждая, на которых лежали серебряные ложечки. В прозрачной вазочке лежал кусковой сахар, а в не большом молочнике томились свежие сливки. Небольшой букетик васильков, предавал красок этому белому покрытию. Румяные, источающие аромат пирожные пропитанные коньяком, лежали в бумажных конвертиках. В маленькой розетке лежал нарезанный дольками лимон и Виктория, много Виктории. Она небрежно лежала просто на тканой скатерти и перекатывалась от одного края к другому. Поставив поднос к прикроватному столику, я отошла в сторону.

—  Испейте барин, будьте добры и меня при этом вспоминайте добрым словом! Сударь мой. Вот, имею смелость воспрошать Вас, а как же Ваша маменька посмотрит на то, что её сын холопке так много внимания уделяет?

— А маменька моя женить меня хочет на одной из жеманных девиц, а я подумываю обратно в гусары… Россия наша острожная, каторжная и за неё бороться нужно. Недельку побалую…            

—  Ой, барин…

— Андрей, Андрей Ильич я для тебя. Отныне и довеку. Поняла ты меня?

В этот момент распахнулась дверь и в комнату вошла барыня. Её лицо исказилось при видя Марфы. Выбив чашку из её рук, она кричала и кулачками тыкалась в воздух.

— Прочь, прочь, прочь с глаз моих! – кричала барыня, — бесстыжая, в острог захотела, под плеть?!

— Маменька…

— Извольте-с объяснить батюшка, что эта чернавка делает у Вас в столь ранний, очень ранний час?! – кричала, барыня, — Никита, Никита! –  звала она слугу, высовываясь в распахнутую дверь.

— Чего изволите барыня?

— Никита, запрягай карету, свататься едем!

— Да побойтесь бога, матушка! Я не стану жениться, я в гусары…, я на войну…, я в полк! — уже стоя на кровати, и тоже размахивая руками, старался перекричать Андрей свою мать.

    Прошёл почти год, как барин вернулся в гусарский полк. Он часто писал маменьке письма, не смотря на ссору. Поручики, корнеты, унтер – офицеры, командиры, солдаты, денщики, священники, лекари, цирюльники, лазаретные служители, писаря, кузнецы, плотники и ещё множества мужчин входили в полк. Мужики поговаривали, что полк на подходе в края Искоминщины и, что в старой заброшенной усадьбе хотят разбить лагерь. Лихие, смелые, гонимые ветрами в заломленных киверах, гусары наводили ужас на наполеоновские войска.      

Гарцующие на конях гусары, не токмо наводили ужас на противника, но и укрощали в основном все женские сердца. Ах, гусар! Лихой, готовый верой и правдой сложить голову за царя и отечество, но при всём этом, он гуляка и дамский угодник, страстный любовник. Гусар не мог жениться, не мог обзавестись семьёй, так как его жизнь, его судьба не принадлежали ему. Нет, они не были обречены, но так уж сложилось на протяжении многих лет и этому обычаю, этому закону следовали все. Вот и Андрей Ильич, ну, никак не следовал советам и наставлениям своей матушки и шёл со всем этим в разрез. Когда барин вновь выпорхнул из отчего дома, по приказу барыни, Марфу сослали на дальнюю выселку для трудоёмкой работы. Туда всех ссылали, кто был не угоден хозяйке.

        Там, где она жила и работала, домики были установлены почти друг на друге. В помещении всегда была копоть от печи, так как печных труб не наблюдалось, маленькие окошки пропускали мало солнечных лучей, поэтому всегда было темно, тусклый свет от лучины, почти не освещал комнату. Оконца забивали соломой, когда шёл снег, когда лил дождь. Обедали за неотесанным деревянным столом, который стоял в центре, а спали на соломе. Было грязно и сыро, от этого возникал смрад и много болезней. Но и здесь, в такой опале, девушка старалась держаться стойко и постоянно вслух читала всё то, чему сама научилась в усадьбе. Она не плакала, слёз уж и не было, она просто мечтала. Она ловила себя на том, что часто вспоминала беседы с молодым барином. Ему нравилась её речь, она читала ему книги на ночь, рассказывала истории, и смех, раздаваясь по всему второму этажу, который будоражил всех. Он впитывался в стены, мебель, тяжелые гардины. Ей не хватало всего этого. Вслух она не могла произносить ни слова, но мысли, её мысли они были всегда при ней. Однажды приехал со двора приказчик Прокол Фёдорович. Он приезжал для того, чтоб проверить ладно ли идёт работа и выполняется ли она в сроки. Гроза надвигалась если, что было неладно, но сегодня он был в хорошем расположении духа. Он приехал за Марфой и ещё за несколькими такими же молодыми девушками. По приказу барыни, девиц отмыли и привели в божий вид, посадив в телегу, их повезли в сторону усадьбы. Куда везли и для чего, никто не ведал. Нельзя было задавать вопросы, поэтому девушки покорно сидели и молчали. Подняв глаза, Марфа вдруг заметила, что их везут в заброшенное поместье. Стало страшно и она чувствовала, как по телу пробежал мороз. Все в округе знали, что в усадьбе расположился полк. Но зачем их вымыли и приодели, зачем их везут туда, сколько же придётся претерпеть? Мысли путались, хотелось спрыгнуть и убежать, но руки и ноги, словно окаменели, да и куда бежать, догонят и затравят собаками, а конец уж всё ровно один. Кабала!

     Подъехав к воротам, Прокол Фёдорович повернулся к холопкам и приказал строгим тоном, чтоб слезли с телеги. К ним подошёл молодой солдат и препроводил в одно из зданий этого лагеря. На лестнице дорогу преградил часовой.

— Куда это ты ведёшь девиц? – резво спросил часовой солдата.

— Командир корпуса приказал доставить девиц в расположение для нужд солдатских.

Часовой отошёл в сторону, и все девицы вслед за солдатом вошли в здание бывшего поместья.  Остановившись подле большой дубовой дверью, солдат постучал и приоткрыв, сказал громким голосом:

— Разрешите Ваше Превосходительство? Я доставил женщин по Вашему указу.

— Входи, входи, — сидя за столом, ответил крупный мужчина в военной форме, — ну, что ж похвально, похвально! Вы свободны голубчик, я уж сам. Ну-с, здравствуйте девицы! Что молчите? – произнёс он, вставая из – за стола, покуривая трубку. – Вы поступаете в моё распоряжение. Ты, ты и ты, пойдёте в прачечную. Офицеров и солдат обстирывать нужно, а рук не хватает.

Девушек увели, а Марфа осталась наедине с ним. Не вынимая трубки изо рта, он приблизился к ней так близко, что та чувствовала, как свербит табак. 

— Как звать тебя?

— Марфа, — не поднимая глаз, тихо она ответила.

— Хм, Марфа значит. Ну, Марфа ты в лазарет пойдёшь, там раненые дуэлянты лежат, ух, эти плуты… наказать бы их нужно, да, доблестные офицеры… Ладно, ступай.   

    Вот и началась её очередная жизнь в опале, но это куда лучше, чем на выселках или под гнётом барыни, которая невзлюбила всем сердцем и душой.  Марфа целыми днями и ночами вела заботу о военных, кормила, делала примочки, мыла полы и стены.

— А, ну, посторонись! Раненого несут! – крикнула лекарша.

— Раненого? Что опять дуэлянт? – пятясь назад, и освобождая проход к койке, проговорила девушка.

— Да, нет! Пал с лошади, видать необузданная вот, и упал. Да расшибся шибко, нечего, отойдёт, Бог даст.

Вечером Марфа посетила ушибленного, он лежал под простынёй с закрытыми глазами. На его лбу выступала испарина, и она должна была сидеть рядом с ним не отлучаясь. Вглядываясь в лицо гусара, она отпрянула в сторону от чрезмерного удивления: «Божечки мой! Это же барин, Андрей Ильич!», присев на стул, и взяв его за руку, наклонившись к нему, девушка невольно для себя, полушёпотом начала говорить, почти на ухо: «Прошу, моё сердце, барин мой возлюбленный, чтобы Ваша милость поспешила ко мне, очнулась от сна, я ожидаю Вашу милость покорно, ежели не сможете дать мне её, буду в горькой тоске. Засим отдаю себя в полное распоряжение Вашей милости до самой моей смерти и чистосердечную любовь мою, а равно любящее сердце отдаю Вам. Дай, Господи, твоей милости, возлюбленному и дорогому моему Андрею Ильичу, прибывати в добром здравии и дай мне, Господи, увидеть его несказанную милость и свет глаз его, его улыбку. Не могу упустить случая, чтобы не сказать Вам, прошу Бога, дабы слова мои были бы услышаны Вами и нашли Вашу милость в этот час не здравия, воистину, я сильно печалюсь, когда Вы барин мой пребываете в настроении не угодном Вам. А поправитесь, домой вернётесь, то Матушке Вашей поклон до землицы русской и прошу Бога для её Светлости несказанного блага для тела и души, ибо они у нас едины, да ниспошлёт Бог милости её добрые лета. Слова мои пронизаны струнками нежности и любви к Вам, так как любовь моя исходит из уст моих. Ведь любовь сильнее смерти и страха, только ею, только любовью держится и движется жизнь наша.  Покорная милости Вашей и Ваша раба Марфа».

— Марфа, — ещё с закрытыми глазами, еле слышно прошептал Андрей, — да воздаст Бог тебе счастья и здравия за терпение твоё.

— Помню наперёд, что мне Сударь мой, Бог уже дал счастье, счастье быть подле Вас, — вытирая пот со лба, тихо произнесла она, — быть рядом с Вами и болезни и здравии. Да это тяжкий труд, всякое бывает, мы же люди живые.

— Да тебе и не ведома жизнь с человеком любимым. Нужно тебя замуж отдать, — открыв глаза, шептал он.

— Уже ли?  Да, не ведома, но я теперь опять подле Вас, в аккурат уж половина ночи.

— Расскажи мне, как ты жила без моего покровительства…

— Тс, тс, тс, поздно уж, Вам Андрей Ильич отдыхать нужно…

— Перечить мне будешь?

— Раньше, ещё до недавнего времени, шибко  сложно было, на выселках самая страшная и тяжелая жизнь для крепостных. Много болезней, смертей, голода.  Наказания суровы и не одна живая душа не в силах вынести такого. Тепереча легче становится, так как я здесь у Вашего изголовья. Покорнейше Вас прошу не отлучайте меня от себя, не отлучайте холопку свою, бедную девушку.

 — А как же кузнец твой, забыла ли ты его? Этого холопа смердящего?

— Да, барин мой, забыла.

— Подумать только, я и моя крепостная! Наперекор судьбе и маменьке… ох, узнает матушка, враз в острог сошлёт, и я не помогу.

    Марфа вышла из комнаты. Прислонившись к стене, она стояла и смотрела через стекло в ночное звёздное небо. Какая ждёт её жизнь, что уготовила ей судьба, будет ли просвет? Да, она – Марфа, крепостная холопка своего барина. Барина, у которого от её пленительной юности, сердце замирает с душой вместе. В младенчестве, её подарили словно вещь.  Но девушка выросла и распустилась, подобно полевому цветку лазуревому. Как – бы она хотела вернуться в невинное детство, как – бы хотела обрести матерь свою и отца. Она – Марфа, не понятно чья дочь, чьих кровей и каких окраин. Она молода и горда, она всё ровно не сломлена от многочисленных оплеух и плетей. Хотела бы она вернуться туда, где родилась. Но можно ли вернуться в прошлое, не зная его вовсе? А узнает ли её кто там, по чертам своих родителей? Вернуться домой – это необходимость, но дома нет. Есть только поместье и дворовые холопы, такие же, как и она сама. Её жизнь – это переплетение ада и рая и, что лучше выбрать – не известно. Она – дворовая холопка, которая всегда находится под пристальным взором всех слуг и господ, она – безропотная рабыня, с которой может произойти в жизни всё, что угодно. И никто не защитит её от участи такой, и не к кому приклонить и головушки… 

Часть II
С того момента, как Прокол Фёдорович привёз Марфу в заброшенную усадьбу где расположился полк, прошло в аккурат уж года три. И она уже давно не моет полы и не оттирает стены грязной тряпкой. Она наравне с лекаршами оказывает помощь солдатам и офицерам. За всё время она старательно училась медицинским наукам и приобретала навыки. Уже к концу третьего года, Марфа сама могла накладывать шины на переломанные кости болезных, делать различные перевязки и даже проводить малые манипуляции: ставить уколы. В лазарете, где она работала, каждое утро с прачки приносили чистое бельё, передники и косынки с перчатками, они не были кипельно – белыми, но запах полыни и чистоты исходил от них.
Андрей Ильич давно уж покинул лазарет и вернулся в свой окружной Иркутский гусарский полк. Полк, в котором исправно служил её молодой барин, состоял не только из крепостных Петра Ивановича Салтыкова, который являлся последним из графов Салтыковых старшей линии, единственным сыном генерала – фельдмаршала Ивана Петровича Салтыкова, военного губернатора Москвы. В этот полк также входили немцы – перебежчики, которые пришли из немецких частей Наполеона. Этот драгунский полк входил в состав добровольческого Российско – германского легиона. Как только не называли этих доблестных воинов, и гроза французов, и рьяные гуляки, и скрытные ополченцы.
В свободные минуты, девушка всегда сидела у окна и смотрела на громадные облака днём, и малюсенькие звёзды ночью. Она смотрела сквозь окно и мысли, словно крылья птицы, уносили её высоко – высоко ввысь. Она думала о своей судьбе, о том, что ждёт дальше, думала о молодом барине и о его маменьки. Вот и сейчас, сидела подле окна и смотрела на холодное осеннее солнце, лучи которого уже не согревали…
— Марфа! Бросай свои дела и ступай в штаб, подполковник тебя кличет, — с соседнего крыла крикнула старшая лекарша, –  да, ступай же быстрее, подполковник не любит жить в ожидании, поспешай же!
— Бегу, бегу, — крикнула она в ответ Лампее Даромировне.
На пороге в штаб, девушку встретил часовой, он молча открыл дверь, как – будто уже знал, что её зовут.  Подле большой дубовой двери, солдат постучал и, приоткрыв, сказал громким голосом, что Марфа ожидает аудиенции. За столом, как всегда сидел Денис Иванович, он что – то суетно перебирал на столе и не вынимая трубки изо рта, промолвил, чтоб девушка проходила и присаживалась на стул.
— Ну, что милая, — начал он, — вот, что я скажу тебе. Сколько ты здесь служишь – то уже, почитай года три не меньше? И за это время никаких нареканий. Это похвально, весьма похвально, скажу я тебе! Так, об чём это я? Ах, да. Намедни депеша пришла из полка, тебе адресована, — прищурив один глаз проговорил подполковник, — да не простая депеша, я душечка сие  письмецо – то вскрыл и прочёл, уж не суди строго старика.
— Ну, что Вы право, Денис Иванович, как можно?! – ответила та, чуть слышно, — можно узнать содержание письма?
— Непременно, непременно. А содержание таковое, —  отложив в сторону трубку, произнёс подполковник. И взяв в руки бумагу, он стал теребить уголок, — вот эту бумагу я отдаю тебе, это лично тебе адресовано, видать от рьяного гусара. А вот эту бумагу…, а вот это уже не письмо, это документ, но он тоже тебя касается. Гусар – то твой благородных кровей и здешний оказывается. Жениться видать задумал на тебе. А ты, стало быть его холопка. Но как жениться – то на холопке? Не пристойно как –то. Вот и потрудился Андрей Ильич немного. Отыскал он матушка моя, какого ты роду и племени. Не холопка ты вовсе, не холопка. Не чета крепостным. Ну, это уж опосля, а сейчас иди со Христом, иди и наслаждайся письмецом. После я сам буду решать судьбу твою новоиспечённая барышня.
Всё тело девушки охватило дрожью, щёки покрылись румянцем, и в горле пересохло, ей не хватало воздуха. Она выбежала из главного корпуса и скрылась под высокой елью, которая росла прям у ворот старой усадьбы, теперь уж лагеря. Всё её естество трепетало, и руки судорожно пытались открыть бумажный листок сложенный вчетверо. Но пальцы, её пальцы не слушались, они словно окаменели, и она капашилась. Развернув заветное письмо, Марфа с жадностью начала вчитываться в каждую строчку, в каждую букву слов всех, стараясь насытить себя и утолить жажду этим письмом, как в знойный день, когда – то в поле, наслаждаясь водой.  «Моя любимая, моя родная Марфа, мой цветочек лазуревый! Спешу сообщить тебе, что я днями и ночами думал о тебе и на поле – брани в сражениях, и в час потехи. Я думалъ о тебе и спешно делюсь с тобой этой новостью, той которую я о тебе узнал. Мысли опережают и не дают сосредоточиться, буквы из подъ пера ложатся небрежно на лiст, но всё по – порядку. Я нашёл поместье откуда родом ты, я узнал кем были родiтели твои…» Не дочитав письмо, её срочно позвали в лазарет для оказания помощи очередным болезным. Спешно она свернула заветное письмо и убрала за пазуху, дабы не потерять, и окрылённая побежала пособлять лекаршам. 
К воротам подъехала специальная фура, которая привезла лекарства и множество ящиков с медицинскими инструментами. Солдаты, которые служили при лазарете, спешно разгружали ящики, а она в отдельную тетрадь записывала, всё то, что доставляли, тем самым вела подсчёт всем расходам. Лагерь, который располагался в старом поместье, считался временным госпиталем, но он так долго стоял, что казалось, что он уж здесь на века. Бинты поставлялись из холста и корпии – нащипанных из тряпок нитей и скрученных в жгуты.  Вообще корпию в основном использовали вместо ваты, для перевязки ран всех храбрецов, которые так рьяно сражались за Отечество.
Навес, под которым сидела Марфа и записывала карандашом всё, что разгружали солдаты, протекал, а ветер, обдававший осенней прохладой, слегка леденил пальцы рук. Временами она сжимала в кулачки пальцы и пыталась отогреть их своим тёплым дыханием для того, чтобы продолжить вносить запись в тетрадь. Помимо ящиков, также привозили плакаты, на которых были изображены герои войны, стремящиеся одолеть врага, а также плакаты с надписями «…Еда и тёплое питьё, как старшего военного состава, так и солдат, должны быть качественными и сытными! Должны быть свежими и вкусными. Ни какое орудие в столь страшных битвах, не заменит пищу для поддержания духа русского и физической силы. Противник не так ужасен в бою, как недостаток в съестных припасах…». Такие плакаты развешивали по всему лазарету во всех корпусах, дабы приподнять русский дух и приободрить болящих. Все бегали и суетились. Из открытых окон иногда доносились и стоны, и даже крики раненых мужчин. Только к вечеру становилось немного спокойно.
О своем заветном письме, она ни на минуту не забывала и ждала вечера. На дворе тишь. Всё как – будто смолкло и стало спокойно. Последняя листва покидала свои ветви громадных деревьев и малых кустарников. Они падали и ложились на землю. Природа в пёстром убранстве напоминала праздничное настроение, которое она, когда – то украдкой наблюдала в детстве в книжках маленьких барчуков.  После дневного дождя, туман лёг на все окрестности. Но дышать полной грудью легко, так как осень наполняется своими ароматами. Запахи прелой листвы и смолы в факелах насыщали воздух. Войдя в одну из дальних комнат, Марфа присела в угол на сброшенные старые матрацы и, подобрав под себя ноги, она достала заветное послание из – за пазухи и бережно открыла листочек, свёрнутый давеча. Я не продолжила, я начала читать вновь. «Моя любимая, моя родная Марфа, мой цветочек лазуревый! Спешу сообщить тебе, что я днями и ночами думал о тебе и на поле – брани в сражениях, и в час потехи. Я думалъ о тебе и спешно делюсь с тобой этой новостью, той которую я о тебе узнал. Мысли опережают и не дают сосредоточиться, буквы из подъ пера ложатся небрежно на лiст, но всё по – порядку. Я нашёл поместье откуда родом ты, я узнал кем были родiтели твои. Не прiятно сообщать новости такие, но ты должна знать правду о своём проiсхождении. В отдалённомъ угодии, почти на окраине Иркутска, стояла деревня Лошиха, принадлежала она очень знатному барiну Поликарпу Васильевичу Зарубину. Знатный он былъ, и вес имел при царском дворе. В опьянённом угаре имел честь познакомiться он со знатным барином Ильёй Мифодичем Искоминым, батюшкой моим. У Зарубина дочь была, говорят прелестница, каких ещё свет не видывал. Батюшка мой, да, покоiтся он с миром в земле сырой, овладел девушкой, та в последствии тяжёлой стала. Прознавъ про то, Поликарп Васильевич, не выдержавъ такого позора, обрушiл на батюшку моего весь свой ярый гнев. Но отец мой не заставил себя долго ждать и в ответ, словно разбойник отмстил Зарубину и сжёг всю деревню и поместье дотла. А младенца, который только что на свет появился, над ним он сжалiлся и привёзъ в свою усадьбу. Отдал дворовым на взращiвание и имя сам дал, нарёк младенца Марфой. Дорогой мой лазуревый цветочек, ты понимаешь, какую страшную тайну я открываю тебе, доселе я и сам не ведал. А зовут тебя далеко не Марфа, а Анастасия Полiкарповна Зарубина и ты из знатного рода. Дед твой, Поликарп Васильевич дал имя тебе и фамiлию свою. Но не долго ты росла в семейном гнезде предков своих, всего лишь несколько месяцев, после чего и случiлась трагедия. Маменька моя после этой трагедии не смогла оправиться и вынести такого, не смогла дышать одним воздухом с тобой и, забрав меня и Ольгу, уехала в город жить.  Недавно совсем, к нашему полку прiмкнули несколько человек, среди них был один крепостной твоего деда, вот он и поведал мне эту историю. А я мысленно сложил всё и получается, что Вы юная барышня, Анастасия Поликарповна, и есть та Марфа, которую прiвезли в усадьбу моего отца, Вы юная барышня и есть сестра моя по отцу. Но, Боже мой, я Вас люблю! Любил, когда холопкой Вы были моей, люблю сейчас. И что же нам теперь делать? Как нам жить далее, зная о том, что кровь одна в нас?! Искал в боях я смерти и на дуэли вызывал гусар, но тщетно всё. Смерть не дыхнула даже в сторону мою. Вiдимо рано мне о ней думать. Зная, что прочiтав послание моё, меня Вы отлучите от себя, возненавидите меня и матушку мою. А маменька моя хворает и подле себя, Васъ видеть желает. Милый мой цветочек, я узнал Васъ Марфой – крепостной отца моего и матери моей. Много горя Вы претерпели и могу ли я просить Васъ исполнить просьбу мою и направиться в наше поместье. Поместье, где Вы выросли, где распустились прелестным Геацинтом на задворках. Молю тебя моя Марфа, поезжай в поместье и будь там до моего прiезда. В депеши, для Дениса Ивановича, я всё подробно изложил и вольную твою я подготовил и подписал… ».
Сердце заколотилось так трепетно, словно птица забилась в клетке. Жар прошёлся по всему телу, и она уже не жила в ожидании утра. Она желала, чтоб ночь не заканчивалась никогда, ведь по – утру, должна была состояться весьма незанимательная беседа с подполковником Денисом Ивановичем, который намедни сказал, что он решит вскоре судьбу её.  И вот уж утро и назадворнике слышно, как закукарекали петухи и замычали коровы. Пора. Что будет за беседа, Марфа уже понимала, и она стала, не мешкая собираться в главный корпус. Подойдя к часовому, Марфа попросила препроводить к подполковнику, который её уже ожидал.
— Доброе утро барышня! Как спалось? Да… признаться на моём веку впервые я такое вижу, чтоб крепостная холопка вдруг барышней стала…  Молодой барин твой вольную тебе подписал. Ты уж прости старика, но можно спросить, а чего так скоропостижно иль, правда, задумал жениться на тебе? Всех тонких подробностей не знаю, знаю только одно, что просит к тебе как к барышне младой относиться, но не как к дворне. Может, расскажешь старику, приоткроешь завесу, в чём секрет таится? Марфа…
Вопросы Дениса Ивановича прервались, так как в дверь раздался стук.
—  Разрешите Ваше Превосходительство?! – громко проговорил часовой, держа в руках поднос. Сидящий подполковник, не поднимая на него глаз, только махнул рукой и, указав на маленький столик, буркнул себе под нос, чтоб солдат поставил поднос и уходил. На большом жестяном подносе накрытым белой скатеркой, на блюде томились пышные оладьи, также в маленькой пиале лежал яблочный ждем. Подле этого блюда находились мягкие баранки с маком. В не большом заварнике исходил ароматом такой же яблочный чай приукрашенный мятой, в кастрюльке, напоминающею пиалу находился кулеш заправленный коровьем топленым маслом и набухшим изюмом.   
— Ну, что же матушка, давай – ка отзавтракаем, а после поговорим, — промолвил Денис Иванович, поглядывая на Марфу, — а то от твоей худобы у меня под ложечкой сосёт, — с улыбкой продолжал он.
— Ну, что Вы право, как же я смею, я наверно выйду и подожду за дверью, — чуть слышно пробормотала она, не поднимая глаз.
— Не спорь. Не пристало молодой барышне быть прозрачной!
Такого завтрака девушка никогда не едала, так как все младшие служащие питались очень скудно. Скудно, потому что все продукты уходили в основном на офицерский состав и болящих. Денис Иванович был весьма строгим, но душевным человеком. Как военный человек, как врач, он не мог допустить голода. Поэтому тщательно проверял всё то, что готовят на кухне и сам снимал пробы. За завтраком Марфа рассказала всю свою историю с того момента, как попала в поместье Искоминых. После завтрака, она протянула письмо, которое было написано Андреем Ильичом. Десять минут, долгих, десять минут они сидели в тиши, так как Денис Иванович пристально вчитывался в письмо. Марфа же сидела напротив него как мышка и старалась вести тихо, она словно замерла.
— Да… скажу я Вам милая барышня… да, — бурчал старый подполковник, — выдалось Вам на долюшку. Ну, что же, вот Анастасия Поликарповна Ваша вольная и ещё документы кой – какие приложенные к ней. А засим скажу я Вам, храните этот пакет, как зеницу око, не теряйте, — промолвил он, потирая усы. – Вы сударыня теперь отправляетесь назад в поместье барина своего. Барина! Какая чушь! Домой, домой едете и там часть сего по праву Ваша. Помни об этом Марфа, тьфу ты, Анастасия. А теперь иди и позови – ка сюда часового.
Как вышла из главного корпуса она совсем не помнила, ноги не слушались и подкашивались. Подойдя к солдату, она сказала, чтоб тот зашёл к подполковнику.
— А, милейший! Заходи, заходи, — оживлённо проговорил подполковник, — запрягай – ка братец лошадь и нашу Марфу со всем её скарбом отвезёшь в поместье Лукерьи Петровны Искоминой. Да шустрее давай! Вопросы есть?
— Ни как нет Ваше Превосходительство!
— Выполняй!
Солдат вышел с корпуса и направился на задний двор запрягать лошадь. Через какое – то время, девушка покидала лазарет, где провела наверно лучшие свои годы и возвращалась туда, куда ей так не хотелось возвращаться. И вольная на руках, и вовсе она не крепостная, а напротив, но как же так, почему же должна возвращаться туда, куда она так стремительно не хотела.
Осенняя размытая дорога тянулась серой лентой. Почти голые деревья стояли рядком, словно часовые, которые охраняли от всех всю серость и грязь этой ленты. Мокрая трава по обочинам уже не радовала глаз и теряла всю свою сочность приобретённую летом. Низкие тяжёлые тучи будто замерли и при лёгком дуновении ветра, готовы были обрушиться на головы всему живому. Колёса телеги, на которой она сидела, то и дело попадали в огромные лывы, которые разливались по всей размякшей земле.  И вот уже показались знакомые окрестности, и вот оно поместье и резные ворота, которые всегда скрипели. Марфы не было в этом доме четыре года. Но здесь нечего не изменилось, совсем нечего. Заметив, что кто – то подъехал к воротам, рослый молодец закричал:
— Прокол Фёдорович, Прокол Фёдорович! Айда скорее сюда, к воротам кто – то подъехал!
— Так открой ворота и впусти гостя, чего мне учить тебя завсегда нужно?! –   нехотя произнёс приказчик, крутя козью ножку в руках, — Прошка, да посмотри там, кто хоть приехал и не растележивайся там!
Прошка, подбежал к воротам и со скрипом отворил их. Сойдя с телеги, девушка не сразу ступила в вотчину Искоминых. Несколько секунд она стояла и наслаждалась осенним даже прозрачным воздухом. Она и не заметила, как к ней вальяжно подошёл  Прокол Фёдорович – и приказчик этого хозяйства.
— Ааа! Вернулась Марфа! Ну, ну! Не спрашиваю, зачем явилась и так знаю. Опять прихоть молодого барина, но нет его, в ополчении видать, воюет всё! Нет заступника – то, не кому защищать, али как?! Проходи давай, нечего под дождём стояти. Айда, препровожу тебя, – не вынимая самокрутки изо рта и крякнув, сказал Прокол Фёдорович, — Глашка, Глашка! Да где же она? Глашка, язвия тебе в горло, где тебя носит?! Подь суды.
— Бегу, бегу Прокол Фёдорович! Ой, Марфа! Ты вернулась, ой, Марфа! – щебетала Глаша.
— Забирай Марфу и отведи её, накорми что ли, а то прозрачная вся. Что там у вас сегодня, толчёнка? Вот и дай ей. Да в баню её, в баню! А я, у меня своих дел невпроворот, — властно промолвил приказчик и отошёл в сторону дома.
Глаша подхватила Марфу за руку, и они направились в избу на задний двор. Пока шли к избе, она всё не умолкала и расспрашивала о том, как та жила все эти годы и где была. Она была очень говорлива и любопытна. А Марфа как – будто не слышала её щебетание, она шла и думала о том, как  предстанет перед старой барыней и в каком качестве, и что же всё – таки будет с ней далее, ведь для всех она крепостная, одному Богу известно, что дальше ждёт бедную девушку.   
Выйдя из бани, Марфа направилась в маленькую часовенку, которая стояла на самом отшибе. Она шла туда, и её мысли были только о нём, о том, кого так сильно любила, о том, кто являлся её братом по отцу. Как сурова жизнь и сама судьба посмеялась над ними.
Иконостас, имевший завороты на боковые стены часовни имел некий уют. Священника при часовне не было, да и не полагались священники, потому как чтение «часов» — проводили сами крестьяне. Часовня всегда была открыта. Всё божие убранство внутри часовни, вся её красочность наблюдалась за счёт резных позолоченных деталей иконостаса и узоров на стенах. Иконы были разные, потому что привозились и дарились от многих гостей, которые посещали усадьбу. Посередине стоял маленький столик на одной ножке, на нём всегда лежал молебник. Подойдя ко Хресту, она чуть слышно прошептала: «Господи дай мне силы помоги отвести беду от земли нашей, защити того, о ком сердечко ноет…».
Всю ночь лил дождь, как из ведра. Осень выдалась мрачной и холодной. Ночной ветер был такой сильный, казалось, что он снесёт крыши всех и без того шатких избёнок. Под утро всё стихло, и новый день начался с беготни и суеты дворовых. Барыня – Лукерья Петровна уж почитай, как две недели слегла от недомогания и сенные девушки ни на минуту не оставляя её, исполняя все капризы. Пожилая барыня лежала в своих подушках и думала. О чём она думала, одному Богу известно. Она лежала и смотрела в оконное стекло так задумчиво, как – будто вспоминала своё детство и юность, при этом тихонечко вздыхая. Она ослабла, но силу и власть над всеми душами, которые она получила в наследство от свекра, а потом и от мужа, она не потеряла. В белом чепце и таком же белом ночном платье с атласными кружавчатыми рукавами, барыня теребила край стёганного одеяла. Подле роскошной кровати стояла не большая тумба с резными ножками, накрытая скатеркой с бахромой. На тумбе стояла маленькая фарфоровая чашечка с утренним парным молоком и тёплыми гренками из ржаного хлеба.
— Настька, Настька, — чуть протяжным голосом проговорила барыня, — Настя, ступай к Малаше, да скажи, что я её кличу, да поспешай же, капуша!
— Всё будет исполнено барыня, — проговорила Настя, поправляя подушки. 
Малаша – это женщина пышных форм с красными щеками, которая имела некую власть над всей дворовой челядью. Она была не приклонна, громо – гласна, в меру жестка и тяжела на руку, она была управляющей всей хозяйственностью Искоминых. Словно оглашенная неслась с дальних амбаров Маланья, как заслыхав, что её кличет барыня. Поднявшись на второй этаж, перед самой дверью в покои барыни, Маланья отдышалась и, поправляя платок, постучалась в двери:
— Чего изволите барыня?
— Малаша подойди, да дверь прикрой, — ели протяжным голосом сказала барыня, нагоняя на себя жалось и, изображая свой недуг, пуще прежнего,  – Малаша скажи мне, а Марфа – то вернулась али в пути ещё?
— Вернулась матушка, вернулась. Позвать её?
— Нет. Ты вот, что, — приподнявшись прошептала Лукерья Петровна, —  ты вот, что сделай. Служила ты Маланья мне верой и правдой всю жизнь и не подводила меня николи*. Покидает меня чую силушка, и сынок наш Андрей  Ильич один останется…
— Будет Вам матушка, будет, — рукоплескала Малаша.
— Малаша, я знаю, что чернавка наша не пустая приехала. При ней документ имеется – вольная грамота. Сын мой совсем голову потерял, — шёпотом почти на ухо служанке сказала барыня, — тебе нужно забрать эту вольную и мне её принесть. В округе некто не знает, что она свободна и чья она дочь. Об этой тайне только мы знаем. Не могу я ей позволить быть подстать себе, хоть и благородных она кровей…
Дверь слегка скрипнула и Малаша отпряла от барыни. Почти на мысочках, она подкралась к двери и резко выглянув из – за неё:
— Стой! Машка стой! Стой чертовка! Гаврила, Гаврила, тащи эту девку суды, быстрее! — опираясь на подоконник, крикнула в открытое окно Малаша.
Гаврила, сбросив с себя мешок с сухим клевером, перехватил бегущую Машку в аккурат за её толстенную косу.
— Не дёргайся козочка иначе без косы останешься, — насмешливо буркнул Гаврила, — далече бежала красавица? Маланья, забирай её!
— Доброго здоровичка барыня моя, — опустив глаза в пол ели – слышно прошамкала Машка. – Вы шибко серчаете на меня, раз я здесь?
— Раз ты здесь? Раз ты здесь?! Помилуй Бог! Она ещё перечить будет! Всё, что слышала, забудь, иначе до смерти забью. Поняла?
— Ты всё поняла, что барыня бает*? – наматывая косу на кулак, прошептала Маланья.
— Да, да, да я всё поняла, буду нема словно рыба, — морщась и корчась от боли, голосила Машка.
— Так – то вот. Да попомни наперёд…
День походил к обедне, но Марфа с самого утра находилась со всеми девушками в прядильной. Там, в бревенчатом не большом домике было тускло, так как было мало света и окошки были очень маленькими. Часть девушек ткала полотнища, а часть девушек пряли пряжу и мотали в огромные   клубы. Чтоб не было грустно, девичий смех ударял своей звонкостью по тишине от разных рассказов или запевок.
— А правда люди бают, что в соседнем угодье раньше жила одна барыня и до старости она ведьмой слылась? – задала вопрос одна из девушек.
— Да правда, — ответила пожилая Дарья, одна из прядильщиц, — вот послушайте одну историю, — начала было вещать Дарья, — давно это было, так давно, что и меня – то на свете ещё не было, да бабка моя мне сказывала, что в соседском угодье, там тепереча лазарет стоит, откуда наша Марфа приехала. Так вот, жила там странная барыня, она в девках – то красы не обыкновенной была, а потом люди стали замечать, что не стареет она вовсе. Женщины проклятия чинили в след ей, а мужики – то, мужики как зачарованные ходили. Так, кого встречала на пути, сразу в дом звала и зельем опаивала, а после отпускала…
— А, что же дальше? – наперебой чуть слышно воспрошали девушки.
— А дальше, люди болеть начинали, на глазах увидали, но не умирали. Лишались кто глаз, кто косы крепкой, кто стана молодого.  Колдуньей она была, и молодость воровала у всех, не погнушалась не кем. Вот однажды и в баню к одной семье заглянула в образе мышки, так такой переполох учинили хозяйские дети, да мужик проворным был и ударил эту мышь краем полена, мышь – то убежала, да хвост оставила. А на утро захворала барыня младая, из постели не вылазила, сказывала будто – бы ноги кровят. Никто не хаживал к ней…
— Почему?
— Все боялись, так и померла барыня, лет, говорят уж много было ей, а молодость от ворожбы исходила. А когда барыня померла, так отпевать её в город повезли, а могилу пропитали всю водой святой, чтоб из мёртвых не восстала. Угодья её заколочены долго стояли, пока лазарет не открыли для военных. Так уж много времени прошло, а люди помнят…
— Нечисть там бродит, — вдруг тихо промолвила Марфа, — слышала иной раз. Ой, до того она меня пужала, аж дрожь по сердцу.
Дверь прядильни слегка приоткрылась со скрипом и в помещение вбежали мыши, как – будто кто их подбросил. Девушки всполошились и завизжали воплями «Ааа, ведьма, оборотень, колдунья!!!» на крики прибежал Игнат:
— Вот вы бабы дуры!!! Чего голосите?!!! – держа за ухо Стёпку и за шкирку Ванюшку, местных ребятишек, — щенята напужали вас добела?
— Тьфу ты Господи! – клокотала Дарья, — ах вы пропастина! Ах, вы…, вот вас бадагом! Запри их в стайке вместе с телятами до вечера, а то враз получат палок.
На крик и вопли в прядильню вошла Маланья и позвала Марфу кивком головы, чтоб та шла за ней. Вопросов девушка не задавала, знала, что идёт к барыне или ещё куда.
— Барыня наша Лукерья Петровна, хворает и тебя в сиделках кличет до приезда Андрея Ильича.
— А что с барыней нашей? – с  любопытством спросила девушка.
— Да занемогла она, кашель бьёт, да ноженьки закровили от старости али ещё от чего, — задумано ответила Маланья, — а ты чего это вопросы задаёшь, на дыбу захотела? Иди, раз приказано!
Войдя в дом второго этажа, Марфа увидела лежащую, старую Лукерью Петровну и её бросило в жар и в холод одновременно. От истории, которую поведала давеча Дарья, она ещё не отошла, а теперь увидела забинтованные ноги барыни с сочащейся кровью. Стало боязно. Но вида девушка так и не показала.
— Что пришла? – ели прошептала барыня, — ближе подойди ко мне. – Девушка подошла и наклонилась, — значит так Марфа, подле меня будешь, так уж сын распорядился, до его приезда…
Вдруг с улицы послышался шум подъезжающей кареты и кто – то крикнул: «Барин, молодой барин приехал!», внутри девушки всё аж зашло и щёки выдали румянец.
— Доброго здоровичка Андрей Ильич! Хорошо ли доехали, не растрясло ли Вас в дороге, под дождём размыло всё есть? – кланяясь, говорил Никита, местный холоп при барском дворе.
— Здравствуй, здравствуй Никита, — снимая перчатки и хлопая по спине рукой, властно говорил барин, — а что матушка не встаёт?
— Ой, ли барин, не встаёт. Вас всё воспрошает и ожидает, поспешайте барин.
Андрей, в гусарском мундире смотрелся мужественно и в то же время изящно. Его черный доломан* под дождём лоснился, а с серого мерлушкового меха падали дождевые капли. Немедля ни минуты, барин прошёл в дом и вбежал в горницу второго этажа, где находилась болезная матушка. Приклонив колено перед кроватью матери, он поцеловал руку и:
— Добрейшего выздоровления матушка моя, вот я и вернулся к Вам. С Вами буду, пока-с Вы сударыня моя на ноги не встанете вновь, — не вставая с колена, говорил Андрей Ильич.
— Андрюша, сын мой, ты вернулся. А с тобой кто? 
— Познакомьтесь матушка, это мой боевой друг Юрий Алексеевич Муромский, он погостит у нас в гостевом доме. Если Вас не затруднит на это Ваше благословение дать.
— Полно, свет мой, полно. Пущай гостит, не затруднительно.
А на дворе уже бегали девушки, заглядываясь на гостя молодого барина и щебетали о том, что с барином служивый приехал, да молоденький, а усищи в аккурат гусарские. А Марфа уже шла по передней двора, когда её из окна горницы заметил молодой барин, а она шла и некого кроме него не видела. Она шла и думала о том, что свободная, о том, что рода – племени не холопского, она шла и не видела некого. Она росла, словно былинка в поле и на барском дворе наслышалась и нагляделась всего и хорошего, и плохого. И никакая трудная работа не сломила девичий стан. В окне второго этажа она заметила за воздушной завесой молодого гусара, дружка Андрея Ильича, он стоял рядом с барином и о чём – то вещал рукоплеская. 
— А, что Андрей, кто это за девица, которая по передней идёт-с? – спросил Юрий Алексеевич, держа в руках маленький лафетник, — хороша девка, ой, хороша! А идёт – то как, не идёт, а парит.
—  Это Анастасия Поликарповна, да и не девка, она вовсе…
— Да? А я прослышал, что её Марфой кличут, — отпив глоток удивился молодой гусар.
— Полно Юрий, да будет тебе! Даже не думай! Фронт далеча, да токма здесь тихо и проморзгло, уныло как – то, праздника души хочется, как в былые времена. А, что дорогой мой Юрий Алексеевич, может, устроим себе маленькое разгуляние, вроде как завтра погода ясная будет?
Наутро следующего дня Маланья поднялась к старой барыне в горницу и, выгнав Марфу от постели, затворила плотно дверь.
— Доброго утречка матушка, — промолвила Маланья и из под полы чёрного передника достала свиток и протянула барыне.
Лукерья Петровна чувствовала себя лучше и даже сама без помощи кого – либо приподнялась с постели. Развернув свиток, она начала внимательно читать бумагу, в которой было следующее: «Вольная грамота. Предъявительнице сего. Анастасии Полiкарповне Зарубiной, именуемой Марфой, рождённой в угодии Поликарпа Васiльевича Зарубина под деревней Лошiха, и выросшей в имении Искомина Ильи Мифодича, моего отца, а на сегодняшний день моего угодья, дарую свободу. Освобождаю отъ всякой работы и отношений ко мне и моему двору, от всех обязанностей. В удостоверении чего отпускная за подпiсанием моимъ. А посему, Анастасию Полiкарповну Зарубину отпускаю грамотой освободительной из крепостных.  Искомин А.И.» — вот и ладно, — прошептала барыня, — убери – ка в сундук, который подле шкапа стоит, да далече спрячь. Думаю, замуж отдать её, чтоб глаза не мозолила здеся.
— Да не уж – то барыня так можно, свободную девку замуж силком отдать, грех это, да и грамота имеется, самим барином подписана? – склонившись, пролепетала Маланья.
— Что?! Перечить мне будешь?
— Да, что Вы, помилуйте барыня, разве я смею? А, как барин прознает?
— Да, что он прознает? Документ у меня, и никто не знает о нём. А коли заговорит девка о нём, так с приездом потеряла. И это моё слово. Андрюша наш вскоре уедет.
Утро плавно переходило в день, и время близилось к обедне. Все суетились и готовили маленький праздник души для барина. К воротам подъехала карета. Из неё вышла довольно нарядная барышня со своей сворой псов и в окружении двух таких же дам и мужчины. Это была старшая дочь барыни, которая проживала давно уж с мужем в городе. Ольга Ильинична, была старше своего брата на пятнадцать лет и редко видела его. Но сегодня она посетила родное гнездо. Жеманные барышни, приехавшие с ней, были хохотушками и находили в этом поведении свободу самих себя во всём.
— Свет моих глаз, Андрей Ильич! Ну, идите же и обнимите свою сестрицу, Боже мой, как давно я не была здесь и Вас не видела! Помнится, как жили в усадьбе и веселились от души, – с распростёртыми объятиями звонким голосом вещала Ольга.
Андрей Ильич заключил в свои объятия сестру и представил ей и дамам своего друга. Под большим навесом веранды все расселись за столом, на который периодически падала листва. Из дома укутавшись в шаль, вышла и  Лукерья Петровна.
— Маменька, зачем Вы встали? Прохладно на улице, — вскочив и подбежав к ней, промолвила Ольга. Но барыня не ответила ни слова и прошла в своё удобное кресло, которое всегда стояло во дворе.
— А, что Андрей Ильич, — кутаясь в меха, спросила одна из барышен, — правда говорят, что у вас в хозяйстве есть мужик, который с медведем в бои вступает?
— Правда.
— Ой, какая прелесть! – захлопав в ладоши, пискнула дама.
— Степан! Давай, беги на задний двор, да Никите скажи, чтоб медведя выводил, дамы просят, — махнув перчаткой в руке, крикнул Андрей Ильич.
Всех гостей и хозяев пригласили за стол, под утеплённым навесом в одной из примкнувшей к дому беседки. Главным блюдом осеннего стола были в щи, которые томились в глиняных горшочках. Икра особым деликатесом не считалась, поэтому её было вдоволь, не смотря на все военные баталии, которые наблюдались этим годом.  Утки в грибном соусе стояли на большом блюде посреди стола, телятина с изюмом источала аромат, индейки, рябчики лежали усеянные малосолеными огурцами и вареной в масле картошечкой, присыпанной луком. Солёные лимоны, мочёные яблоки, своей пестротой украшали стол. Баранина с гречицей стояла порционно подле каждой тарелки. В углу стола находился большой самовар, на котором весела связка маковых бубликов. В кувшинах томился кисель из лесных ягод.
Барышни щебетали, мужчины не отставали и поддерживали кипящую беседу.   
— Ой, смотрите-с, смотрите-с, какой мужик – то с медведем! Силища в нём неведомая, — провозгласила одна из жеманниц.
— А, что Андрей Ильич, Вы надумали-с жениться иль опять, сбежите на войну? Говорят, французы ретивы, впрочем, как и наши доблестные гусары! Не правда ли-с? – улыбаясь, спросила Ольга.
— Помилуй Бог Оленька, а вот когда снег выпадет, тогда и суженая моя объявится. А тепереча, искушайте, а то щи простынут…
— Матушка шибко серчает, да? Желание у неё, а Вы сударь мой, всё ортачитесь, – перебивая, вторила сестра, — ну, да будет, после поговорим.
В тот момент, когда господа обедали, Марфа проходила мимо, не поднимая глаз. Вдруг она услыхала, как молодой гусар кличет её и просит заменить обычную салфетку на атласную. Девушка подошла к юному гусару и вложила ему салфетку на колени, а грязную забрала, за что он её благодарил, потирая пальчиками свои такие же юные и весьма редкие усики. Вместе с грязной салфеткой Марфа обнаружила небольшой листок, сложенный в четверо. Отойдя в сторону, она развернула и… Письмо было на французком с приложенным переводом: «L’amour est comme une rose, sa beaut? nous fait oublier ses ?pines. T’aimer c’est facile, te le dire c’est dificile, mais t’oublier c’est impossible. Une minute pour t’appr?cier, Un jour pour t’aimer et Une vie enti?re pour ne pas t’oublier … vous attend dans le fenil. ( Любовь подобна розе, её красота заставляет забыть о шипахъ. Любiть тебя – просто, прiзнаться в этом – трудно, а забыть тебя – невозможно. Нужна минута, чтобы тебя оценить, сутки, чтобы полюбить, и целая жiзнь, чтобы не забыть…  Жду тебя на сеновале.  Юрий.)».  Письмо девушка спрятала в рукав и быстрым шагом направилась на конюшню. Она всегда туда бегала и когда девчонкой была, и потом, когда выросла. Она находила упокоение среди этих благородных животных.
В момент, когда на стол подавали к чаю ягодные бисквиты, яблочное суфле и варенье, молодой гусар, Юрий Алексеевич откланялся, целуя ручки дам и вышел из – за стола.  Он шёл по направлению к конюшне.
— Анастасия, свет мой, чего ты боишься меня? Ведь гусары слывут отвагой и бесстрашием, — хватая за руки Марфу, шептал Юрий, — ну, приголубь меня, чего ты сжалась?
— Негоже как – то в берлогу соваться ежели сам не медведь, барин, — убирая руки, говорила она.
— Так приходи ко мне, как ночь в права войдёт.
— Помилуйте барин, я в гости не хаживаю. Полно барин, руки свои приберите барин, не шалите ими, авось кто увидит…
— Страх как скучно здесь.
Из беседки доносились голоса и задушевные беседы: — а, что Яков Филимонович, правда баят, что Наполеон Бонапарт Москву взял? – воспрошала старая барыня.
— Ну, помилуйте мадам, что Вы такое говорите сердечная Лукерья Петровна? Хотя, всё очень может статься, — вытирая салфеткой уголки рта, глаголил  Яков Филимонович, муж Ольги. — Россия наша острожная, каторжная и за неё бороться нужно, все так бают. Андрей Ильич, а где же ваши удалые свистуны? Велите позвать, уж любо посмотреть, да послушать их, да и кто свистнет звонче?
— Велю, велю. А куда же великодушный мой друг делся? Что – то скоро не возвращается, пойду погляжу-с, заоднем и на счёт свистунов изволю распорядиться.
Барин вышел из – за стола и пошёл по передней двора. Заслышав шабуршание, он заглянул на конюшню, где его дожидался «Ворон» – конь,  подаренный за боевую отвагу. Завидев как его юный друг пытаясь целовать девицу, Андрей ударил его:
—   Ты, что это-с мой милый друг удумал, аргаться* со мной собрался? Я же сказал и не думай даже!
— Андрей, да, ты что мил друг?!  Из – за девки со мной силой мириться задумал? Уж не думаешь ли ты со мной бурогозить*? – вставая с колена и отряхивая перчатками себя, впопыхах говорил Юрий.
— Нет, я с тобой аргаться не стану, завтра же прикажу коня снарядить для тебя, чувствую, что загостился ты корнет, мой мил друг.
Пока они рядились между собой, Марфа скрылась за угол конюшни. Сердце клокотало и хотелось убежать куда – нибудь, где тебя не знает никто. Но бежать некуда…
— Анастасия! Настя! Тьфу ты, Марфа, Марфа, да постой же ты! Куда ты бежишь, — кричал Андрей Ильич, идя следом и спотыкаясь, — опять эта лыва образовалась, видать плохо засыпали шельмы! Да, постой же! Жду тебя у задних ворот, как вечереть начнёт, приходи не пожалеешь. Убежим как в детстве на пригорки леса, вон, чуешь в воздухе костром тянет, видать веселье там. 
Старая барыня изволила покинуть веранду и вернуться к себе в горницу. Что – то прошептав Маланье на ухо, она скрылась за тяжёлыми красными гардинами обрамлёнными чёрной бахромой. Через какое – то время в дом поднялся кузнец Фёдор, его сенные девушки препроводили в комнату барыни.
— Звали барыня? – с поклоном воспрошал кузнец.
— Имею я виды на Марфу, да и стоит она дороже вас всех, оборванцы, — сидя в кресле, говорила барыня. – Знаешь, зачем я за тобой послала? Женить тебя хочу, вот к масленице и отдам за тебя её. Помниться любил ты её страсть. Ну, так и быть, а теперь ступай, ступай.
— Как изволите матушка, — сминая шапку в руках, переминался с ноги на ногу Фёдор.
— Чего скалишься? От милости моей? Иди уже. Ну!
Этим же вечером, девушка открыла свой скудный сундук для того, чтобы достать свой единственный нарядный платок и грамоты она не обнаружила. Как – будто гром прогремел среди ясного неба, она спешно начала искать, но всё тщетно. Не ужели она потеряла, может, выкрали, не ужели она не свободна… Она сидела и рассуждала. Никто не знает, сколь она сидела на дощатом топчане, но время близилось к вечеру и, Марфа слышала, как разъезжались гости. Пронзительно холодный ноябрь орошал наверно всю землю, не оставляя сухим ни клочка. 
Осень сковывает всё вокруг, деревья и кустарники, цветы и уже пожухлую траву, а низкое клоктистое небо настолько тяжёлое, что кажется, сейчас обрушится на головы…
Прошёл месяц, как молодой барин вернулся в ополчение. И дом снова опустел. Нет, все придворные занимались своей работой, а Марфа находилась в стороне. Её как – будто никто не замечал, как – будто и вовсе не было её. Никто не трогал   и не касался. Иногда её это даже волновало, но она жила не рабыней и не свободной в усадьбе Искоминых. Время шло, а от молодого барина нет вестей, но её все думы были только о нём. Зима выдалась лютой. Снежные бури и громадные сугробы покрывали всё поместье. Иногда казалось, что этой зиме не будет конца, но выпадали и солнечные дни. И вот, лёгкой поступью подошёл долгожданный праздник «масленица», всему люду был по сердцу этот праздник. Масленица – Комоедица! С самого утра на кухне хлопотали кухарки. Они готовили угощение для всех и для барыни, и для всех дворовых. В этот праздник накрывались столы, и весь люд угощался и праздновал. Пеклись хлебцы из овсяной, гороховой муки, в которые добавляли сушёные ягоды, грибы и орехи.  Пеклось много блинов, масло таяло на блинах, источая аромат молока.  На улицу выводили медведя и ставили высокое соломенное чучело – Мару, злющую зиму. Чучело стояло две седьмицы и вокруг него водили хороводы и пляски, когда подходило время сжигать чучело, то в него бросали маленькие фигурки коняшек, кукол, птиц, которые олицетворяли всё плохое. Люди выкидывали в костёр не просто фигурки, а все беды и хвори. Были слышны смех и запевки девушек:
;; «Ой, медведь ты медведюшко — Кома;м, прими в дар блин весеннее солнышко! Первый блин — ко;мам, блин второй – знакомым, третий блин – родне, а четвёртый – мне» ;;.  Вот и Марфа, надев поверх тужурки свой красивый платок, выбежала со двора.
— Марфа, куды это ты побежала?! – окрикнул девушку Прокол Фёдорович.
— На масленицу! Пойду, погляжу.
— Ну, гляди, гляди, — сквозь кашель, рявкнул он.
— Прокол, куда это Марфа – то побежала? Её барыня зовёт, — крикнула Просковья, одна из сенных женщин.
— Да куды – куды, на пригорки побежала… беги и догоняй, раз так.
Вернувшись на двор, девушка вошла в дом и направилась к Лукерье Петровне. Она сидела в кресле перед камином и что – то перебирала в жестяной баночке.
— Чего изволите барыня? – не поднимая глаз, тихо сказала Марфа.
— Изволю, изволю. Ступай на задний двор, там сани тебя поджидают. Поедешь в Прилучную, в ту церковь, где Олюшку венчали, вот тебе свёрток, передашь его святому отцу Парфёну, да скажи, что Лукерья Петровна поклон шлёт нижайший. Поняла? Да оденься по – наряднее.
— Как изволите барыня, всё поняла, — поклонившись в пол, сказала Марфа.
У ворот на заднем дворе её ждали сани. В этот день за многие недели не было ветра, и серебристые сугробы под ещё холодными лучами солнца переливались блеском, от этого всего было очень ярко и ослепительно. Но мороз не отступал, он был также колючим и нещадным. Подъехав к церковной обители, девушка была удивлена от того, что увидела Фёдора. На крылечке их встретил диакон, служитель церкви и он проводил внутрь. Зачем они там оказались вместе, в отличии от Фёдора, этого кузнеца, Марфа не помышляла даже. Ведь ей было велено передать свёрток всего лишь. Развернув свёрток, она увидела простенькое, но всё же венчальное платье с убранством.
— Не станем вожгаться*, — тихо прошептал служитель церкви, — оденьте в наряд девушку.
Марфа стояла ни жива, ни мертва. Господи! Да за что такая доля?! Уж лучше постриг и в монастырь, чем за не любого Фёдора. Но бежать некуда, ведь без документа, который был у неё, она, как и прежде бесправная и принадлежит Искоминым. Станет ортачиться, чего хуже забьют в смерть.  Перед аналоем*, она стояла по левую руку Фёдора. Не ожидала она этого венчания, не хотела  этой свадьбы, но барыня…  Через царские врата*вышел святой отец Парфён, держа в руке святой крест и Евангелие. Служитель сей церкви вышел вслед за ним и поставил свечу на анолий. Благословив трижды во имя Отца и Сына и Святого Духа, он дал им свечи в руки. Перекрестясь, дьякон прочёл молитву и подал обручальные серебряные кольца.   Не слышала молитв, ели шевеля губами, почти шёпотом говорила, что никто не сватал её, да и сама не хотела, такое венчание – срам и только. Но бедняжку никто не слышал. 
— Венчается раб божий Фёдор с рабой божьей Марфой во славу Израиля*!
Возвеличься Фёдор якоже Авраам, благославися якоже Исаак. И ты, Марфа, будь возвеличена, как Сара, веселись, как Ревекка, умножься в потомстве, как Рахиль, — провозгласил святой отец Парфён.
Ноги Марфы подкосились, глаза затуманились и дрожь охватила весь её девичий стан. Как они выходили из церкви, как садились в сани – она не помнила. Ей хотелось из — под венца на погост.
— Фёдор! Лошадь подхрамывает перековать нужно, — крикнул Прошка, — Фёдор, ты слышишь, говорю, лошадь на заднюю припадает перековать бы!
— Нечего Прошка! Гони! Авось доедем! – весело вопил Фёдор.
А на заднем дворе поместья уже был накрыт стол, на котором стояла еда и напитки. За столом сидели дворовые и приглашённые гости с других угодий. В этот день, в этот праздник масленицы нам не запрещалось почти нечего.  Все ждали. Свадебный «поминальный» стол Марфы был накрыт белым полотном. На нём, в самой середине в больших тарелках лежал хлеб и пироги. Похлебка из гусиных потрохов находилась в маленьких кувшинчиках и стояла возле каждого гостя, жареный распотрошённый поросёнок лежал на большом блюде вместе с мочёными яблоками, пшённик под топлённым маслом томился в не больших чугунках. Кисели и компоты, брага и варёное пиво. Огромные куски курника лежали по углам этого стола.
Завидя молодых, девушки – голубушки запричитали в один голос:
;; «Молод князь Фёдор – сударь, беленький Иванович,
Княгиня свет Марфа, белая Марфушечка.
Бог вас свёл, Бог вас свёл за единый стол,
Бог вам велел, Бог вам велел одну соль – хлеб кушать,
Бог вам велел, Бог вам велел одну речь говорить» ;;.
— Да, что ты право? Сидишь как на похоронах! Ну, ну, ну будя тебе, будя, — во хмелю бормотал Фёдор, — ты теперь мужья жена, не объезженная моя кобылка.
— Эх, Фёдор! Не сносить тебе головы, а то, как барин прознает? – смехом молвила одна из девушек.
— Да, что мне барин, когда мне, самому Фёдору, единственному кузнецу в округе, сама барыня – Лукерья Петровна такой подарок на праздник сделала! Глядите – ка, глядите, — он поднял вверх свою руку и руку новоявленной жены, — глядите все, кольца – то серебряные!
— А ночевати –то где будешь с женой своей, а? Первая ночь, она ж такая… Ну, так где в горнице, чулане, сеннике, амбаре али во хлеву? –хохотали девицы, прикрывая при этом лица. Девушки запели очередную песнь:
;; «Ах, на горе, горе, на высокой на горе,
Роспахана пашенка, роспахана пашенка,
Роспахана пашенка, посеяна пшёночка.
Во ту ли во пшёночку повадилась курочка,
Повадилась курочка, курка — черный хохолок.
Негде взялся петушок, серебряный гребешок,
Серебряный гребешок да золотое перышко.
Схватил курку за хохол, повёл курку во терем,
Бросил курку на кровать, начал курочку топтать,
Начал курочку топтать, под ним курка хохотать:
Ха-ха, ха-ха, петушок, серебряной гребешок,
Серебряной гребешок, золотое перышко» ;;
В одной из горниц большой избы, в которой жили Фёдор и ещё конюший с женой, выстроили брачное ложе на деревянном настиле. На доски уложили мешки с мукой и несколько матрасов набитых сеном. Весь этот настил был покрыт белой простынёй с такими же белыми подушками и стёганным одеялом. Под ложе это положили кочергу, сковородник и поленья. Тем самым отгоняя злых духов, и притягивая благополучие в новой семье. От такого убранства у Марфы стыла кровь, а ещё эти запевки, которые продолжались и сопровождались хохотом, шумом и прибаутками, и слышны были на всех концах двора:
;; «Молодые спать пошли,
Богу помолилися,
Чтобы пуще в одеяле
Ноги шевелилися.» ;;
— Ну, что, отведаешь хлебца с курицей жинка? – протянув руку, спросил Фёдор, — ведь хлеб всему голова и наше будущее. Да, брось свои думы тяжелые Марфа, позволь, пособлю тебе и сарафан сыму.
— Господь с тобой, когда же ты остепенишься? – со злостью прошипела Марфа.  Ишь ты? Нечего глазеть на меня? И руки убери.  Не чета я тебе. И не Марфа я вовсе, а Анастасия.
— Что? Ты, что белены объелась? Ты Настька? – засмеялся в голос Фёдор, — Настька, Марфа – всё одно. Ты жена моя и будет, — потянув на постель её, шептал Фёдор.
— Да не люб ты мне Фёдор, опостылел!
— Опостылел? Опостылел??? И когда же это случилось? Ну, лады… Но спать ты всё одно со мной будешь. Ложись.
—  Нужно быть твёрдым в своих решениях, иначе…
— Что иначе?
— Иначе ты слабоумен.
Утром в дверь постучали. Вошедшие зазвонили в колокольчики и заглянули в горницу, но в горнице была только Марфа, так как Фёдор уже сидел на лавке возле печки и пил хмельную.
— Ну, можно али нет украсить дом полотенцами, что скажешь Фёдор? – провозгласила Дарья, — чего молчишь – то?
— Да не было пока нечего. Устала Марфа, нет, Настья, тьфу ты, запутался, — бубнил он в стакан с брагой.
— Чего? Ты что – то бредешь, ладно пойдём мы, — сказала Дарья, выводя всех из избы. За ними следом вышел и Федор. Он шёл в свою кузню. Его там уж ждала работёнка. Только здесь он мог себя чувствовать свободным от всего и всех.
Вскоре барыня спустилась из своей горницы в диванную комнату первого этажа. Свет от канделябров заполняли всю комнату, что создавал уют и тепло, особенно в такую холодную зиму. Жизнь хозяев текла зимой скучно и не спешно. Какие ожидались развлечения в эти холодные дни? Да собственно ни каких, потому что всё шло своим чередом. Зимой готовились к лету, а летом – к зиме. Барыня, Лукерья Петровна сидела на не большом диванчике обитым бордовым бархатом с резными деревянными подлокотниками. Она сидела и листала огромную амбарную книгу, которую ей принесла ключница. Барыня раз в месяц справлялась о ходе дел её усадьбы, а также принимала челобитные.
— Звали, али нет, барыня? – заслышав звон колокольчика и приоткрыв дверь диванной комнаты, спросила сенная девушка.
— Поспешай к Гавриле и скажи, чтоб сани к парадной подал, в церковь еду, — отставляя чашку чая с липовым мёдом, проговорила барыня. В это время вошёл Гаврила и с поклоном в пол сказал, что дорогу дюже как занесло и нет возможности проехать.
— Ну, что ж тогда завтракать желаю, накрой в буфетной.
В буфетной уж был накрыт завтрак на две персоны. В гостях Лукерьи Петровны находилась молодая соседка Елизавета, именно та, у которой, когда – то так томилось сердечко по молодому барину. На белой скатёрке с голубыми рюшами стоял самовар, и подле него в маленьких тарелочках томилось цветочное варение. На блюдце с золотой каёмочкой лежали бутерброды с ветчиной и варёным языком. Яйца всмятку находились в специальных держателях, а в горшочке томилась варёная картошка с зелёным луком и топлённым маслом. Всё это источало вкусный аромат. Запотевшая рюмочка водочки стояла на маленьком блюдечке накрытым кусочком холодной кулебяки.
— А, что Марфа – то и глаз не кажет, почто хоть? Я вон, какой ей подарок щедрый удружила, а она не благодарная чернавка…, — откушав рюмочку, вдруг вспомнила старая барыня, — а, ну после, позови – ка её ко мне, — Малаша, слышишь?
— Как Вам угодно барыня, сейчас же скажу, пусть ждёт тогда уж.
А на заднем дворе, недолеча от кухни собралась вся челядь за большим столом, чтоб отзавтракать. Ржаные ватрушки с творогом и остатки после вчерашнего застоя, всё это стояло на столе. Такое яство было крайне редким, в основном похлебка из репы с квасом, горячая картошка и уха. Чая было вдоволь, им напивались все. Девушки за едой щебетали и рассказывали, какие сны видели, мужики же ели молча. За видя Марфу, девушки вдруг замолчали и поклонившись в пол уступили ей место в центре стола, а потом рассмеявшись в свои ладошки, пододвинули большую тарелку со вчерашней похлебкой:
— Откушай барышня, не погнушайся со смердами отзавтракать! Ха-ха-ха! –  смеялись звонко в голос они, — ой барышня, а мы вот тут тулупчик новенький снарядили для тебя, да смердит немного он, как же баско он будет на тебе смотреться!
— Чего раскудахтались, гусыни?! – вдруг заступился за девушку Прокол Фёдорович, — Марфа, не слухай их. Пойдём со мной, барыня зовёт.
Не успев войти в дом, как все услыхали, что к воротам подкатили сани и кто – то лихорадочно застучал. Стёпка отворил ворота и во двор въехали сани. В санях под тулупом сидел молодой барин. Барин! Андрей Ильич! Не дождавшись остановки саней, он выпрыгнул на ходу и вбежал в дом.
— Матушка! Матушка моя, где Вы?! – снимая перчатки и плащ, кричал Андрей. На его глас вышла из буфетной Лукерья Петровна и в рукоплескании скорым шагом подошла к сыну.
— Батюшка ты мой! Мой сын, живой-с и здоровый-с! Да, откуда же ты, с каких краёв! – обнимая и провожая в буфетную, говорила барыня, —  Глашка, накрывай стол, молодой барин пожаловал!
Сенные девушки забегали, донеся с кухни, всё, что готовилось к утреннему завтраку. Лизонька, как и прежде, была хороша собой и её годы совсем не изменили.
— Батюшка, свет мой, ты помнишь Лизоньку – Елизавету Лукерьешьну, дочь Луки Юрьевича Миронова? – держа за руку, спросила барыня сына, — вот, гостит у нас, да и мне в радость.
— Доброе утро Андрей Ильич, как Вы сударь мой добрались до нас, дороги же все в сугробах? – чуть склоняясь и опустив очи в пол, чуть слышно шептала тонким голоском Лизонька.
— Вашими молитвами, Вашими молитвами. А дороги и впрямь-с нет. Ну, нечего, весна вскоре придёт и будет опять легче, — целуя ручку, вставал на колено Андрей.
— Мы давеча в церковь собирались, да подумали-с, что в нашу часовню сходим-с, как отзавтракаем. Может и ты душа моя, составишь нам компанию? – держа в руке ягодное пирожное, спросила барыня.
— А правда ли говорили, что сам Наполеон чуть Москву не взял, но лютые морозы…, а почему Москва – то, а не Санкт —  Петербург? Сказывают, что бежал он, поджав хвост.
— И, что за словесность у Вас Лизонька, ну, право слово? Не подобающая для столь юной особы. Правда, всё, правда. Москва – сердце России! Москва – это ключи от государства нашего! Вот Бонапарт и возжелал, и ключи, и престол России заполучить. Только молитвами нашего царя, нашего всея держателя Александра I, да хранит его Господь, отведена беда, хотя и спалили город дотла, — и Андрей, начал рассказывать про то, как шли бои, как наступали и гнали французов, как погибали в огне и под снарядами, —  нет ли в чём нужды матушка? Я привёз продовольствие в санях, да распорядился, чтоб в амбары снесли, да на кухню всё.
После завтрака, барыня с сыном и молодой Елизаветой спешно собрались и вышли на крыльцо дома. Светило морозное праздничное солнце и снег мерцал под его лучами так, как – будто казалось, что вся земля укрыта серебром. Собравшись в часовню, они вышли со двора, и поспешали по расчищенной дорожке в сторону аллеи, между деревьев которой стояли ещё заснеженные беседки и резные лавки. Возле скотного двора Андрей увидел свою зазнобу и откланившись, спешно пошёл в её сторону. Конечно, это не нравилось старой барыне.
— Увидел та – ки, ох сердечный мой, ох, сердечный, — бормотала барыня, не останавливаясь.
Андрей подбежал к Марфе: — Анастасия, постой! Постой же!
— Помилуйте барин, но какая же я Настя? Я от роду была Марфой. Обознались Вы. Да и замужняя я тепереча.
— Что?! Что ты такое говоришь? – с возмущением провозгласил Андрей. На его почти крик подбежал Фёдор.
— Доброго здоровичка Вам барин. Жена она моя барин. Венчанных, разлучать великий грех. Негоже…
— Пёс смердящий! Управы на тебя нет! Так я на тебя её найду, — кричал барин.
— Почто изволите кричать? Сама барыня обвенчала, и кольца в дар дала, и стол свадебный. Шибко уж матушка желала этого. 
Андрей оттолкнул кузнеца и за локоть ухватил Марфу. Он смотрел из под кивера* своими карими глазами. В его взгляде стоял только один вопрос: «Как же так? Где твоя вольная, которую я тебе жаловал?».
— Нечего не знаю барин…
— А кто, кто знает Анастасия?!
—  Ясное дело кто. Машка, дворовая девушка, при прачке служит, она знает всё. Да и…
— И кто, кто ещё?! Отвечай не мешкая!
-Матушка Ваша.
От свирепства, он откинул её в сторону и скрылся за углом дома. Возле прачки, он отыскал девушку и та, под гнётом рассказала всё, о чём знала и молчала. Андрей Ильич всё понимал, что девушка подневольная и, что может быть с ней за ослушание, известно одному Богу и барыне одной. Поэтому он отпустил с миром и ждал возвращения матушки из часовни.
— Ой, батюшка мой свет! Чего же ты на морозце – то и в дом не идёшь? – поднимая подол платья и взбираясь на ступеньки, спросила барыня.
— Матушка, моя единственная повелительница души и сердца моего…
— Как – то ты баешь иначе, Андрюша? Что с тобой, от чего туча в очах твоих? – Матушка, извольте объясниться, и о чём речь идёт, я думаю, Вы знаете. Не правда ли?
— Лизонька, ступай в покои, я буду вскоре…
— Да, Лизонька ступайте, барыня Ваша поспеет скоро.
Барыня с сыном прошли в зимний сад для уединённой беседы. При этом велели подать цветочного чая. На пути в зимний сад, им дорогу преградил Прокол Фёдорович:
— Барин, я вот, что, — сминая в руках шапку и кланяясь, начал он.
— Иди ты к Богу в рай! Не до тебя нынче! После, всё после, — угрюмо буркнул молодой барин и продолжал идти в след, за матушкой, — матушка моя, потрудитесь объясниться, что есть за выходка такая Ваша? Как Вы могли Марфу отдать за Фёдора, она же свободная? Вы знали, что она свободная, Вы знали, как сильно мы любим друг друга, Вы нарочно выкрали у неё грамоту с письмом моим. Зачем же-с? – расхаживая из стороны в сторону, возмущаясь, забрасывал вопросами Андрей Ильич свою мать.
— Да, нельзя уж вертать всё, что сделано взад, душа моя!
— Как это нельзя? Вы же знаете, что насильный брак венчания можно отменить, вовсе и не было его.
— Ясное дело, можно. Но зачем? Разве ты не успеешь найти любу по сердцу? Вот, гляди – ка на Лизоньку, ну, чем не пара она тебе, да и потом, её батюшка… 
— Нет, Вы маменька скажите – ка, чем Вам Анастасия – то не угодила, притом не дурна собой и выросла при дворе? Теперь – то конечно, не возможен брак между нами, раз она по папеньке сестрой мне приходится. Но всё же? Зачем Вы меня в известность не поставили? Мать её – Мария, дочь знатного вельможи Поликарпа Васильевича Зарубина, говорят, прелестницей слыла? Жили они на окраине Иркутска, подле древни Лошиха, не так ли? Глаголить ли далее?
—  Ох, не всё ты батюшка мой знаешь, не всё! Повинна я перед отцом твоим, посему и молчу.
— Так поведайте мне, раскройте тайну свою маменька. Коли для сражений я велик, то и для Вашей тайны я не мал.
— В 1787 году, — начала старая барыня, — когда уж Оленька народилась, да повзрослела, распустился мой цветик, ехала я с ней ранним утречком из церкви, что в Прилучной стоит, помнишь поди. Так вот, пристала шибко Олюшка. Остановились, в поле ржаном, а рожь – то колоситься, а дурман от неё, аж спасу нет! На Федосию* всегда рожь колоситься. Где – то ливень, как из ведра идёт, аж небо всё налилось, точно спелая слива. А здесь, в нашей сторонке хорошо, тихо, лишь малый ветерок. Земля в тот год тяжёлой была, наливной, рожь – то сверху цвела, так и зерно отборным стало. Много в тот год и муки, и кваса, и крахмала было. Так вот, — отхлебнув глоток цветочного чая, продолжала барыня, — расположились мы у леса на опушке и чаёвничаем. Олюшка бегает, былинки собирает. Ох, какое было время…   и неподалёку от опушки леса того, я услыхала писк какой – то. Сказала Малаше, чтоб шла, да поглядела. А она в махрах* ребёночка принесла. Что с ним делать, куда его девать – то и откуда он взялся? А я тяжёлая была в то время, да в городе и скинула. Не смогла я опростаться сама, да и детё моё мёртвым родилося. Вот я и решила младенца за своего выдать. А Маланья молчит всю жизнь и молчала бы по сегодня, ка – бы не чернавка наша…
— И, что же это получается, что это я без роду, а не вовсе Марфа наша? – тихо произнёс Андрей, — значит это она законная наследница сего, а не я вовсе? Я правильно-с Вас понимаю, матушка?
— Нет, не правильно. Я барыня, Лукерья Петровна Искомина, отдала-с тебя в руки мужа своего – Ильи Мифодича и он нарёк тебя Андреем Ильичом Искоминым. Ты законный наследник сего нашего имения и дома в городе-с.
— Я теперь всё понял. Понял отчего-с Вы невзлюбили Анастасию.  Но, ведь это получается, что мы чужие и можно жениться на ней?
— Обвенчана она-с…
— Я приложу все усилия для развенчания. Не люб он ей маменька, не люб. Если Вы до сих пор так пеклись обо мне и моём будущем, то значит, Вы любите меня как сына. А значит, желаете счастья мне. Так не мешайте и отдайте мне грамоту.
— Посему уж так и быть батюшка мой. Да после ужина позови ко мне девку свою, покаюсь.
После ужина барыня вышла на веранду второго этажа. Солнце слепило, вечер не отличался от дня, только что смеркалось. Барыня стояла окутанная в шали и белые пимы*.  Она дышала чистым воздухом и размышляла. Андрей, уехал спешно в город и двор опять опустел. Этим вечером Марфа поднялась на второй этаж дома. Зачем звала барыня, что она ещё придумала, кару или милость некому не было известно.  Но, то, что она услышала от неё…
Её исповедь о прошлом, о настоящем, об обидах и радостях, о всей её жизни до замужества, и о её оказалось, как не лёгком браке, о её детях и о многом. Из барского дома, Марфа вышла как – будто ударенная, она была в замешательстве, была ли она в тот момент жива или мертва, трудно сказать, она находилась в невесомости. Прошла седмица* и молодой барин вернулся из города.  Он не заходил в дом, а сразу пошёл на задний двор, где стояли холопские избы.
— Ой, барин вернулся! Барин вернулся! – засуетились девушки. Андрей Ильич вошёл в одну из изб:
— Добре мужики, добре! Где Марфа? – снимая перчатки, произнёс он.
— Добре барин. Дак, она со всеми бабами в прядильню пошла, говорит, что некогда растележиваться, потому как кровь стынет без работы, — потирая бороду, ответил один мужик, держа в руках хомут, — да покличем барин её, не сумлевайтесь, — крехтя вставая и надевая лёгкую овечью тужурку, ответил барину мужик, выходя из избы, – Глашка! Глаша, а ну, беги в прядильню, да по – клич там Марфу, скажи, что барин зовёт.
Куря трубку, молодой барин стоял на веранде первого этажа. В дом уж не тянуло, хотелось быть на улице, и пусть ещё сугробы, и пусть ещё мороз не отступил, но в воздухе витал запах весны, да, и солнце всё чаще роняло свои лучи на подворье и поля.
— Доброго дня Вам барин, — с поклоном говорила Марфа.
-Ну, здравствуй, здравствуй Анастасия. Неудачные отношения, отсутствие понимания и любви в семь е считаются наказанием божием. Под венец насильно отдали голубку мою.
— В опале я была матушки Вашей, но сейчас…
— А, что сейчас? – взяв за локоток и подойдя вплотную, прошептал барин, — так, что скажи? Получилось всё наоборот, да? И что теперь?
—  Если Вы хотите, чтоб я была Вашей, то не извольте забываться… мой милый друг, — убирая локоток, также шептала она.
— Помилуй Бог, Настя! Не любишь меня, а может с Фёдором тебе любо? Вот, посмотри, это документы, и я вручаю их тебе. Это грамота твоя, да документ от настоятеля церкви, что в граде стоит. Не мужняя ты отныне, свободна. Любишь ли ты меня?
-Люблю. Будьте моим заступником,  помощи прошу и милости Вашей.
— Побожись.
— Вот тебе святый крест, — перекрестилась девушка.
— Раз не кровники мы, так может на день Петра и Февронии…
— Ой, барин, ну, что Вы право…
Шло время, с каждым днём пригревало солнце, и на проталинах давно появилась первая весенняя трава, а леса покрывались зеленью. От этого всего дышать было легче, да и жизнь казалась в какие – то моменты веселее и лучше. Марфа, как и в прежние времена, уже жила в главном барском доме на первом этаже. У неё была светлая и просторная горница. Хотя и многие сенные девушки тепереча и чурались её, но её это никоем образом не волновало. Все дворовые знали о том, что девушка вольная, словно птица и не приставали уж со своими расспросами. Барыня – Лукерья Петровна болела часто, вернее делала вид болезной дамы. В надежде, что одумается молодой барин и всё – таки по наказу матери, женится на юной барышне Елизавете. Но всё было тщетно. В конце концов, барыня смирилась с желанием сына и однажды она позвала Марфу.
— Чего изволите барыня? – тихо спросила та.
— Подойди – ка сюда Анастасия. Вот, что я скажу тебе, — начала барыня, указывая перстом в угол комнаты, — подойди к комоду и сними полотно, я, сама знаешь, как сторонилась этого, ну, видимо, сам Господь так велит. Я в дар тебе подношу платье венчальное. Подойди и посмотри, а лучше  примерь. Посмотреть хочу на стан твой. Да двери на засов прикрой, а то не ровён час придёт кто.
Оторвать глаз от наряда, девушка не смела. У неё такого наряда отродясь не бывало. Дыхание перехватило, и щёки покрылись огненным румянцем от волнения. На черных плечиках был он. Он, её венечный сарафан! Сшитый из красного шёлка вперемешку с золотистой парчой, украшенный бисером и тесьмой. Прозрачное розовое покрывало для головы, украшала серебряная нить. Сарафанная ткань была по – истине роскошной. На такой же баской душегрейке лоснился богатый мех. На фоне белой рубахи, вышитые васильки смотрелись очень нежно и олицетворяли всю сущность души бедняжки.   
— Барыня… Лукерья Петровна…, — со слезами на глазах, шептала она, — барыня, да за что же это такие великодушные подати?
— Да, что уж, раз видимо, Андрюша мой прикипел к тебе, — протягивая руку для целования, сказала барыня. – Да, там ещё в сундуке платья, нужно же тебе в чём – то хаживать же. А обноски сожги свои. Негоже молодой барышне расхаживать в том, в чём ты есть. Да, завтре манерам тебя обучать сама буду. А всем гостям, кои здесь бывают, скажу, что очень далёкая родня мужа моего. А теперь ступай. Да, жди часа своего.      
И вот оно, долгожданное утро, и вот он, долгожданный день. Накануне все дворовые суетились и бегали туда – сюда, сшибая ноги. Мыли, чистили и убирали. В саду, среди вишни, яблонь и груш накрывали огромные столы. Столы накрывали скатертью, как правило, новой, сшитой специально для этого дня.  На лавки стелили богатые ковры и подушки, для удобства. Каким же богатым было застолье, по – истине царским, не смотря на все баталии, которые разгорались, казалось – бы во всём мире. До приезда всех гостей ставили на столы закуски, рассолы, пряности в небольших жестяных сотейниках. В глиняных кувшинах томился студёный квас, ягодный и фруктовый морс, а также привезённые вина. Мёд, в фарфоровых чашках стоял в большом количестве, он был прикрыт такими же фарфоровыми крышечками, дабы в него не попадали мухи. Медвяный, ароматный квас разливался по кружкам*. Мясо под солнечными лучами переливалось от своей жирности: тетерева, рябчики, куры, гуси, утки, лебеди, лесная зайчатина –  всё это стояло на больших серебряных подносах приправленных мочёными яблоками и зеленью. На позолоченных тарелках лежали щуки, лещи, лососина в собственном соку и обильном крошеном луке. Хрен, горчица, давленый чеснок был в избытке.  Эти пряности подавали и к рыбе, и к мясу.  Напротив каждой тарелки стоял глиняный горшочек с овощным кушанием из капусты, свёклы и лука. Огромное различное количество пирогов с разной начинкой лежали подле каждого гостя на прозрачных салфетках. Тесто настолько было приготовлено искусно, что можно было углядеть сквозь него, чем начинён пирог. Толи – это пирог с капустой, толи с рыбой, толи с грибами, толи с творогом или сарацинским пшеном*. Моченые яблоки, груши, наливная вишня, в низких кадках грибы под луком и чесноком, малосольные огурцы и квашеная капуста… Чего только не было на столах.  В блюдцах томились десерты в виде варёных в меду ягод и овощей, а также яблочная пастила, орехи и маленькие творожники в сметане с сахаром. Румяные оладьи и блины, вместо хлеба, стояли на столах облитые топлёным маслом. Блины из гречневой и пшеничной муки, да в ореховом масле.  На богатых столах, под всеми яствами стояла только серебряная посуда, оловянной, коей пользовались ежедневно, не было. Мясо и рыба были резаные на ломти, поэтому окромя вилок и ложек, подле каждой тарелки нечего на салфетках не лежало.   
После церковного венчания, барыня – Лукерья Петровна, вышла на порог дома с образом и хлебом – солью, она в свите Ольги и её детей с мужем, встречала новобрачных. В прекрасном одеянии, Марфа право, чувствовала себя «царицей». Усевшись за столы, началось торжество. В самом центре главного стола, сидели Марфа и Андрей, её долгожданный муж, её Андрей Ильич. По правую руку от молодого барина сидела Лукерья Петровна и всё их семейство. По левую руку от молодой уже жены посадили Маланью, она была её посажённой матерью, так как из близких или родственников в жизни девушки не было никого. Вся боярская, купеческая знать расположилась далее. Злачёные чарки, серебряные блюда, рекой вино, всё это было, словно в книжке с картинками, с которыми Марфа знакомилась украдкой, когда – то в детстве.   
Вот и стала она полноправной молодой барышней. Она – уже не крепостная девка по имени Марфа, а Анастасия Поликарповна, в девичестве – Зарубина, а сейчас, по праву и браку – Искомина. Она –  Анастасия, потерявшая всех, не знавшая никогда своей матери. Она – та, которая в свои юные годы прошла через гнёт и трудности. Несчастная, временами битая  домоправительницей и приказчиком. Она была словно волчонок, забитый людьми и загнанный в лощину, в самую глубь тёмного леса. Она была одинокой и не кому не нужной. Её слёзы и её горе никто не видел, потому что не было никому до неё дела. Она не знала, как жить хорошо, она знала, как жить плохо. Она молода и горда, всё ровно не сломлена от многочисленных оплеух и плетей. Жизнь закалила, но не сломала, не поставила на колени. Она – Анастасия, потерявшая всё в младенчестве и приобретшая в юности самое главное, своё счастье. Она боролась с судьбой, но никогда не думала о смерти, за это жизнь вознаградила и дала всё то, о чём только можно мечтать. Её жизнь – это переплетение ада и рая и, что лучше выбрать – не известно. Она – Анастасия, которая повзрослела  стремительно быстро, как только встала на землю своими маленькими ножками и сделала первые шаги.  Она не делилась своим горем, никому не ведала. Она лила слёзы и ждала часа, часа своей судьбы.  И вот, она подле своего молодого барина, своего мужа Андрея Ильича. Она, счастливая и богатая. Богатая духом, своей терпимостью и наполненной любовью на все времена.  Она та, которая всегда мечтала о том, чтобы найти свои корни и свой дом, но имение Искоминых, по праву принадлежащее ей, этот двор, этот громадный дом, всё это стало её обителью. Сердце, которое, когда – то застывало от страха, теперь свободно, словно птица трепещет от переполнения любви. Она – Анастасия, бывшая крепостная своего барина, а ныне, возлюбленная и жена своего мужа, своего барина, своего Андрея Ильича…   

           … Вольный мастер… 
Глава II
Часть I
Корней Парфёнович был человеком набожным, но от мирской жизни всё же не отрекался. В миру его называли «лавочник», поскольку умел из обычного, даже самого плохенького бревна соорудить прекрасную, резную лавку. Все в округе знали работу мастера, все восхищались и шли на поклон с просьбами о приобретении такой красоты в свою усадьбу, дабы насладиться украшением быта.  Корней Парфёнович был мастером от бога, поэтому слава о нём шла не только в области, но и далеко за ней. Много юнцов напрашивалось к нему в подмастерье, но он категорически отказывался от учеников.
— Мир Вашему дому, Корней Парфёнович! – входя в избу и раскланиваясь, приветствовал сосед Никита, который жил напротив через дорогу.
—  Христос по среди нас, по среди нас, — с улыбкой отвечал Корней, — что ж стоишь во дверях? Негоже. Проходи, да садись. Отведай со мной настоечки на кедровых орешках, да закуси картовником. Чего пришёл – то, по надобности али как?
— Ох, Корнеюшка, по надобности, по надобности. Дочь свою – Настю, замуж выдаю за Ивана Лисовского на покров, так и дом уж срубили, вот бы на свадебку им подарочек дорогого гостя – бы, а? – с прищуром проговорил Никита, при этом потирая затылок поседевшей головы. 
— Да ты толком говори, что надоть, а то ходишь вокруг да около, — опрокинув рюмку, молвил Корней.
— Да вот я думаю, может стол на резных ножках им в избу, да пару лавок. Ты, Корнеюшка не сумливайся, я всё оплачу и древесину и…
— За древесину не думай, сам буду выбирать, оплатишь только за неё, а за работу не надобно, пущай Насте будет это всё моим подарком. А там глядишь, и люльку резную для богатыря соорудим, а?! Как ты думаешь, отец?! – с улыбкой и похлопывая по плечу Никиты, резво говорил Корней.
— Ну, спасибочки сосед. Уважил, век не забуду, — закусывая пряным огурцом, произнёс тот. – Пойду я, а то замешкался я, а дела сами не сделаются, ну, досвиданьеце Корнеюшка.
На дворе стоял август, и солнце жарило так сильно, что и тень не спасала. Давно не было такого пекла, как в ту годину. Пересохшая древесина, укрытая от солнца в тени, распадалась на щепы прямо в руках и из неё нечего не получалось, она шла разве только на растопку печи. Поэтому мастер своего дела, ездил в город на ярмарку за ней только тогда, когда поступал очередной заказ. Корней очень скорпулёзно выбирал дерево. Предпочтения отдавал все же лиственнице. Вся домашняя утварь, вырезанная из этого дерева, приковывала взгляды окружающих, потому как мебель отображала всю свою необычайность автора. Корней поистине кропотливо работал над своей лиственницей, создавая роскошную мебель. В избах деревень и в городских домах, где находилась его мебель, всегда витал в воздухе запах хвои, так как именно это дерево содержало в себе смолы. Запах оставался надолго и, переплетаясь с другими запахами, создавал приятный аромат.
Запрягая коня в упяжку, Корней сел на телегу и направился из деревни в город на ярмарку. Он ехал не спеша, при этом, уже обдумывая какой должна быть роскошной мебель для Насти.  Поселковая дорога осталась позади, а впереди только кромка между полем и небольшой полосой зелёной стены бора, через который можно было выехать на большую городскую дорогу, которая вела к ярмарке. Много Костяники виднеется в траве, она так и манит, так и притягивает к себе. Соскочив с телеги, Корней сорвал большой лист лопуха и скрутив его в кулёк, наклонился к самой земле:
— Вот она вкусная ягодка, — весело бурчал себе под нос Корней, — сейчас наберу для морса. Ух, ты! А под елью – то грибов…
Взяв лошадь за узду, он не торопясь шёл по кромке бора, собирая при этом ягоды и грибы. Хвойный запах сосен ярко переплетался с медовым ароматом трав и цветов. Вот где можно надышаться полной грудью, вот где можно услышать и узреть всю чистоту природы! Огромные кроны сосен как – будто специально цеплялись за облака, пропуская солнечные лучи в глуби бора. Огромные паутины обволакивали не только лапники низкорослых елей, но и стелились белым прозрачным ковром на земле, усеянной иглами.  Между щебетом различных птиц и трескотнёй сухих веток, Корней заслышал некое всхлипование, которое доносилось глухим эхом недолеча от него. Приподняв огромную лапу ели, которая упиралась в муравейник, Корней вдруг завидел мальчугана не большого роста. Весь перепачканный в земле и прилипшей паутине, он сидел на пеньке и уже не плакал, а лишь судорожно всхлипывал.
— Эко, тебя занесло. Ты, чей и откуда? – тихо спросил Корней и потянулся к мальчонке, но тот отпрянул от мастера, словно дикий зверёк, — не бойся, не бойся меня. Я дядька Корней, вот, на – ка, поешь ягодок. Вот и хорошо, вот и славно, — поглаживая огрубевшей ладонью по голове мальчика, чуть слышно произнёс Корней.
— Я дядька с города от мачехи сбежал. Зовут меня Егором Андреевичем Васюковым, отец мой помер весной, а от мачехи житья нету, вот я и сбежал, куда глаза глядят.
— Егорушка стало быть? А куда путь держишь и почто хоть сбежал – то? Так сбежал, что заблудилси? – уже улыбчиво в пол тона воспрошал Корней.
— Авось в деревне – то пригожусь кому, — говорил жалобно Егорка, поедая Костянику, — а хлебец давно закончился, я его дядька, птицам скормил.
— Ну, раз такое дело, то прыгай на телегу, в город поедем на ярмарку, а после, так быть, возьму тебя с собой в деревню, может, на что и сгодишься, а Егорка? – весело воспрошал Корней, подбадривая прокуренным голосом мальца.
Егорка ловко прыгнул на телегу и доедая последние ягоды, уже весело смотрел в даль узкой дороги. Пока ехали, Егорка вещал Корнею о том, как они хорошо жили с мамой и, как она рано ушла от них, и про то, как ранней весной в лесу отца задрал медведь, и он тоже ушёл вслед за мамой, и теперь Егорка остался сиротой при мачехе. 
— А, что не уж – то у тебя нет родных? Кто – то же должен быть? – спросил Корней, спустя какое – то время.
— Да есть тётка в городе, да у неё у самой ртов полон дом. Не хочу быть довеском. Я дядька учиться хочу. Вот выросту и буду знатным мастером…
— И каким же ты мастером хочешь стать?
— Есть у меня дума одна, хочу я с деревом дружить, но науки нужно знать, а я даже грамоте не обучен, потому как некогда было обучать меня, да и мачеха денег не даст. Был отец, дак ещё хорошо жил, а как осиротел, так всё, пиши – пропало. Не нужен я стал, вот и подался в бега.
— А мачеха – то не потеряет тебя? Как её звать? Ты хоть скажи, — глядя на Егорку, спрашивал мастер, —  да не робей, по приезду в город не сдам я тебя. Наоборот, пособлять мне будешь. А я открою тебе одну тайну после.
— Да, не потеряет. Ей не до меня. А зовут её Глафира Петровна. А мы, что и правда на ярмарку едем? Ох, как я люблю там бывать! Там всегда праздник и веселье, а ещё там леденцы вкусные, а на солнышке они так и светятся. Отец завсегда привозил мне кулёк леденцов.
— То, что сбежал это плохо. Потеряют же и будут с собаками искать, а так вернулся бы и повинился бы ты, авось обойдется всё.               
За разговорами, они быстро доехали до городской ярмарки. Чего там токмо не было! Купить можно было всё, что душенька пожелает. В центре той ярмарки стоял балаган, артисты развлекали публику песнями и кукольными представлениями. Отовсюду раздавались потешные кричалки: «А ну, не дорого, купите творога!», румяная продавчиха кричала у своего прилавка, зазывая покупателей. А с другой стороны доносилось: «Берите кепочку, и брюки в клеточку, да не жалейте вы, своих монет!».
Чтоб народ возвратить к обычаям к вере истинной, скоморохи развлекали и зазывали на ярмарку весь честной народ. Они давали представления с медведями и козами, играли на дудках, балалайках, трещотках:
«Собирайся – ка, народ,
У нас ярмарка идет.
А на ярмарке что есть,
Вам всего не перечесть».
— Ну, Егорка, приехали на торжки. Пойдём – как прогуляемся, да леденцов прикупим, — потрепав за волосы, тихонько сказал мастер.
«Внимание, внимание!                « Собирайтесь веселей,
Открывается весёлое гуляние!                Дорогие зрители!      
Торопись, честной народ,                Ждём на ярмарку детей
Тебя ярмарка зовёт!»                Ждём и их родителей!»
— Ой, дядька Корней! Гляди – ка, как здесь весело, как всего много, аж глаза разбегаются, — водя по сторонам глазами и прижимая ладошки к щекам, радостно голосил Егорка.
Да, изрядно потратился Корней сегодня на ярмарке, зато малец был таким покупкам доволен. На окраине ярмарки проходили торги лесом. Вот туда – то и отправился Корней.
— Приветствую тебя Корней Парфёнович! Зачем приехал на этот раз? Что будешь выбирать? – резво и громко предлагая товар, голосил Прохор, — вот смотри, товар на лицо. Здесь и осина, и дуб, и…
— Да, постой ты оглашенный, я за лиственницей приехал. Поди знашь Настю, дочку Никиты Островского, который конюхом робит при конюшне, так она замуж выходит…
— Да, ты, что?! Поди не знать! Выросла девица, а недавно всё с леденцами бегала, а теперь… замуж! Мдааа!
— Да, вот принял заказ от Никиты, нужна мебель в новую избу. Подарок на свадьбу, сам понимаешь. После расплачусь с тобой, а то понимаешь, не предвиденные расходы, — улыбаясь и прижимая Егорку к себе, говорил Корней.
— Малец – то откуда, родил, что – ли, пока ехал, — не вынимая папиросы изо рта, смеялся Прохор.
— Всё шутишь, — буркнул Корней, — малец со мною, пущай посмотрит.
— Да ведь ярмарка – праздник, да и день – то какой выдался, парит цельный день. Ладно, бери сколь нужно, да передай Никите мои поздравления.
Приехав домой, Егорка начал вынимать вкусные подарки из телеги. Пока Корней распрягал лошадь, Егорка сидел на завалинке и сквозь разноцветные леденцы рассматривал травинки и лучи солнца.
Изба, в которой жил Корней была очень самобытной. В центре, как и положено, была установлена большая русская печь с полатями и лавками. Вообще всё вращалось вокруг печи. Спереди имелись не большие выступы в виде ступеней, а в стенах имелись выемки для разной утвари. Печь всегда была с железным заслоном. Там, в печи на поту готовилась еда, в чугунах и сковородах. Русской печи – не было замены, и поэтому она являлась сердцем любой избы. Именно она считалась главной, поскольку на печи не только готовили еду, но и спали, от неё шёл жар на весь дом. Напротив печи в отведенном красном углу был расположен иконостас. Высокий порог отделял избу от сеней. Этот порог делался для предотвращения проникновения холода в дом в дождливую осень и суровую зиму. Любой вошедший гость, обязательно кланялся при входе в избу, поскольку зайти внутрь, не приклонившись перед высоким порогом, было невозможно, потому что можно было легко удариться головой о косяк, а старые люди ещё и крестились, так как с порога видели убранство икон. Крыльцо дома было достаточно высоким и широким. Его украшали ажурные деревянные столбики. Эта деревянная изба была построена в старинных русских традициях и сохраняла дух старины. Высокое строение имело громадные подвалы, где хранились доски и различная утварь.
В ограде, хозяйство разделялось на два двора: первый – хозяйственный, где располагались амбары для хранения зерна и других припасов, а также погреб и колодец с журавлём. На скотном дворе располагались стаи, где содержались коровы, свиньи, бараны, овцы, кони, а также куры, утки и гуси. Несмотря на то, что Корней жил один, он вёл хозяйство.
— Дядька Корней, а что мы и чаёвничать будем? Просто у меня в животе кошки скребут, — тихо спросил малец, одёргивая за штанину Корнея.
— Конечно будем! Вот, сейчас лошадь распрягу, и в дом пойдём.
Вечерело. Войдя в дом, Егорушка остолбенел. Он ещё никогда не видел такой роскошной мебели, эти резные ножки, эти спинки у стульев… Стол, стулья, а самое главное – это лавка, которая стояла по правую руку вдоль всей стены. Все предметы мебели были резными и в ажуре. Лавка была обита красной сафьяновой тканью, а поверх лежало суконное покрывало серого цвета. От него исходило такое тепло, что хотелось залезть прямо с ногами и гладить пушистую такую же серую кошку, которая лежала на скамье. Корней стал налаживать на стол всё, что стояло в печи и в буфете: картовник, топлёное молоко в чугунке, соленые огурцы и ржаной хлеб.
— Ну, что стоишь глазами хлопаешь, давай – ка садись на лавку к столу ближе, сейчас вечерить будем, — властно промолвил Корней.
— А, что дядька Корней, правду люди бают, что на печи живёт домовой? А вот кошка у тебя, её как зовут, а? – лихо орудуя ложкой и с набитым ртом спрашивал Егорка.
— Кошку – то? А пёс её знает, просто кошка и всё. Ты ешь давай, работай ложкой то, а то ишь какой голодный, — с улыбкой произнёс Корней, но при этом поймал себя на мысли, что этот парень не простой и из него выйдет толк. – Ты помнишь, я днём тебе сказывал, что по – приезду домой с ярмарки, я тебе тайну открою?
— Да помню, — еле слышно зашептал Егорка.
—  Ты сказал, что ремеслу хочешь обучаться древесному?
— Страсть, как хочу!
— Я думаю, что твоя мечта почти исполнена. Но, ты же знаешь, что нужно усердие и вера в себя и бога нашего? – перекрестившись на образ, вопросительно посмотрел мастер на мальца. – Посмотри вокруг себя, что ты видишь?
— Мебель красивую. И у нас в доме есть такая же красивая мебель, очень красивая! Это ж надо, какие руки иметь, чтоб сотворить такую красоту?! Я кажися понял…. Ты – мастер! Ты – мастер! Ой, дядька Корней! Обучи меня, век буду с тобой и по – гроб благодарен. Обучи!
— Ну, будет, будет тебе. Утро вечера мудренее, спать пора уже. Дай бог, завтре будет день.
— Можно я на лавке ляжу с кошкой, на печи боязно, вдруг домовой схватит, — взбивая подушку одной рукой, а другой, держа кошку, тихо себе под нос, бурчал Егорка.
Егорка давно уж спал и видел сны, а Корней напротив, он вышел во двор и начал с телеги сбрасывать бревна и доски на землю. Ему предстояла длительная и трудоёмкая работа. В голове уже был давно рисунок мебели, какой она будет, осталось всего лишь перенести на бумагу. На смену ночи пришло тёплое утро. Проснувшись, Егорка сладко потянулся. Давно он так не высыпался. Туго жить мальцу без родителей на миру. Мачеха всегда, каждое божие утро поднимала его рано и заставляла бежать на молочную кухню за молоком и сметаной, потом заставляла выполнять работу по дому в то время, когда другие мальчики учились в гимназии для мальчиков или отдыхали, бегая беззаботно на улице. Испив парного молока и съев кусок пирога с рыбой, Егорка спустившись с лестницы дома, вышел на большой двор ограды. Корней не видел мальца, так как был с утра уж занят работой. Егорка не заметно прошмыгнул в калитку огорода. Ой, чего только не росло в огороде у Корнея Парфёновича! Дождя ждали все, и люди, и растения. Найдя не большое ведро, Егорка подошёл к плоткам которые лежали настилом на берегу и подходили в аккурат к речке, которая пряталась под могучими ветками ивы. «Полью – ка я огород, пока дядька Корней занят работой», подумал Егорка, «да и в баню воды наношу и буду я молодцом!».
В огороде летали над капустой бабочки, а над кустами смородины жужжали осы, под зелёной листвой краснела клубника. Полив все грядки и натаскав полный чан воды в баню, Егорка нашёл банку и собрал всю краснеющую клубнику, да и смородину.
— Дядька Корней, дядька Корней! – кричал Егорушка, — дядька Корней, смотри, что у меня есть! Я сам собрал ягоды, и воды в баню нанёс, и огород полил, — по – детски хвалился он.
Корней ласково потрепал за волосы Егорку своей шершавой ладонью, тем самым одобряя его поступок.  Егорка поставил банку на крыльцо и вплотную подошёл к брёвнам лежащим на земле. Он стоял и смотрел, как мастер своего дела пилит и ошкуривает доски. Егорка отмечал каждое действие Корнея Парфёновича.
— Дядька Корней, а досточка – то здесь не вровень идёт, смотри – ка куда скос идёт, — шептал малец.
— Ух, ты какой зоркий! Надо же?!!! А ну – ка иди сюда, скажи – ка мне, вот здесь как – бы ты отпилил, — Корней указал на длинную доску пилой.
— Вот здесь я бы для начала убрал все маленькие зазоринки и сучки, из которых ветки росли, чтоб не мешались, а потом вот тут, по – кромке спилил аккуратно. А вот эту выемку бы не тронул, она шибко баская и из неё можно довырезать рисунок и эту доску я бы пустил не на ножку резную, а на столешницу или дверцу.
— Давеча ты ещё мальцом был, а тепереча учеником будешь. Эх, Егорушка, буду обучать тебя, и станешь ты мастером древ вековых, как и я. Вижу я, что очень любо тебе это ремесло. А для начала, подай – ка мне вон тот молоточек и гляди, гляди в оба, ученик, — весело сказал Корней.
Как же ликовало маленькое сердечко Егорки. Он гордился собой, годился, что его мечта сбудется, и он охотно помогал Корнею во всём.  Шли дни и недели. Но однажды в деревню забрели дикие медведи. Какой же переполох был у жителей, когда лесные мишки начали нападать на дворы и домашний скот. Собаки лаяли до хрипоты, но диким зверям было не до них. Они шли, ломая и топча всё на своем пути. И двор Корнея, конечно же не остался без внимания. Егорушка спал в горенке с открытым окном. Его разбудил звон разбитого стекла. Банка с очередными ягодами, что он собрал с куста, стояла всю ночь на крыльце, но кто – то её уронил, и звон битого стекла прогнал сон. В полусонном состоянии Егорка выглянул в окно, но там окромя звёзд не было не видно нечего. Кроме какого – то силуэта и чавканья с рыком малец нечего не слыхал. Но разбудил мастера. Корней надев чуни, спустился по лестнице на улицу. Не успев нечего сделать, медведь пошёл на мастера с рыком, оскалив клыки. Медведь ударил его могучей лапой и Корней упал ничком на землю. Соседские мужики, с вилами, бадогами и факелами носились со дворов во дворы тем самым прогоняя нежданных гостей. От выстрелов старенькой берданки, кто – то угодил прям в ухо медведя и косолапый рухнул на землю рядом с уже лежащим Корнеем. Мужики, выставляя вперёд себя вилы и палки, встали плотным кольцом над лежащим мишкой. Пробираясь сквозь толпу, Егорушка норовился ближе подобраться к лежащему медведю и потыкать в него палкой, как это делали мужики. Освободив из под медвежьей лапы, Корнея оттащили в сторону.
— Осторожно, не попортите шкуру – то, ещё пригодится в хозяйстве, — скрипучим голосом молвил Корней, когда очухался от нанесённого удара медвежьей лапой.
— Совсем распоясались мишки, одолели! – кто – то из мужиков крикнул, — надобно бы с факелами ещё раз пройтись по деревне, да прогнать, а то беда случится, урон большой причинят медведи!
Ночка выдалась трудная, да и опасная. Егорка напросился с Корнеем и мужиками идти в ночное по деревне. Яркие звёзды горели на чёрном небе, словно янтарь вблизи огня. Они холодным светом освещали землю. Также, как и мужики, он тоже шёл с факелом и криком старался отпугнуть медведей. Он был очень храбрым и гордился собой. «Вот бы видели сейчас меня городские мальчишки, какой я герой…», думал про себя Егорка. До самого утра толпа мужиков выгоняла нежданных гостей. Под утро Егорку всё же одолел сон и он, рухнув на лавку, сладко засопел.
Шумные голоса соседей во дворе уж совсем разбудили мальца, да и время подходило в аккурат к обедне. Огромную медвежью тушу разделили меж соседями, а шкуру повесели на забор.
— Дядька Корней, а, что со шкурой – то делать будем, а? – потирая кулачками глаза, сквозь зевоту, спросил Егорка. 
— Со шкурой – то? Да пока не знаю, под ноги бросим, вот выхолощу её и всё,  — задумавшись, ответил Корней.
— Под ноги?! Шкуру?! – с удивлением на лице, возразил Егорка. – Нет! А можно я скажу умысел свой?
— Ну, давай поведай мне, что за думы тебя посетили.
— Я думаю, что лавку или стулья, которые ты задумал сотворить для Насти на свадебное гулянье, должны быть вот какие, пойдём покажу, — соскочив с лавки и направившись во двор, маня рукой звал Егорка Корнея. – Вот, смотри дядька Корней, — указывая на доски, проговорил малец, — ежели ножки будут не просто резные, а в виде лап звериных, а на спинах набалдашники в виде головы медведя, то и шкурой можно обить сидение. Во как красиво будет, — подняв палец к верху, показал Егорка.
— Ну, Егорушка! Ну, ты голова! Такой маленький, а такой уж смышлёный! Теперь вижу толк в тебе, и вот тебе первое задание, после того, как мы с тобой сходим в поле, доверю вычистить шкуру медвежью, чтоб баская была.
Солнце уж высоко стояло над полем и заливало его своей яркостью. Ветер тихо, словно играючи, трепал колосья пшеницы и казалось, что весь мир погрузился в тишину. В такую тишину можно было услышать, как на окраине леса хрустит трава под лапами диких зверей и, как шелестит листва на ветках деревьев от вечных перелётов птиц. Малец шёл след в след за Корнеем, оглядываясь по сторонам, он шёл и напевал что – то себе под нос.
— Что ты напеваешь там Егорушка? Может и мне споёшь, с песней веселее, — обернувшись и не вынимая соломинку изо рта, проговорил Корней.
— Дядька Корней, да я так…
— Да спой, говорю! А не то и я спою или мотив твой подхвачу, да и вместе споем.   
Разбив общую тишину, Егорка запел так громко и весело, что есть мочи:   
;; «Ветер, ветер, ветерок
В поле зреет колосок,
А в реке вода бежит,
А волна в ней всё бурлит.
Колосок припал к реке,
Отразился он в воде,
Тяжело зерно держать
Лишь – бы в воду не попасть.
Ты Егорушка пойди
Колоски все собери,
Стряпать будет мама хлеб,
Чтоб семья не знала бед,
Чтобы сытый был живот
У Егорки круглый год… » ;;
-Эй, посторонись! – кто – то позади прокричал.
Корней обернулся и, схватив мальца под руку, успел отпрыгнуть с дороги к обочине поля. Коляска остановилась в аккурат возле мастера, и из неё показался мужчина средних лет. Этим мужчиной был местный помещик Андрей Ильич. Свои молодые годы Андрей Ильич Искомин, посвятил военной службе. А сейчас он в отставке и жизнь в деревне после женитьбы выглядела так, как – будто он, то и дело вспоминал о золотых годах ушедшей бурной молодости, именно той молодости, где он был бравым гусаром с пылким сердцем и не устрашимым перед судьбой взглядом.
— Эй, милейший! – промолвил барин и махнул своей кожаной черной как смоль перчаткой.
— Чего изволите, государь всемилостивый? – с поклоном отвечал Корней Парфёнович.
— Изволю, изволю. Все судачат, что ты древесных дел мастер, так ли это, отвечай?
— Да, знамо дело, что мастер, — пожимая плечами, говорил Корней, — с Прилучной я, там живу. Вот мальца в лесу нашёл, так у себя оставил…
— От безделия мытаешся? – поправляя шляпу и отгоняя назойливую мошкару, воспрашал барин.
— Да почто хоть барин, от безделия – то? Вот в поле идём, так осмотреть нужно, как пшеница созревает, как колос в силу входит. Ни сколь барин не лгу. Работы много, дай Бог управиться бы. А мальчонка мой, толковый, выйдет из него толк, выйдет.
— Не уж то? – с прищуром спросил барин.
— Быть убиенным мне барин, коли лгу. Может, чего изволите, так я постараюсь исполнить в сроки всё.
— Так, значит. Ты же знаешь поместье Искоминых, по левобережью Иркута? Спустя три дня, ступай поутру туда, там будет ждать тебя интересная работёнка, — весёлым и в тоже время чуть приказным тоном проговорил барин.
Какой же источительный и сочный запах издавала трава, которая стелилась не только по обочинам песчаной дороги, она стелилась кругом. А эти белые ромашки и синеющие васильки, они радовали глаз и наполняли каким – то счастьем душу. Нектары цветений и ароматы многих растений, насыщали летний полдень.
По возвращению домой, Корней, как и обещал, доверил Егорушке очистить от грязи и колючек медвежью шкуру. С раннего утра большое  корыто уже было наполнено водой, солью и уксусом. Как же было приятно пулькаться в тёплой воде этого корыта, опуская в него свои маленькие ручонки и скорпулёзно теребить шкуру такого мощного зверя. Конечно же мастер всю грубую и тяжёлую работу брал в свои сильные руки. Несколько дней медвежья шкура весела под палящими солнечными лучами на ограде дома Корнея Парфёновича. И вот подошло то самое утро, когда Корней засобирался в дорогу, которая вела в барское поместье Искоминых. Он ещё не знал, как долго предстоит ему пробыть в этом поместье, какая работа его ждёт и поэтому решил взять с собой Егорку. Право же, вдвоём сподручнее и веселее. Уже поздним вечером они подошли к кованным, резным воротам, которые как всегда скрипели.
— Дядька Корней, а дядька Корней, — дёргая за рубаху, тихо, чуть шёпотом воспрошал Егорушка, — скажи, а взаправду говорят, что барыня здесь живёт, которая в девках ходила?
— Правда, правда. Ежели доведётся, так увидишь её воочию, — гладя себя по голове, промолвил мастер.
К воротам подбежал молодой детина лет двадцати и со скрипом открыл ворота. Завидя гостей, он пробурчал, что здесь милостыню не подают, а платят только за работу.
— Мы не за милостыней, — пробурчал Егорка, — мы к барину – боярину приш…
— Не встревай! – властно промолвил мастер, — мы не побираемся. Мы пришли по воле барина, потому как надумал Андрей Ильич на работу брать, ведь я мастер по дереву.
— Ах, да! Помню, помню. Наша барыня – Анастасия Поликарповна поутру будет ждать тебя, — ломая шапку в руках, говорил парень, — а сейчас я вас определю на постой, токмо доложуся Проколу Фёдоровичу.
Прокол Фёдорович, завидя мужика с мальчонкой, начал махать руками на парня и, что – то кричать, толкая парня в спину. Вскоре местный приказчик препроводил мастера в одну из изб, которые находились на заднем дворе этого поместья. Как Малаша померла, так Прокол и приказчиком стал, и управляющим всеми делами Искоминых.   На смену ночи пришло теплое и свежее утро. Оно такое раннее, такое умиротворённое. И всё так тихо вокруг, даже не слышно игривого ветерка, который гоняет листву и песчинки по земле. Солнечные лучи тоненькими струйками медленно скользят по крышам домов, заглядывая в небольшие оконца. Земля ещё спит, но петухи… Ох, эти петухи! Токмо они знают, когда начинается настоящее утро и просыпается всё вокруг. Туман сходит с полей и лугов, превращаясь в прозрачные росы. Солнце поднимается всё выше и выше, а его яркий свет озаряет все окрестности. Что сулило сегодняшнее утро, переходящее в день никто не ведал. Но мастера здесь очень ждали и были радушны к его столь незаурядной персоне.
С того дня, как старая барыня – Лукерья Петровна издала свой последний вздох и покинула этот мир, прошло в аккурат лет десять. И поместье зажило новыми правилами и новой жизнью. Всё здесь изменилось, всё стало по-другому. Крепостные вздохнули и перестали находиться в чёрном теле. Стало намного светлее и спокойнее. Молодой барин, как всегда находился в разъездах, а управляла домом и всем хозяйством молодая барыня, в прошлом такая же крепостная, как и все – Анастасия Поликарповна, в девичестве – Зарубина, а по мужу – Искомина. Многие за её спиной всё ровно продолжали звать Марфой, потому как знали её с детства. Она конечно же правила всем и всеми, но большую роль в правлении она отводила всё же Проколу Фёдоровичу, потому как Анастасия всё время занималась своим ангелочком.
Барыня – Анастасия Поликарповна находилась в компании своей юной дочери – Софьи Андреевны. Они сидели в уютной веранде и наслаждались утренним какао с маковыми баранками. Софья Андреевна, была очень милой девушкой четырнадцати лет. Она излучала яркий свет и была цветочком для своих родителей, такая же красивая как Анастасия Поликарповна и резвая как Андрей Ильич. Её озорные голубые глазки из под густых ресничек всегда смотрели в упор. На пухлых щёчках и вздёрнутом носике виднелись маленькие веснушки, а локоны белокурых волос время от времени трепал игривый теплый ветерок. Розовое платьице, пошитое в стиле русского сарафана, было украшено лёгким кружевом, воланами и бантами. Эта девушка была похожа на маленького ангелочка, так прекрасна была она. Нежными ручонками она держала фарфоровую чашечку с ароматным какао и щебетала, осыпая вопросами свою матушку.
— Здравия Богово Вам и радости, а чертовой дюжины печали ненадобно, — с поклоном проговорил Корней Парфёнович, — чего изволите всемилостивая барыня?
— Здравствуй мастер, я весьма польщена визитом твоим, отколи прибыл ты? –   приглашая плавным жестом руки в беседку Корнея, промолвила Анастасия Поликарповна.
Немного помешкаясь, мастер со своим мальцом присели на краешек лавки, что находилась у столика в беседке. Аромат какао наполнял воздух и разыгрывал аппетит. Барыня радушно пригласила испить горячего напитка с маковыми баранками гостям. Нет, она нисколько не чуралась их, ведь она очень хорошо помнила своё детство и юность, которые прошли в поместье Искоминых. Она была настолько хороша, настолько всемилостива, что её за глаза называли «ангелом».
— Корней Парфёнович, ты, гремишь по всей Руси – матушке своими изумительными изделиями. Так вот, хотелось бы мне предложить тебе дело всей твоей жизни, — отставив чашечку, говорила всемилостивая барыня, — недолеча от нас поместье одно стоит, заброшенное, а ранее полк там стоял. Так теперь муж мой, Андрей Ильич приобрел его и собирается открыть там лесопильное дело. Людей набирает на работы, а знающего в этом деле толк, человека нет. Хочу тебя дорогой Корней Парфёнович управляющим сделать. Ты человек вольный и мастер дела своего. Будешь и жить, и работать в свою удаль. Что скажешь?
— Барыня, а что сказать – то? А дом же как мой, а хозяйство, да Егорушка при мне тепереча, куда же я без этого всего?
— А, ну, скажи – ка мне мальчик, а хотел бы ты учиться и познавать науки? –  взяв за ручонку Егорушку и глядя в глаза, спросила барыня.
— Вразумею я письменность буквенную, но мало, с трудом, — чуть слышно шептал Егорушка.
— Вот и славно голубчик, вот и славно, — с улыбкой вторила барыня, — на этой лесопилке уже и дома для рабочих имеются, и школа не большая для детей. Вот там и жить будешь вместе с другими детьми, и обучаться грамотам различным. Негоже тёмным век свой проживать.
— Анастасия Поликарповна, да не уж – то крепостных детей грамоте учить будут, да, где же видано такое? –  сокрушался Корней, теребя при этом свой кушак, — премногоблагодарны мы Вам. Поистине говорят, что Вы – святая!
— Ну, вот на том и порешаем! А за двор свой не беспокойся, я туда Дарью жить отошлю, будет за твоим хозяйством приглядывать. А как производство наладишь, так и на побывку домой ходить станешь. А пока… пока вот тебе письмо, отдашь его на лесопилке. Андрей Ильич в город отлучился, так я сама отдаю все указания его.
Вечер наступал дню на пятки, когда Корней добрался до лесопилки. «Да, по нынешним временам – это размах!» — думал про себя Корней, потирая затылок. Чего здесь только не было. Работали все, и женщины, и мужчины. Работа тяжёлая, но мастер понимал, что за такую работу и награда соответствующая. Поэтому не удивлялся. Мужики пилили брёвна подвое. Один находился на не большом помостке сверху бревна, а второй внизу, на которого и валились все свежие опилки. На такую работу приходили мужики, не обделённые богатырской силушкой. Сам процесс работы начинался с заготовки леса, который пилили в тайге. Уже готовые стволы сваливали в кучи на самой лесопилке. Дерево лежало под открытым небом, а также в так называемых ангарах, которые были перестроены когда – то из конюшен. Конечно это очень тяжкий труд, орудовать топорами и пилами.
Оглядевшись вокруг, мастер повёл Егорку в пришкольную избу, где малец должен был остаться жить и получать свои первые знания, первые хвалебные речи со стороны учителей за прилежную учёбу, а также первые затрещины за детские шалости.
Избы, в которых жили крепостные и вольнонаёмные, состояли из небольших срубов на восемь венцов*, увенчанные крышами. У входа в такой избе, стояла складская печь, а вдоль стен стояли встроенные лавки.  В таких избах света не было, вернее он был, но весьма тусклым, так как он попадал через маленькие оконца. Вплотную к печи находился рундук* – невысокий ящик со ставнем, который служил некой крышкой, а под ним находилась лестница, которая вела в подклет*, так называемое подполье. Над лестницей, к стене был прикручен прилавок, определённая полка на которой стояли ковши и вёдра.
В маленькой нише печи хранились спички и лучина, так же иногда стояла солонка. А на шестке всегда стояли чугунки с варевом или теплой водой для мытья посуды. Посуду мыли, обычно, в деревянной лохани или в медном тазу, которые днём держали на прилавке, а ночью – на шестке. Под шестком, в углублении, хранились дрова. На стене, рядом с печкой, висели щипцы для углей и ухват, а также совок и помело из гусиных перьев для выгребания углей из печи. Подвесной рукомойник находился рядом с входом в саму избу, а под ним стояла лохань для грязной воды. Рядом с рукомойником, на гвоздике, висел кусок грубого домотканого холста для вытирания рук, а полотенце –  для лица. Как же много разной посуды находилось в настенном посуднике. Здесь, помимо деревянной посуды, стояли и глиняная утварь, и посуда из олова. В красном углу под потолком размещался киот* с иконой. Стены и полы в избе не были крашеными и для поддержания чистоты, намывались очень тщательно. Бабы запасались золой и песком из этой смеси натирали стены и полы. Как правило, обувь и верхнюю одежду снимали и оставляли в сенях.
Но были и закрытые помещения, так называемые – задворье. Это большое помещение, оно отделяло жилую часть дома. В этом помещении, как правило, находился большой ларь для хранения муки, сахара. На полках тоже много чего лежало, и серпы, и ведра, и тазы, и банки, и короба. Туда выносили свежеиспечённый хлеб, молоко и мясо. Ставили столик и кровати. И это всё было во всех избах для обычного быта.
— Дядька Корней, а дядька Корней, ты гляди – ка, а! Я, что здесь теперь жить буду и учиться, — во все глаза, осматривая избу, спрашивал Егорушка, — в былицу* люди бают о том, что барыня – то и взаправду очень добра.
— Иди, иди. Смотри, да запоминай, что и где находится, — с улыбкой и потирая руки о передник говорила одна из местных баб, которая по всему являлась местной кухаркой.
— А, что тётенька, все избы такие тёплые и вкусно пахнущие, — воспрошал неугомонный малец.
— Да, как же все, не все, но многие. Вот будешь исправно учиться, да дядьке помогать, будешь жить в тепле. Можете с лихвой отплатишь ему, когда вырастишь. Ну, как сдюжишь?
— И живота* не пожалею, вот тебе истинный крест тётенька, — перекрестился Егорка и вышел на улицу.   
На улице стояло пекло и в избе, которой находились гости, поистине было прохладно и хорошо.  Они шли по направлению к школьному домику, где проходили и занятия, и игры ребят, там же местные дети и жили одной большой семьёй, в отличии от взрослых. Токмо сейчас лето и ребят в школьном доме не было. Они, как правило, в свободное от занятий время, помогали родителям в работе, и токмо по праздникам могли окунуться в беззаботное детство. В большой и на удивление светлой горнице было достаточно чисто и тихо. Посредине стоял огромный стол, покрытый грубой серой скатёркой. Освещение было очень хорошим, поскольку здесь дети изучали грамоту, девочки занимались рукоделием – вышивкой, шитьём, изготавливанием кружева. Стол, лавки, полки, а также несколько шкафчиков были сделаны по городским образцам. Фабричной мебели не имелось в школьном домике, поэтому она вся изготавливалась местным мужичьём. Но уют и красоту составляли керосиновые лампы, большие настенные часы и огромное до потолка зеркало в резной оправе, в которое так любили кривляться дети. На окошках весели небольшие тряпичные занавески и на подоконниках в маленьких вазочках стояли такие же маленькие букетики полевых разнотравий и цветов. У входа, вдоль стены, тоже стояла печь – лежанка. Несмотря на то, что это всё же был школьный класс для детей, в красном углу помещался образ и лампадка, которую зажигали в праздники.  На втором этаже располагалось две горницы, в которых жили и тут же спали дети. Они спали на матрацах, набитых сеном и на старых перинах, которые почти изжили себя. Такие же были подушки и одеяла, они были в основном лоскутные. Простыни практически не использовались, поскольку их не было, а если и были, то из очень грубого холста. Постельную принадлежность каждое утро выставляли на мороз зимой и на жару летом для того, чтоб проветривать и избавляться от насекомых. Дети спали не только на полу, но и на лавках, и на печках. Детей было не так уж и много, но всех разместить удавалось всё же с трудом. Поэтому Егорку, ради исключения с трудом, но взяли.
— Вот Егорка ты здесь и будешь жить и учиться, так что осваивайся, — проговорила круглолицая баба.
Шли дни. Жара менялась на прохладу с дождём, и вновь наступало пекло. Егорка вместе с детьми обучался в школьном доме, а Корней Парфёнович, войдя в полную силу, стал управлять лесопилкой и строительством своей именитой мебели, которая шла нарасхват. И хотя Корней работал усердно и исправно, он всегда думал о том, что не поспеет мебель к Настёниной свадьбе, и эта мысль очень уж его терзала.  Посреди рабочего барака на земляном полу, лежали стволы спиленных деревьев, из которых готовили гладкие доски. Они лежали долгое время и источали запах смол и влаги. Таким образом проходила сушка. Все бракованные доски, а также опилки сваливали в одну кучу. Но Корней умудрялся и из брака мастерить шедевры. На лесопилке не только изготавливали именитую мебель Корнея, но также сортировали доски и везли заказчикам на строительство домов и оград.
Какое неслыханное же было счастье, бегать и прыгать в пушистых опилистых горках. Ребятня не пропускала такой игривости. Вот и сейчас Егорка с дворовыми мальчишками прыгали с горки на горку.
— Егорка! – окликнул кто – то из мужиков, — ступайте к Маланье, да скажите, что мы обедни ждём.
— Хорошо, хорошо дядька Игнат!
Мальчишки побежали в большую избу, именуемую столовой. В огромной и светлой избе было всё очень ладно.  Вся обеденная посуда стояла в шкафу за стеклянными дверцами. Большие деревянные миски предназначались для похлёбки и вкуснейшей окрошки и тю;ри *. Стеклянные стаканы с блюдцами и глиняные кружки, из которых чай пили мужчины, а также сахарницы из прессованного стекла на высоких ножках и стеклянные чайницы с притертыми крышками. Для приготовления пищи в печи использовали медные котлы – в них варили кашу, уху, эмалированные чугунки для щей или мяса, а в больших глиняных горшках томили молоко и парили репу. Всю эту кухонную утварь прелюбезно на лесопилке предоставила молодая барыня Анастасия Поликарповна. «Наша Ладушка» — так называл её честной люд. В огромных сковородках из чугуна жарили рыбу и блины из овса с лесными ягодами. Медные чайники стояли на увесистых полках рядом с ситом. На полу в чанах имелась колодезная чистая вода, многие дети по нескольку раз в день забегали в столовую для того, чтоб напиться вдоволь. А когда мешались под ногами у Маланьи и её помощниц, то отхватывали тряпкой по хребтине. В бочонках солили мясо и сало. В посудинах из толстого стекла хранили грибы и толченые ягоды. Лубянки и туеса всегда находились где – то в чулане и доставались только тогда, когда собирались в лес по грибы и ягоды или за рыбой. В маленьких берестяночках находилось масло.
— Ну, чего прилипли носами к стеклу? А ну, идите – ка сюда, — проговорила одна из женщин, — идите, идите. Сейчас соберём обедню для лесопильщиков.
Женщина юркнула в чулан. В чулане всегда было много вкусностей. В глиняных горшках стояло топлёное молоко, в небольших чанах томилась брусника, клюква же хранилась в корзинах, которые подвешивали к потолку. Вяленая рыба и мясо весели на гвоздях. Маланья слыла доброй бабой и всегда угощала ребятишек тем, что под рукой имелось. Вот и сейчас собрав обед для мужчин по мешкам, она подала мальчишкам сладкие ватрушки из калины.
— Бежите скоро, чтоб не остыло нечего. Да не убейтесь хоть Христовые! –  крикнула Маланья, потирая руки о фартук.
После застольных обедов, Корней всегда собирал работников и рассказывал о древесине, на его сказ также и прибегали дворовые мальчишки. Они с упованием слушали и впитывали в себя всё, то учение, о котором вещал мастер.
— У каждой древесины, есть ещё индивидуальный запах. Он может быть очень стойким и сильным, либо наоборот, едва уловимым – но присутствует в любом дереве. Запах иногда напоминает – запах скипидара, — с улыбкой произнёс мастер.
— А вот если распиливать сосну, — переминая в руках шапку, говорил Егорка, — то все остальные запахи заглушаются, верно?
— Верно. Образовательно мыслишь малец. Быть тебе мастером, но сперва учиться и трудиться исправно надобно, — выкрикнул из толпы Прокол Фёдорович, приехавший на лесопилку справляться о состоянии дел.
— Ядро древесины пахнет сильнее всего, потому – то сильнее всего пахнет только что срубленное дерево, потом запах становится слабее, а может даже измениться. У палисандра и бакаута, скажем, ванильный запах. Из древесины с приятным запахом готовят бочонки для и сливочного масла. Приятно пахнут можжевельник и заморское дерево – лимонное.  Розовое дерево пахнет розами, акация – фиалками или малиной, персик – миндалем, — прохаживаясь вперед и назад, рассказывал Корней.
— Приятные! Потому что растут как природный санитар, очищая воздух от вредностей. А в горницах – то из натурального дерева дышится легко, это полезно для всех людей и домашних животных, — выкрикивал Егорка, дабы показать мастеру свое просвещение.
Конечно, Корней заметил и давно заметил, что из этого найдёныша будет толк, и он станет мастером дела своего. И Корней чувствовал великую гордость за своего Егорку. Корней много работал с деревом, много изучал книг, во многом разбирался, поэтому и слыл мастером с большой буквы. 
— У тика запах каучука, бальзамического тополя – выделанной кожи, — продолжал вещать Корней, — лавра камфарного – камфары. Есть и не приятные запахи древесины, но такие деревья не растут здесь. Все эти деревья растут в других землях заморских. Сохраняет запах после сушки камфорное дерево, тик, можжевельник. Исчезает у акации, грецкого ореха, дуба, ольхи.
— А если у дерева запах поменялся, то дерево гнить начинает, — засмеялся Мифодич, — ясное дело – можжевельник, который давно засох в лесу, если отломить от него ветку, сильный аромат почувствуется сразу. А если намочить место среза, он станет ещё сильнее пахнуть.
-Грибы то на стволах, грибы! Такой окаянный запах источают, аж занюхаешься, — выкрикивали мужики из толпы, —  у дуба, кедра, вишни также древесина пахнет хорошо. Правда, описать его словами не так – то просто.
Вот так временами, Корней устраивал уроки по изготовлению хорошей древесины для взрослых мужиков, ну и, конечно же для любопытной ребятни. Время подходило и скоро уж покров день наступит, а свадебный подарок для Настёны ещё не был готов.  Вот и собрался Корней Парфёнович в усадьбу с поклоном к молодой барыне. Пошёл он к ней с просьбой своей, авось не откажет. 
Из светёлки, которая находилась под сводом главного дома, доносились девичьи голоса. Софья Андреевна в окружении таких же юных барышен, что – то бурно обсуждали и очень складно читали. Светёлка была излюбленным местом для игр, прослушивания музыки и прочтения занимательной литературы. Как правило, от таких комнатушек веяло уютом. Они не отапливались, поэтому использовались в основном летом. Стены и потолок в такой светёлке, также, как и в горницах сего дома, постоянно обновлялись, поэтому долгое время наблюдался запах масляничной краски. В распахнутых окнах колыхались шторы с переплетеньем толстых вставок, которые образовали крупный узор. Мебель в такой комнатке была весьма скудной. Старый стол с бархатной скатёркой и такие же старые стулья попали сюда сразу же после кончины Лукерьи Петровны, а гамак накрытый плюшевым одеялом, всегда раскачивал таково же плюшевого зайца с которым так любила играть юная Софья.   
Анастасия Поликарповна, точно также как и когда – то старая барыня,  сидела в том же кресле – качалке и увлечённо читала небольшой томик известного в то время русского поэта – Александра Пушкина. И токмо изредка поднимала свой взор в оконце светёлки, откуда доносились звонкие голоса барышен.
— Софья Андреевна, Вам ведомо, что Вас матушка ожидает? Не пора ли испить чай в накрытой беседке? – прерывая игру, спросила сенная девушка, — Ваша матушка уж собирается, да вот токмо Вас ожидает.
— Идём, идём, — резво прокричала Софья, — любовь к чаю сильна в нашей семье, не правда ли зайка? – обращаясь к игрушке, прошептала она.
Стол в беседке с изобилием угощений был чарующим не только для детских глаз, но и манил и взрослых. Любой дворовый отпрыск мог подойти к столу в течении сего дня и взять вкусности со стола и выпить кружку чая. Каждый дворовый знал, как подготовить вкусный чай. Самовары обычно топили еловыми шишками и дровами. Еловый аромат передавался колодезной воде, в которой и заваривался чай. А сама вода, получалась мягкая и вкусная! Самовары кипят вовсю. Смотрящий подбрасывает дровишек, снимает трубы с самоваров и надевает крышки, чтобы весь пар не вышел. Весь пар валит из носиков на крышках. Огромные самовары с земли переносят на стол. Молодая барыня – Анастасия Поликарповна, всегда заманивала детей и взрослых. От того наверное, что всегда оглядывалась назад в свое прошлое.    
— Матушка моя, Анастасия Поликарповна, к воротам кто – то подъехал, — запыхаясь, пробормотала Глаша, дворовая девка из прачечной, которая шла к беседке для того, чтоб испить кружку чая с баранками.
— Ну, что ж  впусти, кто ж там пожаловал, давай – ка посмотрим, — отложив томик, тихим голоском пролепетала барыня, поправляя подол платья.
В ворота усадьбы вошёл Корней и перекрестясь с поклоном направился к барыне.
— Доброго Вам здоровичка матушка!
— Ааа, Корней Парфёнович! Здравствуй. Что ж проходи, раз пришёл. С чем пожаловал? Мы чаю собираемся испить и ты с нами раздели кушание, — протягивая руку, сказала барыня, — за ароматной чашкой чая с пирогами, да вареньем обсудим твой вопрос. Завернувшись в уютный в плед, как приятно расположиться в беседке и смешать аромат крепкого чая с терпким запахом осенних листьев или благоуханием первых цветов. Ты не находишь, не правда ли?
— Мне бы домой съездить, матушка моя, дело у меня там одно, — ломая шапку в руках, начал Корней, — есть девица одна на выданье, так пообещался я её отцу, что к покрову подарок ей сотворю к свадьбе, боюсь не поспею…
— Полно батюшка не гневай меня! – отодвинув чашку, выпалила Анастасия Поликарповна, — Прошка, а ну – ка книгу принеси мне, я хочу знать, что да как на лесопилке происходит. Куда же ты поедешь, а работа как же, на месте стоять будет?
— Помилуй матушка, трудодни мои подсчитаны, — начал было оправдываться Корней.
— Сейчас мы всё посмотрим, — листая амбарную книгу, вторила барыня. — Не станем вожгаться, поезжай домой, да возвращайся обратно скоро.
— Покорно благодарствую Вам матушка моя! А сейчас извольте мне откланяться, пойду я, надобно засветло дойтить, — с поклоном сказал Корней.
— Да, ступай с Богом, — махнув салфеткой, продолжала чаёвничать с юными девочками барыня.
Изящные чашки, тонкий ломтик лимона, хлебец с яйцом и свежеиспеченные булочки со сливками. Стол, уставленный блюдами с баранками, куличами, пирогами и вазами с вареньем, с пузатым самоваром в центре — такое было чаепитие в усадьбе Искоминых.  И это было небольшой частью угощения. Белоснежный сахар продавался в виде «голов» конической формы — их раскалывали на неровные куски специальными щипчиками. Фруктовый или цветочный чай пили вприкуску. Именно самовар стал символом домашнего уюта, предметом, передающимся по наследству, и неотъемлемой частью сервировки стола. Но сегодня особенное чаепитие.  Сегодня юная Софья Андреевна развлекалась с такими же юными, как она гостьями, при этом слушая музыку — местного оркестра. Из города специально привезли акробатов и танцоров с наручными куклами, а дрессированные животные и фокусники показывали удивительные номера. И как обычно, под занавес дня, устраивались фейерверки.
Нельзя сказать, что лето пролетело так, что его и не заметили. За это лето много чего было светлого и хорошего. Но осень уже вступила в свои права, и веяло то прохладой, то не жаркими, но тёплыми деньками. Видно было, как картина природных сочных красок менялась на пастельные тона. Лес одет ещё в листву, которая пестрит и издаёт свой шёпот, но уже не так живо, как под солнечными летними лучами. В усадьбе Искоминых всё шло своим чередом, но с небольшим надрывом, так как с осенней прохладой пришла очередная болезнь юной госпожи. Софью с младенческих лет мучала трясавица. Она то приглушалась, то вновь обострялась. То озноб, то жар одолевали нежное тело Софьи. Ни какие заговоры старых бабок, не помогали вылечиться юной барышне. Вот и сейчас она лежала в полном бреду…
А в это же время, Корней торопился к родной стороне, подгоняя лошадь. Уже к ночи мастер приехал к дому. На порог избы вышла Дарья, которая прослышала, что кто – то подъехал.
— Здравия тебе Корней Парфёнович, — с поклоном проговорила она, — что же приехал значит. Насовсем али как?
— Здравствуй Даша, здравствуй. Да, какой там на совсем, работу надобно делать, да боюсь не поспею. Дни пока тёплые, а как затянуться дождём с ветрами, ох, пресвятая Богородица, — перекрестясь, словно ворчал Корней.      
— Но дни – то короче и темнеет быстро уж, да что ж на пороге – то стоим, а ну, давай проходь – ка в избу, а то поди отвык от хором своих, знамо, всё лето на лесопилке прожить, — посмеивалась Дарья, — ладно, давай входи, вечерять будем, — зазывая рукой, всё щебетала без устали она.  Вообще Дарья была очень добротной женщиной, лет тридцати. Она шибко любила чистоту, и старалась в хозяйстве создать хоть какой – то уют. Держалась очень скромно, потому как всегда служила в доме у своих господ. Ситцевый с рюшами сарафан в аккурат подходил к такой же ситцевой рубахе с широкими рукавами. По горнице Корнея, Дарья ходила исключительно босая, дабы не натоптать полы, которые она натирала дважды на дню. Густая челка скрывала мелкие морщинки на лбу, а глазищи так сверкали черными бусинами, что многие за спиной поговаривали о том, что Дарья – сущая ведьма. Но это её не волновало, скорее она смеялась над всеми пересудами.   
Поутру Корней вышел из избы во двор, веяло лёгкой прохладой. Под крышей лежали деревянные заготовки для будущей мебели. Какое же было удивление, когда мастер не узнавал в заготовках своей руки. «Странно, очень странно…, рассуждал про себя мастер, откуда же эти резцы, кто же сотворил такое баское изделие, да как чётко – то…». Корней крутил в руках то дверцы для буфета, то ножки для будущей лавки.
— Да, малец твой постоянно украдкой прибегает, — выхлапывая половицу, сказывала Дарья, — да, думал, что я его не увижу, а я вот глазастая, да приметила его. Но не спугнула, пущай думаю творит чего, а может и ладно будет, — вытирая руки уже о подол сарафана проговорила Дарья.
—  Егорка?! Ну, малец, а! Ай – да молодец! Да мне работы – то тепереча почитай на месяц. А молчал – то, молчал! – голосил Корней, нахваливая своего подмастерье.
— Подымайся – ка в избу, я уж репник* наварила, ой и вкусна похлёбка, — причмокивала Дарья.
-Угу. Да, сейчас, только кое – что проверю, — задумчиво сказал Корней.
Похлёбка стыла в чугунке на столе, вчерашний, но ещё свежий ржаной хлеб вперемешку с семечками подсолнуха источал свой аромат. Квас в крынке отдавал прохладой, да такой, что наружные стенки этой крынки становились весьма запотевшими. Никто не смог бы оторвать мастера от завтрака, но вдруг его внимание невольно переключилось на оконные створки. Кто – то тихонько пробирался под окном в сторону двора. Корней уж хотел громким голосом шугануть незваного гостя, но Дарья ухватила его за руку и молча покачала головой. Шёпотом она произнесла, что незваный гость – это и есть малец, который прибегает.
На дворе стояло на удивление тёплое утро, хотя осень уж давно наступила на пятки лету. Под крышей сидел юнец и бурча себе под нос, натирал шкуру медведя.
— Ага! Сбежал – таки! Вот я тебя и поймал! – восклицал Корней, — ты почто сбегаешь – то, а? Почто хоронишься туточки? Я же думал, что ты за партой сидишь, а ты…
— Я, я, я, — было начал оправдываться Егорка, — я помочь хотел. Я много слушал тебя, и у меня задумка имеется, я вот, что подумал, — швыркая носом, лепетал Егорка, — я шкуру почти вычистил, сам.
— А чем хоть чистишь – то, а ну, дай – ка погляжу, — протягивая руку, попросил мастер.
— Да, вот погляди. У бабки Луши, яйца из курятника стащил и ими шкуру то и натёр, она высохла, да дюже закарюзлая стала, на силу вычесал, — в полголоса говорил Егорка, но увидев на лице Корнея одобрение, стал смелее, — ну, а потом палкой бил по шкуре, а теперь опять чешу её гребнем, так баская какая, прям переливается!
— Ой, ну молодец какой, ай, ну молодец! Вот вырастишь, так меня заменишь. Будешь стараться, так и жить будешь хорошо, — гладя по плечу и  наклонившись, на ухо прошептал мастер, — а сейчас, а ну, марш из Прилучной и за парту! Иди, иди, я потом справлюсь о тебе у учителки! Дарья, вперёд накорми мальца – то! 
— Ой, ну, да куды ж я денусь – то, напотчую поди. Голодным не оставлю, а то…
— Не скалься, не скалься. А мне ещё нужно тут покумекать, — сидя на топчане пробурчал Корней. Он разбирал каждую досточку и прикладывал их, то так, то эдак, выводя незримый рисунок. Время шло и мебель тоже собиралась из заготовок.
Часть II
С того времени как в Прилучной сыграли громкую свадьбу, в аккурат прошло лет десять. Всё шло своим чередом, дети взрослели, а старики седели. В тот тёмный сосновый бор, что стоял по левобережью Иркута, уж никто не хаживал многие годы. Старые люди поговаривали, что там сущий дьявол поселился во плоти молодой. Молодёжь смеялась, бабы хватались за щёки и охали, а дети даже во сне не смели подойти туда. 
На заднем дворе развернувшейся лесопилки, после трудового дня сидели мужики и в костре запекали картошку. Рядом бегала ребятня и надоедала расспросами о страшном лесе. После жаркого дня веяло прохладой. Поленья тихо потрескивали в костре под тихие напевы гусляра:
;; «Туман сгущает краски в глуби; леса
Деревья шевелят листвой,
Лучи не пробиваются меж лиственной завесы
Здесь полумрак в тиши святой.
Таинственные шорохи и хруст пожухлых веток
Чуть настораживают и вызывают дрожь,
Под кронами деревьев, нетопыри* ласкают деток
Кровь стынет, ужас, думаешь – умрёшь.
Деревья редкие стоя в глуби;не леса
И средь гигантов заболочены места,
Скрывает лес в себе и лешего, и беса
Трава по пояс шелковиста и густа;.
И воздух наполняется незримым волшебством
И лес, имеющий дурную славу,
Там – говорят, деревья обладают колдовством
И змей – горыныч пышет жаром.
И с виду неподвижные пеньки
Скребут кореньями и за; ноги цепляясь,
Будто прислужники сей сатаны
Колотят ветками, занозами вонзаясь…»;; 
— Дядька Матвей, ну расскажи, кто там живёт, — просили мальчишки, указывая перстами на дальний бор.
— Колдун там живёт, так все говорят. Говорят, кто в его глазищи посмотрит, тот отражения своего не увидит. Глаз его чернющий, будто бы бездна, — не вынимая папиросы говорил Матвей.
— Да, полно тебе ребятню – то пугать. Не слухайте его, ну человек живёт там, а …
— А кто видел – то его, кто? – отставляя от себя гусли, спросил поющий.
— Да нечто его видать нужно, — кашляя, буркнул Корней, укутываясь в зипун.
— Занемог, захворал Корнеюшка. Сам в своей же опале живёт и работает, и дышит, а всё как не живой.  Кабы не помер…
— Да смерть то не страшна, страшна жизнь в опале. Не невольте меня на слово бранное, — уходя под крышу избы, бурчал мастер.
— Ну вот. Говорят, что над глазищами этого колдуна нависают густые заросшие седые брови. А во рту вместо зубов клыки – белые, белые. Руки длиннющие, а ноги кривые. «Былица;*–  имеет колдовскую огромную силу
Она защищает от духов лесных,
Её аромат подобен лексиру
Она сбережёт от напастей любых», — задумавшись, пропел тихо Матвей.
Одной печёной картошкой сыт не будешь, поэтому местные бабы на завалинку выносили чай и пироги с капустой и брусникой. Под такое угощение гораздо лучше слушать сказки, чем сидеть просто так у костра и слушать бурчание в животе друг друга. Наталья – пухлая и румяная женщина, в подоле для ребятни вынесла такие же румяные как она шаньги со сметанным припеком. Под такие вкусности можно было слушать местные байки, хоть до утра.
— А у колдуна этого, посох имеется с поступью медвежьей, — продолжал Матвей, — мало кто видел его, но поговаривают старые люди, что кто в его логове был, тот сгинул. В те места и дороги то нет, — взмахнув рукой и показывая в сторону тёмного бора, ведал мужик, — эка как дорога туда заколодила, замуравила.   
— Двум смертям не бывать, а одной не миновать, надо идтить туда, в бор – то и прочесать с вилами и факелами, — кто – то выкрикнул из юнцов, которые сидели на не высоком заборе, подле той завалинки.
— Ох, какие прыткие! А вот в логове его – то вообще ужас! Перед порогом поговаривают, под самой крышей, икона весит, да образа не видно, от копоти видать. На столе всегда листья да ветки сушёные. А соли, соли – то огромное количество, горки на горке и всё на столе. В углу кадка с водой из утренней росы стоит, он в неё смотрит и напускает через воду ту на живое всё страх.
— Ох, всё – то ты знашь! Откель токмо не известно, — хихикнула Наталья.
— Да, слухай, что говорю, да не скалься. А в логове то его сказывают вот что. У порога короб берестяной стоит, да наверное с травами, да зельями колдовскими. Соглядатые стерегут…
— А какие это соглядатые, а дядька Матвей?
— Так кто его знает. Нихай мать их суку! Может волки, а может шакалы. Над костром травы сушатся, да ягоды. Логово его паутиной затянуто, а тропа к его дому бурьяном поросла. Вороны чёрные так и машут крылами, так и машут.
— Не верю я, что от него только худое исходит. Луна на черном небе и дождь всё проливной над бором. Дерезой, да туманной завесой тот бор охвачен, — с хрипотцой и кашлем промолвил мужик, который вновь взял в руки гусли, — ;; «Густая темень навивает страх,
Но тихо и спокойно на болоте
Иной раз слышится, что – то протяжное в ветрах
И воздух здесь спертё;н и пло;тен.
Стеля;щий мох окутал землю
Коренья, валуны погрязли в нём,
И даже лютому, коварному здесь змею
Уж нет и места растелиться под трухлявым пнём». ;;
— Ну, ладно будет вам базлать, спать пора, — проскрипел Корней, скрываясь в потёмках избы, — Никита с Петром неслухи, уж семь дён как пропали, лошадёнка прибежала, а мальцов дух пропал. Ищет кто их, я спрашиваю, ищет их кто? Нет. Вот и не молите чушь, а вы уши не распускайте, а то тоже не воротитесь.
А ночью бор тёмен. Токмо луна да звёзды роняют холодные отблески на тропы и опушки. Узкие тропы скрываются под огромными лапами папоротника и тени калышаться тут и там. Бор полон призраков. На огромных корнях старых деревьев разросся бородатый мох, он свисает клочьями до земли и навивает воплощенный ужас на каждого, кто случайно оказывался в бору. В ночи ветви старых древ, а также их могучие корни превращаются в нечто гигантское, размахивающее огромными лапищами, шуршащее, шумящее, пугающее до потери сознания. Мальчишки петляли по заросшим тропам и с ужасом озирались по сторонам от разных скрипов и курлыкания птиц. В одно мгновение они остановились и словно вросли в землю. Их обуял не поддельный страх. Глаза округлились, и они увидели такое…     Из – за громадной ели показалось что – то страшное и ужасное. Длинные чёрные волосы спадали на громадные плечи. В отблеске луны, его лицо было белым как береста на стволе березы, глаза были огромными и не подвижными, огромный рот расплывался в улыбке, который тщательно скрывался под бородой, такой же чёрной, как и волосы на голове.
Это что – то было таким большим, что мальчишки остолбенели. Его плечи были окутаны медвежьей шкурой. Он был таким здоровым, что сразу чувствовалось, что это существо обладает сказочной силой. Под шкурой был тёмный балахон до самых пят. Громадная пятерня его руки сжимала такой же большой посох, и даже при лунном свете можно было разглядеть всю красоту этого посоха, который был вырезан из древа с наболдашником в виде змеиной головы. 
— Откель будите вы? – грозным голосом спросило нечто.
— Я Никита
— А я Пётр. Мы заблудились. Уж много дён здесь блуждаем, а выйти не можем, — с дрожью в голосе, кое – как прошептал Пётр.
— Ладно. Со мной пойдёте. Да идите след в след, — также грозно что – то говорило, — оступитесь, пропадёте.
Подойдя к избушке, которая стояла между тремя громадными соснами, мальчишки даже немного расхрабрились и перешли порог смело, но всё ровно оглядывались по сторонам и перешёптывались о том, что это вовсе не дьявол, а сам Велес. В избе было довольно скудно и темно. Разместившись на лавке, мальцов одолел сон и в неподвижном состоянии, они спали до утра мертвецким сном.      
Утро наступило очень быстро. Лес ещё дремал, но омывался уже первой утренней росой. С густых ветвей и листвы, наполненная лунным и солнечным светом она стекала в кадушки, которые стояли подле огромных муравейников. Аромат разнотравий пробуждал всё живое, всё вокруг. 
— Никита, Никита просыпайся, — шептал Пётр, тряся за плечи Никиту.
— Ух, ты! Да, ты посмотри, здесь всё так, как и рассказывали мужики на лесопилке, — потирая кулачками глаза, озирался Никита.
На прочном дубовом столе, под большими зелёными лопухами, что – то стояло и источало вкусные запахи. Конечно же мальчишеское любопытство было превыше самих мальчишек. На деревянной доске лежали жареные караси и окуни, печёные обабки, опёнки, маслята вместе с перепелиными яйцами в чугунке источали аромат. Множество грибов, ягод и трав были подвешены под потолком. В глиняном горшочке томилось ягодное варево. Деревянными ложками с резными ручками быстро орудовали мальчики, уплетая харч за обе щёки. Они и не заметили, как дверь отворилась, и в избу вошёл огромный человек в медвежьей шкуре.
— Кто ты? – спросил с набитым ртом Никита, прижимаясь всем своим телом в резную деревянную лавку.
— Как кто?! Я же дьявол бора сего, не так ли? – с прищуром и усмешкой проговорил человек, — а вот вы здесь зачем, почто одни в лес захаживаете?
— Мы дяденька плутаем не просто так. Мы за травой убежали в бор, а название позабыли.
— А зачем трава – то вам, что там у вас, — снимая шкуру с плеч, воспрошал человек.
— Да мы дяденька с лесопилки, мы с поместья Искоминых. Барышня молодая, Софья Андреевна занемогла, а что у неё, кто ж знает. Мы прослышали, как тётки говорят, вот и сбежали в бор, — удручённо и со вздохом прошептал Никита, — а ты дядька кто, дьявол или Велес?
— А, ну пойдём со мной, — махнул человек рукой, таким жестом зазывая мальчишек за собой, — давай – ка, раздевайтесь и в кадку.
— Пётр, он нас, что утопит или варить будет? – на ухо шептал Никита.
— Да, не пужайся, не пужайся! Не съем я вас, токмо отмою, вон, видишь кадки наполняются росой чистой, природной. Солнце пригревает, отражаясь в воде, а вода – то чистая. Давай те залазьте и поплюхайтесь.      
— А я вот во поле, когда ехали на Вороном, птичек меленьких видел, странные они какие – то, — окунаясь в кадку, уже не боязным голосом говорил Пётр.
— Да это же жаворонки. Их обижать нельзя, эти птички божьи. Испокон веков их зовут душой песни русской. Ну, а теперь рассказывайте, что за болезнь с вашей барышней и, что за кручина.
— Да, дяденька кручина – то не у неё, а у матушки её – Анастасии Поликарповны. А дочь её – Софья Андреевна, что – то занемогла, залихорадила.
— Я выведу вас на тропу из бора моего, но дорогу сюда забудьте. Да скажите барыне своей, что излечу барышню молодую, только срок дайте.
Солнечные лучи пронизывали размашистые ветви сосен и елей, они падали на кусты и траву, отражая всю сочность и красоту природы. Мальчишки плелись вслед за большим человеком и прислушивались к тем напевам, что проговаривал чуть слышно этот дядька. Они шли позади него перешёптываясь не понимая того, что он делает, то ли поёт, то ли молится. И вот уж родное поле и сторонка родная показались. Завидя это мальчишки припустились, что есть силы. Сердца колотились от радости, а в зобу спирало дыханье. На подходе к задним дворам их встретила Маланья с большим тазом в руках.
— Куда ж вы оглашенные! – кричала она, роняя таз на землю и размахивая руками.
— Тётка Маланья, тётка Маланья мы такое видели, такое! – кричали наперебой мальчишки, — нам к Анастасии Поликарповне нужно, очень нужно!
— Ладно, ладно. А тепереча ступайте, поешьте бедовые мои, — собирая в таз бельё, вторила баба.
Вечером сего дня Пётр рассказал матери где они с Никитой так долго пропадали, кого они встретили и бор этот, он такой заколдованный, такой, как рассказывают дядьки с лесопилки. И вовсе это не дьявол, как считают все, а заблудшая душа. Птицы и звери не боятся его и в кадушках то вода чистая и прозрачная. Не ворожит он, а излечивает травами и ягодами. И молитвы читает громко, да так, что по всему бору эхо раскатами по всей листве раздаётся. Странно в этом бору, но худого в нём нет нечего. Выйдет он к людям по первому холодку и направится сразу к молодой барышне – Софье Андреевне, чтоб излечить её от недуга.
— Трясавица у неё, у барышни нашей, — тихо произнесла мать, — не долго ей осталось, горемычной нашей. Знаю, ведаю и слово моё крепкое. Всё уж перепробовали, и лекарей с города вызывали, и бабки захаживали, а не помогло.
— Нечто Анастасия Поликарповна наша безутешной станет? – вытирая кулачком слезу, спросил Пётр.
— Авось пройдёт всё. Ну, да ладно ложитесь, коли не голодные, да поутру жизнь новая начнётся. Набегались и будет, — сворачивая бумажный листок, сказала мать, — завтра с отцом пойдёте на лесопилку, там много сейчас работёнки, помочь надобно.
Поутру началась работа в одном из бараков, которые тесно прилегали к общей кухни лесопилки. Бабы усиленно готовили еду впрок и заготовки на осень и долгую зиму. Вкусные и аппетитные грибы нанизывались на жгутные верёвки, которые крутили специально из тонкой коры кустарников. Солёные грибы, томившиеся в бочках, также источали свой особенный аромат. Какая же вкусная солянка готовилась из таких грибов. Грибы рубили маленькими топориками, превращая в кашицу, клали в сковороду или чугунок с бараньим жиром, не жалели и масла коровьева, добавляли немного воды и тушили. Лесная ягода – клубника, голубика, смородина, малина и калина раскладывалась на чердаках и вялилась для будущих киселей и компотов. Толчёную ягоду, смешивали с солодом и мукой, заполняли капустный лист и сушили в печи. В дальних углах барака стояли железные бидоны в которых находилось молоко. Тяжёлыми мешалками его долгое время били для получения масла. Масла и творога было предостаточно много и поэтому всё это везли в город на ярмарку для продажи. Излишки молока сквашивали, получая простоквашу, её вместе с вялеными ягодами всегда отдавали детям. Такая работа по домашнему хозяйству никогда не прекращалась, потому что всё готовилось к длинной и холодной зиме.
В усадьбе Искоминых уже давно не велись никакие работы, там, на заднем дворе уже давно не было никаких изб для холопов, часть крепостных жила в господском доме, а все остальные вместе с наёмниками жили и работали на лесопилке. Всё изменилось с того дня, как Анастасия Поликарповна вошла в силу правления усадьбой и землями Искоминых, ведь по праву всё принадлежало не только её мужу – Андрею Ильичу, но именно ей. И вот…
— Глашка, Глашка! А ну, подь сюды, — закашливаясь, проскрипел старый Прокол Фёдорович.
— Ой, батюшка, свят – свят! – запыхавшись, кричала сенная девка, — ой, батюшка! Там, — указывая рукой на ворота, — там дьявол и зверьё, глазами сверкают и воронье, воронье летает над ними!
— Да, что ты плетёшь, язвие тебе в горло!
У ворот стоял человек в медвежьей шкуре в окружении волков. Лица не было видно, но по всему виду было видно, что мужчина имел рослый и молодой вид.
— Чего тебе? Здесь милостыню не подают!
— Полно опомнись, я милостыню не прошу. Я к барыне пришёл, справиться хочу о здравии молодой Софьи Андреевны. Говорят, болезная она, — не подымая головы, тихим голосом проговорил человек.
— Да кто ты?
— Дьявол, — прошептал почти на ухо старому приказчику человек.
— Если бы не молодая барышня, не открыл бы ворота, — звякая ключами и отводя глаза, проговорил приказчик, — постой – ка, а ты про барышню про что узнал? Ах, ну да… колдун! Прошка, беги в дом к Анастасии Поликарповне, да скажи, что сам чёрт пришёл Софью нашу на ноги ставить!
— Почто все боятся меня, почто в бор не хаживаете?
— Да, чур меня, чтоб я туда ходил!
На порог дома вышла сенная женщина с подушками в руках. Она смотрела из под чепца с рюшами очень строгим и в то же время горемычным взглядом. Покамись барыня – Анастасия Поликарповна находилась в старенькой часовне, которая, как и прежде находилась на отшибе поместья сего и настойчиво со слезами молилась, незваный гость ожидал сидя в беседке, попивая чай из огромных закоптившихся самоваров. 
Стоя на коленях перед Христом в чёрном ажурном платье и белой шале, барыня шептала: «Царица небесныя, Пресвятая дева, мати Божия, светом Сына Своего нас просветляющая, покровом Покрывающая, Русь святую воскрешающая! Пресвятая Богородице, избави нас от всякого зла и сотвори чудо спасения! Излечи мою девочку, рабу твою, молодую барышню – Софью Андреевну…»
Подходя ближе к дому, барыня пошатнулась и схватившись за плечо Машки, остановилась. Медвежья шкура на незваном госте была пугающей. 
— Кто ты мил человек? Откель взялся ты? – снимая перчатки строго воспрошала барыня, — да, с чем пожаловал ты?
— Да я барыня моя житель лесной. Кто дьяволом кличет, кто чёртом зовёт. А в корзине моей травы заговорённые, с еланки* собранные. Прознал я о бедах Ваших, пришёл. Ежели позволите…
— Ой, позволю, позволю! – взяв за руку гостя, барыня потянула его за собой,- голубчик мой, землю тебе пожалую, только излечи кровиночку мою!
Через мгновение незваный гость в окружении Анастасии Поликарповны и ещё двух сенных девиц, стояли у кровати болезной молодой Софьи. Убранство комнаты юной Софьи было на высшем уровне. Родовое гнездо Искоминых набирало обороты с каждым годом и разрасталось на глазах. Полы комнаты были выложены из дорогого паркета. Стены сей комнаты драпировались голубым шёлком. Лепной орнамент в виде прекраснейших розарий, украшал потолочные плафоны. Фиолетовые кресла с золотой окантовкой находились рядом с туалетным столиком бежевого цвета, на котором стояли разные бутылёчки. Над постелей барышни свисала бра из цветного стекла, она освещала часть комнаты. Всё было достаточно изыскано.
Незваный гость, подойдя к постели молодой Софьи, взял её за обессилившую руку. Он почувствовал всю её хладость и влажную липкость. Человек смотрел на барышню не отводя глаз и, что – то нашёптывал. Озноб и головная боль уж давно сковали юную девицу, черты её выраженных скул характерно наблюдались из – за впалых щёк, потому как она давно не принимала ни какой пищи из – за потери здравого аппетита.
— Ну, что скажешь? Ну, говори же не молчи? – лепетала барыня, спускаясь по лестнице дома. 
— Прикажи матушка, на заднем дворе костёр разжечь и мой короб туда снесть. Я… ворожить буду, — наклонившись, промолвил гость. Анастасия Поликарповна аж отпряла от него, и чуть было не оступилась, но к просьбе прислушалась.   
На заднем дворе усадьбы, там, где когда – то стояла кузня, по приказу барыни развели огонь для поклонения этой божественной силе. Человек в медвежьей шкуре стоял так близко к костру, что были чётко видны все черты его молодого лица. Он стоял с поднятыми руками и что – то начертывал пальцами в воздухе. Языки пламени ярко переплетались друг с другом выталкивая искры из костра. На фоне этого созерцания появлялись тени, которые напоминали некие души ушедшие в долины предков. На костре стояло несколько небольших закопчённых чугунков, в которых варилась вода, пока дьявол, как его называли, в маленьких ступках что – то толок и нарезал какие – то коренья.
— А, ну, сказывай, что поделываешь? – не вынимая самокрутки изо рта, воспрошал Прокол Фёдорович.
— А, что сказывать – то смотри, да и только. Вишь, репу рублю, в варёную воду кидаю. Такой отвар барышне давайте по кружке кажну ночь, — не поднимая головы, пробурчал гость.
— А это, что полынь? Ох, горька, да жгуча она, — посмеивался приказчик.
— Полынь, полынь. Из горла барышни смрадом веет, прости Господи, — перекрестился гость, — полынь нужна для того, чтобы запах дурной изо рта изогнать. Уксус нужен и…
— Фролка, Фролка, забадай тебя комар! А ну, подь сюды, — махнул рукой Прокол, — вот, что иди – ка ты голубчик на кухню и принеси – ка ты уксусу, что в буфете стоит в зелёной бутылочке. Вразумел?
— Вразумел!   
— Да постой же ты! – схватив пацанёнка за рукав, прошипел старый приказчик. Повернув голову в сторону почти колдуна, он спросил: — мож ещё что надо, дак ты только скажи, враз принесёт всё Фролка.
— Нет, не надь нечего. Всё есть у меня. Чуешь, как запахи переплетаются? Калину с мёдом давать будите по утричку, на паужин* и к ночи, как звёзды блистать начнут…
— Вот, дяденька уксус! Я и Глашу привёл, пущай поглядит, — запыхался Фрол.
— Запоминай дева, что я делаю. Глядишь и барышня излечится. Вишь, какие яблоки наливные, да румяные. Шкуру от них в чугунке сварю и горячим настоем поить нужно Софью.
— Так, студёным же будет? – хихикнула Глаша.
— Ох, и глупая же ты Глашка! – прокашлялся Прокол Фёдорович, — так нагревать нужно перед подачей. Верно?
— Верно, — с улыбкой ответил колдун, — много малины в бору нынче, так каждое утро стакан малинового сока должен стоять у постели барышни вашей. Он придаст силы, да жар снизит при болезни её.
Не одну седмицу захаживал колдун в поместье Искоминых, не один раз он боролся с болезным видом юной барышни. Долгое время она пугалась его, отталкивала, капризничала, но всё же сдалась и приняла его благосклонно.
— Послушай милостивый государь, открой мне тайну свою и скажи же наконец кто ты? – тихо спросила Софья, — ты лекарь, леший иль колдун?
— Я дьявол, — приблизившись близко к постели, прошептал с улыбкой молодой человек, — зачем забивать такую красоту дурными словами, лучше я воспою Вам о лесе заколдованном, хотите?
— Желаю, ой, как я желаю услышать сказ твой! – хлопая в ладоши, пискнула Софья.
—   Густой дремучий лес как – будто знает много таин
Под лапником еловым скрывая естество.
И он хранит природу заколдованных окраин,
Здесь всё живо; и в тоже время зачаровано, мертво.
А на болоте ворон карчит
И сухостой зарос древесным мхом,
Свистит диковенная птица, плачет
Махая крыльями меж сосен во лесу глухом.
И словно гости на могилах своих предков
Стоят громадные, корявые древа,
Питаются болотной жижей едкой
Такая уж у них судьба.
В лесу нет спиленных деревьев
У них падучесть от ветров шальных,
Лежат они среди высоких трав, каменьев
И средь растений, цветений полевых.
Остроконечные тёмные сосны,
Что скрывают от солнца весь мир
Воздух сгущают колючий и злостный,
А гады ползут, собираясь на пир.
В корявых древах с черною листвой
Сверкают ужасающие лица,
И пни с огромною из моха бородой
Живое всё опутывают лихо…
— Глаша, Глаша! Распорядись накрывать на стол, я из постели в беседку желаю!
— Не извольте беспокоиться барышня, я сей же час распоряжусь!
— Постой, — схватив крепкой рукой Глашу за локоть произнёс колдун, — постой, нельзя в сад, нет крепости в ней ещё. В зале накрой и обедню туда подашь.
В старой зале со времен кончины Лукерьи Петровны так нечего и не изменилось. На большом столе накрытым атласной голубой скатёркой с жёлтыми маками, стояло уже вкусное кушанье, которое поджидало молодую барышню Софью и её благочестивую матушку. Сенные девушки стояли поодаль стола, так как прислуживали им. В глубоких белых тарелочках с золотым обрамлением источал свой аромат щи из свежайшей молодой капусты.  На таком же белом блюде с голубыми васильками, томилась утка под золотистыми рыжиками во сметане, жареная осетрина скрывалась под зелёным укропом и таким же зелёным луком. В углу стола подле самовара стояли варенницы с вареньем, а также мокрые пирожные: ягодные суфле, холодный кисель с калины и сливками. Слоёные пироги, печенья также стояли на столе и ждали своего часа.
— Ну, что же ты стоишь в стороне голубчик? – поправляя салфетку, спросила барышня, — ну, давай, проходи и садись, — указывала на стул барышня.
— Да, Господь с тобой Анастасия Поликарповна? Прости за слова, но бают в городе, да за ним тожма, что в усадьбу вашу уж многие лета никто не захаживает, потому как живёте вы здесь не как принято в высшем свете…
— Ну, право слово! Ты садись и отобедай с нами. Софьюшка на поправку пошла и это всё твоя ворожея. А холопы, а холопы и взаправду живут в поместье свободно и едят, и спят, и работают, и отдыхают вдоволь. Да и наёмники имеются, — говорила барыня, наливаю сама себе соус в щи, — а как же всё же зовут тебя?
— Так лесной человек и не более. А имя моё звери слизали в детстве, да птицы на крылах унесли. Я матушка, пока Софья ночами в болезни почивала от снадобий моих, подвалы ваши смотрел, так мебели много там старой. Так починил я её и новую жизнь ей дал, резные ножки да, дверцы смастерил.
— Дверцы? Только один мастер способен на чудо такое! Корнеем Парфёновичем кличут. А боле в округе нет таковых. Ну, словами сыт не будешь, после обедни препроводи уж меня в подвалы мои. Давно я туда не захаживала, поглядим, какое чудо сотворил. 
После обедни, в сопровождении лесного гостя и ещё пару мужиков, барыня спустилась в подвалы и оглядела свою старую мебель. Да, изрядно потрудился гость и барыня для себя отметила, что он умишком – то совсем не скудён и мебель приобрела новость и жизнь. По приказу старого приказчика, всю мель вынесли на улицу, для того, чтоб её расставить и в прачичную, и в кухню, и в другие домики.
— Как же ты дошёл до ума такого, нет мастера в округе лучше окромя Корнея, — спросил приказчик, — ты и лекарь, и…
— Токмо дело, не сумливайся и будь здрав на все четыре стороны, весело проговорил гость лесной, — я вырос в лесах да на болотах наших, всё примечал, всё узнавал. Но родом откуда я, не спрашивай. Не знаю я…
— Да ты браток, поганка! – возмутился Прокол Фёдорович, — чего о себе думаешь, а? Как говоришь? Не уж то ты, лесная твоя душа, думаешь, что можешь быть лучше кого – то?
— Доживёшь, сведаешь. Я касательств к усадьбе никаких не имею. Не стоит тревожить себя понапрасну, я барышню вашу на ноги поставил, видимо, в бор вертаюсь взад, да и растворюсь в ветвях величавых сосен. 
Прошло несколько дней с того самого дня, как усадьбу Искоминых покинул лесной гость.  Приближался день Ивана Купалы и все люди в округе готовились к этому празднику. На лесопилке всё было оживлённо, все суетились.  Главная кухарка Наталья вместе с другими бабами и девицами в это утро, впрочем, как и во все другие дни, встали ни свет – ни заря. Началась подготовка к празднику. Праздничную еду готовили очень бережно. Хлеб считался священным и главным на всех столах, его нельзя было выбрасывать или ронять. В летний период ели много овощей, но в праздники готовилось и мясо. Мясная похлёбка с картофелем и капустой уже томилась в чугунках в печи. Окрошка из редьки с огурцами, яйцами и луком стояла в холодке. Овсяный кисель вместе с калугой* выстаивался в больших чанах. Крепкие груздочки вперемешку с луком ароматизировались под густой сметаной в деревянных плошках. В открытых кадках, над которыми жужжали осы, плавали хрустящие солёные огурчики, утопленные в рассол с укропом, а также томилась капуста, поднятая только что с ледяной ямы. Пироги с рыбой, шаньги со сметаной, а также маленькие пирожки с ягодами, морковью, творогом лежали под промасляной тряпицей. Пережаренное сало шкварчало на больших сковородках, в него выбрасывали стёкшую от воды картошку.
— Тётка Наталья, а взаправду говорят, что в это утро нужно умываться росой и водой ключевой, которая купалась в лунных лучах? – стряпая булочки, спросила одна из девиц.
— Да это правда. Ещё моя бабка говоривала, что бабоньки, да девицы молодые умывали своё лицо для того, чтобы сохранить молодость и лучезарность глаз, а мужчины, для того чтобы стать сильнее.
— Ой, как боязно в этот день в воде полоскаться, водяной может утащить…
— Ха, ха, ха! Вот тебя – то и унесёт обязательно! – смеялись девицы, подшучивая над одной из них.
— В речной тиши и чаще леса
Слывётся он хозяином воды,
Он царь русалок и брат беса
Он русский дух и отпрыск сатаны.
Под звёздным небом при луне
Под Ивой на камнях могучих,
Трясёт он бородой в воде
Окидывая взором всё колючим.
Он мхом покрыт, зелёной тиной
Он нечистью болотной повелит,
И часто на тропинках закидывает глиной
И голосом ветров к себе манит, — запела одна из баб, которая перемешивала поварёшкой мясо с крупой.
Между тем, пока накрывались столы, почти все незамужние девушки плели различные венки из трав, полевых цветов, веток берёзы, листьев папоротника и разных других растений. В этот день молодая барышня Софья Андреевна тайком прибежала на лесопилку. Праздник манил всеми своими чарами и Софья просто не могла находиться в стенах своей комнаты. Здесь, на лесопилке, она чувствовала себя вольно и счастливо. Она знала почти всех женщин и свободно с ними ладила. Она также, как и все девицы плела венки и слушала рассказы взрослых женщин. Это ей ласкало слух и завораживало. Девицы плели венки и напевали напевы о русалках:
;; «Блеск на воде от луны одинокой
Ива склонилась до самой земли,
Дна не достать у реки той глубокой
Лишь отражаются звёзды в тиши.
Это обитель прекрасных русалок
Дев, с изумрудным в глазах колдовством,
Голос как мёд, так протяжен и сладок
Манят они всех своим естеством.
Волос меняет окрас повседневно
Он весь в убранстве озёрных цветов,
Песни заводят так страстно, душевно
И соблазняют слепцов и глупцов.
Горе тому, кто в неделю русалок
В воду зайдёт, скрываясь от летней жары,
Сразу опутают путника тысяча прялок
Те, что прядут из тины ковры.
Девичий смех раздается как эхо
В ночь колдовскую сюда не ходи,
Ты для русалок всего лишь потеха
В звёздную ночь от реки ты беги…»;;
За углом кухонного барака хихикали и передразнивали девиц местные мальчишки.
— А ну идите к бесу! – крикнула Наталья, выплёскивая помои из ведра под босые ноги ребят.
На холмах между лесопилкой и полем, местные мужики возводили костры. Огонь в единственную ночь сего лета обладал силой колдовства, отгонял всю нечисть, которая так и лезла то в души, то в дома. Особенно властвовала в местном бору.  И вот наступил вечер празднования. Все в красивых венцах, нарядных одеждах водили хороводы с напевками вокруг самого большого костра. Чтоб показать свою удаль, юноши с рвением перепрыгивали через костры. Девицы, омываясь языками пламени, верили, что становятся более красивыми. Несмотря на яркость огней, наступило тёмное время для гадания. Девушки венками не только украшали свои волосы, но и использовали для гадания на суженых. Опуская венки на воду, каждая пела и загадывала своего суженого. Вот и молодая Софья, тоже пустив по реке свой венок, затянула тихо песней заветные слова:
;; «Ой, на Ивана, ой, на Купала
Девушки гадали, в воду быструю
Венки кидали.
Скажи, водица, красной девице
Про жизнь молодую, и с кем век вековать?
Кого, реченька, любимым называть?
Долго ли жить, по земле ходить?
Неси, речка, венок на другой бережок
И пусть мой венок возьмёт женишок.
Пусть дьявол иль чёрт возьмёт мой венок,
Гость в шкуре медведя принесёт мне цветок». ;;
Под огромной плакучей ивой, что – то вдруг зашевелилось, и холодный лунный свет осветил тень чего – то большого и лохматого. Все девицы с визгами бросились в россыпную и только юная барышня не сдвинулась с места. Она стояла как вкопанная, не жива и не мертва.
— Софья, — протяжным голосом и почти шёпотом, проговорила тень, — не бойся меня, ведь ночь Ивана Купалы – это волшебство, вся нечисть оживает и я, намерен тебя забрать на Лысую гору.    
— Я не боюсь, — с дрожью в голосе ответила Софья, — кто ты?
— Я гость лесной. Помнишь меня?
— Друг мой мне надобно переговорить с тобой, — уже несколько смелее проговорила барышня и протянула свою белу ручку в сторону тёмной ивы.
— Я в сказку тебя проведу, пойдём со мной, — не показывая лица, прошептал лесной гость, — я хранитель тайн лесных…
— Ты мудрец хранящий покой нашего леса, — подымая подол платья, вскарабкивалась на маленький пригорок Софья.
Отходя всё дальше и дальше от праздничных костров в сторону бора, Софья почувствовала всю тайну этого удивительного соснового края. Стояла ночная тишь и спокойствие мирного леса. Лесной гость разводя руками, указывал на громадные вершины елей и сосен, делая яркий акцент на благородство и мощь этих великанов. Подойдя к «колкам»*, Софья невольно почуяла запах дымка, который валил с самой гущи леса. Она крепко держала руку лесного гостя, и ей вовсе не было страшно, она смело шагала вслед за ним, потому как ночь нынче выдалась не просто праздничной, но и сказочной. В самой чаще «колок» было очень уютно. Под огромными лапами ельника, с которых резво прыгали белки, скрывалась небольшая сторожка. Подле неё, в деревянных ушатах наполненных водой, отражалась жёлтая луна. Восковые слёзы зажженных свечей, застывая в этой же воде, превращались в разные фигурки. 
— Что это там, в чашечках? – спросила Софья.
— Это мои сладости, — с улыбкой ответил лесной гость, — вот смотри, это сладкие высушенные морковь, свекла. Неужели Вы молодая барышня никогда не пробовали такое кушанье?
— Нет, никогда.
— Эти овощи томились долгое время в печи в чугунках, а после высушивались, вот так и получилась сладость, — протягивая чашечку, с улыбкой сказал гость, — а вот смотри, в больших лопухах море красной Костяники, её зайчик прислал для тебя.
— Ой, насмешил! Зайчик! Это же твои владения и ты собрал эту ягоду. Я знавала одного мальчишку, который страсть как любил эту ягоду, но…
— Что же случилось с ним, где он?
— Да люди поговаривали, что сгинул он в бору этом и давно уж. А жаль, занятным он был, — со вздохом прошептала Софья, — отец его названный, почитай уж лет десять как болеет, всё у него из рук валится.  Вот если бы…
— А если бы этот мальчик нашёлся бы?
— Вот и погадаем сейчас, весело пролетала барышня.
Ночь подходила к концу, звёзды постепенно угасали или скрывались за пеленой облаков и первые лучи солнца начали пронизывать ветви и листья. Уже не было страшно, а наоборот, было всё диковенно красиво. Возвращалась домой Софья через лесопилку. Она всегда туда сбегала из усадьбы, когда предоставлялась возможность. Хотя она и была барышней знатных кровей, но росла в основном с местной дворовой ребятнёй, так как маменька её – Анастасия Поликарповна не чуралась местную челядь, она всегда помнила своё прошлое. На лесопилке праздник не был окончен и местный люд продолжал праздновать застольем.  На дубовых столах стояла в чугунках горячая сладкая тыква с пшеном, прикрытая тряпицей.  В таких же чугунных сковородах шкварчили яичницы, а на подносах лежала молодая вареная картошечка, облитая постным маслом. В кадках, как всегда томилась капуста и огурцы. По всему столу стояли глиняные миски и деревянные ложки, в алюминиевых кружках томился сладкий кисель из сушёных ягод. Местные бабы – стряпухи суетились, выставляя на столы каральки, поджаренные блинчики, шаньги и пирожки. Рыбные пироги в обильном зелёном луке, украшали середину каждого стола. В такие дни, было некое послабление особенно у детей. Они поистине могли озорничать и отводить душу своими маленькими шаластями. Но всё это было до застолья, за столом же все себя вели тихо и только неслух мог получить в лоб ложкой и быть выгнанным из – за стола. Но и здесь тоже было некое закрытие глаз, потому как – праздник.
— Хлеб и соль на столе и всякие яства. Так пусть у нас всегда так будет, — подняв кружку, промолвил Корней Парфёнович, сидящий во главе стола, — за это всё спасибо господам нашим, доброго им здравия и спасения божьего…
— Ой, Карнеюшка глянь – ка, барышня молодая пожаловала.
Софью препроводили к столу, уступив место подле управляющего. В больших кульках из лопухов выглядывала алая костяника, которую так бережно держала Софья.
— Спасибо за хлеб, за соль, — промолвила она и положив на стол ягоды подняла кружку с квасом.
— Откудава Вы пришли юная барышня, не уж то в бор хаживали? – спросила одна из баб, — нельзя туда. В нём кровь стынет, потому как сам сатана там правит. Сарафан снять нужно и сжечь, на нём брызги крови, а кровь эта после леса того заколдована и чёрная. Иначе сам сатана свататься придёт.
— Ой, ну насмешила же ты Устинья! Нет там сатаны, там лешего даже нет! А живёт там лесной человек, молод он и крепок. Да и не кровь вовсе это на сарафане моём, а всего лишь сок Костяники той. Угостил он меня, много её у него. Дюже любит он её, — весело прощебетала Софья.
День поспешал, и вечер давал знать о себе, и жуть как не хотелось Софье возвращаться в усадьбу. Но сказка закончилась для барышни и снова её ждала матушка и светёлка с томиком стихов. А на лесопилке призадумавшись сидел Корней. Что творилось в его голове и об чём он думал, никто не знал. Он вспоминал своего Егорку и смотрел, как дети поедают ягоды, которые так любил его пасынок.    
К обедне следующего дня с базара вернулся Прокол Фёдорович и как всегда привёз для молодой барышни леденцы и пряники. Отдав все сладости сенной Глашке, Прокол было хотел распрягать уж коня, как вдруг возле ворот появился незваный гость.
— Чего тебе! – крикнул старый приказчик.
— Похристосоваемся мил человек, — прильнув к воротам, ответил тот.
— Иди куда шёл, не до того мне. Работы нет, тепереча все на месте, не то что свои, а даже с города, — не поворачиваясь лицом к гостю, сквозь держащую в зубах цигарку, прошамкал Прокол.
— Да я не за работой пришёл, я и так волен и богат. Я свататься пришёл.
— Свататься? И кто ж мила тебе из девиц, много их туточки теперь.
— Да девиц ненадобно, Софью сватать за себя пришёл.
—  Ах, это ты лекарь! – кашляя и на повышенных тонах, почти властно, говорил приказчик, размахивая над головой вожжами, — чего надумал пёс шелудивый, страстью воспылал?!!!
— Защищайтесь сударь, я имею честь атаковать Вас, — насмешливо проговорил гость.
— Иди от селя по добру – по здорову, пока собак не спустил. Ишь чего надумал.
— Да ушёл бы, да не могу. Вот, ягодами меня бор одарил, так ты прикажи, чтоб в дом снесли, да молока парного к этим ягодам барышне подали.
— Молодая барышня почивать ещё изволит, после вчерашнего праздника утомилась поди, но это не про твоё дело, — буркнул Прокол, — а – ну постой, подь суды ближе. Дай – ка взгляну, что за вещица у тебя в руках.
— Да посох в руках моих.
— Да, нет. Я про ларец толкую, знатная вещица. Баская уж очень. Где взял, украл?
— Да, почто украл?! Сам вырезал. Много у меня такого баского в бору имеется. А ты сразу украл.
— Да быть этого не может! – оживлённо начал Прокол, — один человек такое сотворить может, это мастер наш. Правда сдал он последнее время, да ремесло не передаёт некому, хотя и на лесопилке управляющим слывёт уж много лет.
— От чего же так его скрутило? Что за хворь?
— Да нет хвори, тоска его съедает… Ба, — вдруг осенило старого приказчика, -да ты Егорка что ли?! Да быть этого не может! Он же, как сгинул! Хотя есть у него на ноге шрам от моей плети оставленный. А ну покажи – ка ногу.
— Не помню я имени своего. Просто – дьявол, так меня все кличут. При медведице я вырос с её медвежатами. Живу один в бору и в «колки» хаживаю. Иной раз к людям выхожу, так редко и на базар хожу в город, да изделия свои дарю, денег – то не нужно мне. К чему они жителю лесному. А богатства мои – это лес полон живностью. А что ещё человеку нужно, верно?
— Глашка! Глашка, где тебя носит?! Беги на кухню и проследи, чтоб гостинец барышне подали, когда чаёвничать изволит, — окрикнул Прокол Фёдорович, — ты, это парень, приходи завтре суды к вечере и приноси все поделки свои, а я за мастером покличу, да покажу ему работу твою, глядишь и оценит. А тожма и вспомнишь мастера – то, а? Коли не помнишь нечего!
— Да придётся лошадь запрягать в телегу, чтоб свезти всё, что имею. А может, ты сам придёшь ко мне в бор, али боишься? Придёшь и глянешь. Все сатаной меня кличут, а это не так совсем.
— Так ногу – то оголяй, вот и посмотрим кто ты, — с прищуром говорил приказчик.
За обедом молодая Софья не переставала удивлять своим рассказом свою матушку. Она щебетала бес умолку. Она вещала о том, как прошёл праздник, как она гадала на суженого и бросала венок, и как тот уплыл по реке в сторону тёмного бора. О том, как встретила лесного гостя и, как он увёл её в сказку, и про то, как на лесопилке она обедала за праздничным столом со всеми.   И как ей скучно в усадьбе.
— Ох, маменька – душечка, как же скучно здесь! Может, в город поедем к папеньке, а? Прикажите карету подать. Ну, что же молодые годы проходят, а здесь ни танцев, ни жениха, —  опустив взгляд в тарелку, чуть слышно пролепетала Софья.
— Ой, душа моя! Ну, полно тебе! Помилуй Бог тебя Софья! Ну не уж – то тебе скучно? – промакивая салфеткой уголки губ, проговорила Анастасия Поликарповна, — отец твой – Андрей Ильич, он очень занятой человек. Он старается тебе во благо и имения сего. Не будем докучать ему, а письма его мы постоянно получаем. Ну, если желаешь, то мы могли бы устроить праздник, и ты можешь депеши разослать своим юным девицам.
— Так – то оно так, но Вы же знаете маменька, что к нам никто не ездит и всё в свете последних событий, даже тетушка Ольга Ильинична чурается.
— Светик мой, не слушай пересудов городских. Люди жестокие, а все под богом ходят. Человек должен держать себя, не взирая ни на какие пересуды и оставаться человеком. И где же это сказано, чтоб один человек угнетал другого? В нашем угодье нет и не будет этого…
— Это от того, что Вы хлебнули сполна за жизнь, — фыркнула Софья.
— Что за тон барышня на выданье? Разве этому я учила тебя Софья…
— Анастасия Поликарповна – матушка наша, — запыхавшись проговорила Глаша, — барыня, вот человек из леса пришёл…
— Чего тебе Глаша?
— Дак я и говорю, человек из леса пришёл и вот, цельный ларец ягод для Софьи принёс. А ещё к завтрему он привезёт разной всячены, которую сам изготавливает. Ох, и интересно будет! А ещё…
— Ну, довольно, довольно. Ступай же, — махнула платком барыня.
— Глаша стой! А где гость лесной? Я изволю видеть его, — хлопая в ладоши, пропищала Софья.
— Софья?! – изумлённо проговорила её матушка, — Софья, держи себя в руках, это что за тон?
— Ну, скучно мне маменька. Хочется уж простоты и чего – нибудь новенького.
— Я удивляюсь Вам юная госпожа, разве Вам не хватает простоты и свободы? Вы и так бегаете на лесопилку с детства, и заметь душечка моя, я тебя не ограничиваю ни в чём, но нужно и себя держать.
— Прошу прощенья барыня, но Прокол Фёдорович подозревает, что этот лесной человек и есть пропавший Егорка, — тихо проговорила Глаша.
Всю ночь молодая барышня не могла сомкнунь глаз, она ворочилась с боку на бок. Ходила по комнате и перекладывала малюсенькие безделушки из сундучков в тот деревянный ларец, который ей в подарок вместе с костяникой подарил лесной гость. Её терзали мысли о том, что ни раз она с ним встречалась и заводила беседы, сколько раз он приходил и лечил её младое тело и ни разу она не видела его лица, которое так тщательно скрывалось под медвежьей шкурой. Какой он, не известно. Но то, что он молод и силён, Софья это чётко знала. Развернув не большой свёрток плотной бумаги, она ещё раз перечитала не отправлено письмо свой тётушки Ольги какому – то гусару. Ещё будучи юной прелестницей, Ольга томно вздыхала по одному гусару, но старая барыня – Лукерья Петровна имела честь и осторожность оградить свою дочь от этого чувства.  Завернувшись в пуховую шаль, Софья при тусклом свете свечи начала вновь перечитывать не состоявшийся роман:
«Ах, оставьте Ваши плачи, пораженья, не удачи
Всё слова, слова. К чему? До сих пор я не пойму.
Вы так трепетно писали мне поэмы и стихи,
На бумаге излагали свои тайные грехи.
Дамы, кавалеры, благородные напевы,
Серенады под окном, дуэлянты прямиком
Не боясь указов царских, достают мушкеты властно.
Сосчитав до десяти, молвят секунданты «Пли!»
Вы стрелялись на дуэлях, дрались Вы в лихом бою,
За царя и за Отчизну и за жизнь, за честь мою.
Мне прохода не давали, посягая на судьбу,
У соседей воровали груши, яблоки в саду.
И назначены судьбой в полк драгунский на постой.
Вновь уйдёте на войну, ну, а я здесь как в плену.
Не покажешь слёз и чувств папенька суровый,
Не расскажешь о любви, он на дело скорый.
Он растил меня в шелках и в перинках нежил,
И за знатного вельможу замуж отдать грезил.
Чтоб владения сильней и богаче стали,
Чтоб от зависти соседи на колени пали.
Ну а Вы простой солдат, хоть и дворянин,
Будьте лучше во сто крат, но ответ один.
Молодость всему виной ах, разные сословия!
И влюблённость под луной Ваше благородие!»
Прочтение таких писем было занимательным делом. И хотя Софья изучила эти строки на память, она всё ровно каждый раз перечитывала эти письма и аккуратно сворачивала. Таких писем было много и как правило они были не отправленные. Лукерья Петровна сама хотела выдать дочь свою за того, за кого считала нужно, а не за того, кому отдавала сердечко своё Ольга. А юную Ольгу на тот момент кидало из огня да в полымя. Она увлекалась молодыми гусарами, а также зрелыми вельможами, которые посещали усадьбу Искоминых. Ох, сколько писем она писала, но ни одно письмо не дошло до адресата. Все эти письма лежали в шкатулке и хранились. Зачем старая барыня хранила письма, теперь уж ответа нет.       
«Зачем немилость Ваша больно ранит, зачем покорства ищете во мне,
Ваш вольный норов меня манит, вверяюсь в руки я судьбе.
Увы, весёлые напевы теперь не радуют меня
И хохот тот девичий, смелый остался там, в чужих краях.
Нет, Вы не стары! Вы просто старше. И за спиной вся Ваша жизнь
И мне неволя эта слаще, хоть мне твердят: «За молодость держись!»
И пусть росла я избалованной девицей, моим капризам потакали с детских лет,
Жила в поместье как на правах царицы, ни знала в жизни я отказ и слово «Нет».
Такое часто же бывает, если избранник пожилой,
Сердечко тает и страдает у барышни наивной, молодой.
Чины, регалии, награды Вы заслужили всё в боях,
Родители и я всегда Вам рады вся Ваша грудь в геройских орденах.
Вы говорите, что младая, что я совсем ещё дитя,
Но только в куклы я играя на Вас смотрю, по — прежнему любя.
Ах! И зачем такие страсти! Ах! Как кружиться голова,
В семнадцать лет, что за напасти и от любви одна беда.   
Вы отставной полковник бородинских всех сражений,
В миру теперь простой чиновник без войны и разрушений.
Увы, я плакать ни хочу, но сударь мой – я Вас люблю!
Мечтаю быть я отставной, я Вашей быть хочу женой.
А Вы твердите, что всё бред и это девичьи капризы
И Вам уж далеко не двадцать лет, не ждёте в жизни Вы сюрпризы.
Я ни робка и ни жеманна, да, избалованна слегка,
Но в жизни множество обмана, увы, но не всегда она сладка.
Мой рыцарь, витязь, сударь мой, мой добрый покровитель,
Вы мой полковник отставной примите же меня в свою обитель.
Я буду верною женой, подругой дней суровых Ваших
Я буду охранять всемирный Ваш покой и дней счастливых, нежных наших».
Насладившись сладострастными речами своей глубокоуважаемой тётушки, Софья всё же уснула под серебряными бликами луны, которые пронизывали всю комнату.

Часть III
Лето подходило к концу, а лесного гостя так и не было. Как же его ждала Софья, одному Богу было известно. Но он так и не появился, и не привёз в усадьбу обещанную утварь, которую он изготавливал своими руками из различных древ.
В усадьбе Искоминых и на лесопилке время шло своим чередом, и всё было обыденно. И вот наступил долгожданный день рождения молодой барышни. Софья в этот день была блистательна в своих нарядах. С утра все бегали и носились, хлопоча и подготавливая праздник. В усадьбу съезжались гости из соседних поместий и города. Всех встречали и примечали, всех потчевали и никого не оставляли без внимания. Но главного гостя, которого ждала молодая Софья, так и не было. Софью терзал один и тот же немой вопрос, который крутился у неё в голове, но ответа не было. И вот, когда все гости разъехались, ко двору подъехала телега. Молодой мальчишка лет десяти, отворил скрипучие в прочем, как и всегда ворота. Человек, держащий за удила лошадь вошёл в ворота и попросил заявить о себе. Все, кто жил в усадьбе, все сбежались к телеге. Любопытство обуяло всех и даже барыни вышли во двор. Чего только не было в телеге. От посуды до садовой мебели. На плече человека сидел чёрный ворон, который цеплялся своими когтями за медвежью шкуру. Больше всех такому гостю радовалась Софья.
— Добро пожаловать в дом наш, — тихо промолвила Софья, — надеюсь, что ты теперь откроешь свою тайну и скажешь кто ты?
— Я, как и прежде для Вас – лесной гость, — не поднимая головы, ответил человек.
— Почему ты не показываешь своего лица, оно, что обезображено? Кто же ты? Ты дьявол бора сего или суженый мой? Ответь же?! Венок мой по реке в твою сторону уплыл…
— Что здесь за такое скопище, а, ну разойдись! – прокричал Прокол Фёдорович, — а, это ты лекарь и ли как там тебя. Давненько тебя не было, я уж думал, что лес тебя совсем поглотил.
— Да нет. Я в бору не жил всё это время. Я в Прилучной жил, у Дарьи одной. Пустила меня на постой. Там я трудился над этим всем добром, — резво проговорил человек, откинув полотнище с телеги.
— Добре, добре! Да кто ж ты такой, знамо у нас ещё один мастер объявился! — покручивая усы, лихо подметил приказчик, — Фролка, беги – ка ты на лесопилку, да скажи Корнею, чтоб суды поспешал, ученик его объявился – Егорка! Будь он не ладен!      
А на лесопилке как всегда работа кипела. Готовили очередной городской заказ для знатных особ.
— Корней Парфёнович, Корней Парфёнович! Меня за тобой послали…
— Да, почто ты как ошпаренный?! Отдышись уже, — выглядывая из окна крикнул Корней.
— Беги в усадьбу скоро! Там, там, там…
— Да, что там? Пожар что ли? Что ты орёшь, словно в набаты бьёшь!
— Там мастер объявился, древесных дел, такой же, как и ты — запыхаясь старался говорить Фрол, — да иди же! Требуют тебя там. Барыня отметила, что мастер этот тебя лучше, а мож и одинаков, а Прокол Фёдорович бает, что вовсе он не дьявол, а Егорка какой — то. Говорит, что сын вроде как твой, — испив воды из ковша, взахлеб вторил Фрол.
Мастер хотел было бежать в усадьбу на всех порах, но остановился. Присев на завалинке, он не спеша скрутил козью ножку и задымил. Знатный выдался табак этим летом, одна затяжка прошибала до костей. Корней сидел и размышлял о том, кто этот человек и может ли он считать себя мастером и почему его обозначили как Егорушку, ведь давно сгинул он, и следа нет. Посидев немного, Корней всё же отправился к Искоминым. Уже не то, чтобы смеркалось, уже порядком темнело. Войдя в ворота усадьбы, мастер снял шапку и перекрестясь, прошёл ко главному входу дома. Там у лестничных порожков стояла телега со всякой мелкой всячиной, мебель же находилась уж в доме первого этажа.
— Где, где этот мастер! Где этот человек! – кричал Корней, — покажите же мне его!
— Тише, тише Корней, не шуми, а то весь дом на ноги подымешь, — успокаивал приказчик, — ишь, заполошный какой. Нет его.
— Как нет, а кто тогда всё это добро привёз? – взяв в руки резные табуреты, воспрошал мастер, — ну, скажи мне Прокол Фёдорович, да говори же!
-Да не тряси ты меня как грушу, охолонись маненько, — убирая от себя руки Корнея, — грозно прикрикнул приказчик.   
«…Вот здесь я бы для начала убрал все маленькие зазоринки и сучки, из которых ветки росли, чтоб не мешались, а потом вот тут, по – кромке спилил аккуратно. А вот эту выемку бы не тронул, она больно баская и из неё можно довырезать рисунок и эту доску я бы пустил не на ножку резную, а на столешницу или дверцу…», оглядывая мебель, мастер поймал себя на мысли, что вспомнил умные речи своего пасынка. Сердце ликовало в груди, а в глазах появилась маленькая надежда на встречу с неизвестным мастером. Корней чётко отметил для себя, что тот, кто сотворил из дерева такое чудо, может считаться поистине мастером.
— Ах, ты срамина*, язвия тебе в горло, руки как железо, — бурчал Прокол, — не руки, а ручищи! Да придёт, куды тепереча денется? Почитай зазноба здесь живёт, мать её идти, — уж шёпотом сказал он, чтоб ни дай Бог никто не слышал. 
— Почто забижаешь? Не гневи меня Прокол! Я не холоп тебе, спину не подставлю, я человек вольный, — выкрикивал Корней.
— Да, ты Корнеюшка шибко – то не базлай, не кипятись, остынь. Ну, куды ж он денется? Столько лет где – то скиталси, авось не сгинет боле, — хлопая по плечу Корнея, говорил приказчик, — а бурогозить не дам и так – то, вот! Айда на кухню, там Дашка тебя толчонкой с жарёхой накормит. Дарья – то верталась…
— И давно?
— Что давно?
— И давно вернулась то спрашиваю, ну, ты Прокол, словно с похмелья что ли?
— Да, где же давно? Вот давеча и вернулась. Анастасия Поликарповна распорядилась дом твой и хозяйство распродать, всё ровно живёшь как перст, да и на лесопилке проживаешь всё одно. Ну, будя болтати, айда уже. Уж шибко жарёха выдалась хорошая. Да и Дарья дождалась, — с прищуром и озорством в голосе, вторил приказчик, направляясь с Корнеем в сторону кухни, — ах, идти их мать, опять у конюшни лыва! Вот сколь себя помню, всегда она тут. Гришка, подь суды! Да беги же быстрее, кулёма!*
— Чего изволите Прокол Фёдорович? – ломая шапку, спросил Гришка.
— Чего изволю, чего изволю, -забурчал Прокол, а после подняв указательный палец и повернувшись к Корнею, добавил, — во, вишь, чего изволю… Вишь как почитает, не даром цельный пост занимаю в усадьбе. Вон вишь, как размыло у конюшни, лыву – то засыпь и песка – то не жалей, а то кони скоро тонуть будут.
Войдя в пристроенную кухню господского дома, мужики сразу почуяли ароматный запах, который перемешивался со всей едой, которая готовилась каждодневно. Поставив миски с горячей толчонкой и жарёхой, и того румяную Дарью охватил пунцовый жар. Уж давно она томилась по Корнею, да он всё тележился, хотя иногда и примечал её. В дальнем углу стола сидел здоровый детина и спешно поедал из миски остатки толчонки, запивая чаем.
Подле него на деревянной лавке лежал то ли балахон, толи просто какая – то одежонка из медвежьей шкуры. Корней оторопел было, но вскоре собрался с мыслями и повернулся в сторону сидящего.
— Откель будешь? Не было тебя здесь никогда, видать ты пришлый? – поднося ко рту ложку, спросил мастер.
— Да житель тутошний я. Все, кто как не называет меня, — потешно ответил человек.
— Имя твоё как и чем промышляешь?
— Да какое имя? Так, просто лесной человек. Один я как перст, — прошептал гость, поглаживая рукой шкуру, — а шкура эта медведицы, которая меня выкормила. Убили её ради забавы и кинули, а я с её шкуры душегрейку смастерил. Теперь она всегда со мной. Там в телеге всякие поделки лежат для барышни младой. Уж дюжа я дерево люблю, вот и мастерю малеха. Откуда у меня это, сам не знаю. По ночам картинки всплывают в голове, да всё перепуталось, словно на ветках паутина. Как – будто не моей жизнью живу. Вот и усадьба эта знамо известна и ноги сюда сами привели, а почём знать откуда я это ведаю и сам не знаю, — встав из – за стола и поклонившись Дарье, человек направился к выходу.
— Эй, парень! Ты приходи – ка на лесопилку, авось, что знакомо тебе будет, имею я мысль, что ты…, — призадумавшись, сказал вдогонку Корней.
Мастер и правда повеселел и даже прихватил Дарью за округлые бока. Она конечно слегка оходила его тряпкой, но была в душе рада, что наконец – то Корней обратил внимание на неё.
— На – ка, испей пивка живого, тожно приготовилось, до талого* стояло, всё насыщалось, — чуть слышно, прошептала Дарья.
— Ах ты, сучья дочь! Ишь чего удумала! Мужик схватил её, так готова из юбки выпрыгнуть! – вскрикнул сквозь кашель приказчик.
— Да, что ты, Прокол Фёдорович, побойся Бога! – начала было оправдываться она, — я без умысла…
— Молчи, молчи Дашка и блуд свой приструни, а то я сам приструню! – отбросив ложку и не дав и слова вставить, пригрозил Прокол, — а ты чего сидишь и скалишься, а? Я тебя спрашиваю, люба баба, так женись, чего воду мутить! Девка давно уж на выданье должна быть, да всё топорщится. Да, разбаловала всех Марфа. Тфу ты господи!  Анастасия. Ладно, будя ложками брякать, пойдём ужо. 
Утром следующего дня в усадьбе Искоминых все бегали, словно заполошные. Сказывали, что барин – Андрей Ильич возвращается из города. Жена его – Анастасия Поликарповна, суетилась с утречка, отдавая указы местным девкам и мужикам, чтоб двор чистым был и обед в пору приготовлен. На скотном дворе, в конюшне и псарне работа шла полным ходом. Ведь усадьба слыла своим богатством и должна была соблюдать старые устои. Бани, которые были срублены из сосен стояли на берегах Иркута этой усадьбы. Их сам строил Корней Парфёнович. На дощатом, резном полке стояли такие же резные ушаты и тазы. Всё убранство в них было сотворено рукой мастера. И многие соседи поистине завидовали баням Искоминых. Банные печи топили исключительно ольховыми и берёзовыми дровами. Суетились все. Софья Андреевна примеряла наряды, крутясь перед старинным зеркалом, которое досталось ей в наследство от бабки, старой барыни – Лукерьи Петровны.
И вот к кованым воротам подъехал каретный кортеж. Да… долго же не было барина в родном гнезде. Тоска по родным местам и жене, мучила долгими ночами барина, да его прелестница дочь, совсем рослая и уж на выданье. Своих песенников с небольшим оркестром и театром, что управляли куклами, барин привёз с собой, ведь под вечер был запланирован праздник для любимых домочадцев. Во дворе усадьбы уже собрался местный люд во главе Анастасии Поликарповны и её дочери – Софьи Андреевны. На белоснежном вышитом рушнике, Дарья держала каравай с солью.
— Отведай батюшка хлеба с солью, — с поклоном в пояс проговорила Даша.
— Свет мой, Андрей Ильич, как же долго я жила в ожидании Вас, — тихо промолвила барыня, обнимая мужа, — Софья, ну, иди же, ну, Софья!
За столом было очень оживлённо. После обильной трапезы, семейство Искоминых и приглашённые гости, долго общались, веселились, обменивались разными домыслами по ведению дел. Радушный хозяин сего угодья, щедро одарил своих гостей подарками, привезёнными из города, а уж Елизавете Лукинишне Мироновой, дочери того самого Луки Юрьевича Миронова, пожаловал шубку соболью, да и её дочерей, юных девиц не обделил, каждой по ларцу с маленькими украшениями. Елизавета, та, что так в девичестве томно страдала по бравому гусару – Андрею, давно была замужем за знатным вельможей Никитой Михайловичем Воробьяниновым. Что до жены и дочери, то главные подарки, Андрей приберёг на после. А пока все веселились и плясали под песни местного хора.    
— Ой, папенька, какой Вы мудрый человек! А мне подарков то и не нужно, у меня желание имеется одно, но это тайна. Но я Вам тайну приоткрою свою перед сном, — шепча на ухо отцу, прошептала Софья, — а кукольный театр под  оглушающие фейверки, это шедеврально скажу я Вам.
— Да и я прошу заметить, что тоже весьма польщена таким праздником. Давно уж здесь нечего подобного не было, — заметила Анастасия.   
—  А, что Андрей Ильич, говорят все в округе, что Вы владеете небольшой лесопилкой, но прибыль от неё идёт отменная? – произнёс с любопытством Никита Михайлович, — нельзя ли взглянуть на неё, уж больно любопытно, да и мастер у Вас сударь мой, говорят отменный и на все руки.
— Всенепременнейше мы с Вами дорогой мой сосед, Никита Михайлович посетим лесопилку, я почту за честь сопроводить Вас туда, — приподнявшись произнёс барин, — вот завтра к обедне и подъезжайте.
— С превеликим удовольствием, с превеликим.
После того, как все гости разъехались, Андрей Ильич вместе со своей супругой и дочерью удалились в алую комнату второго этажа. В этой комнате домочадцев ждали многочисленные подарки привезённые Андреем из города. На дубовом столе с резными ножками стояли изумительные ларцы из каменной разноцветной мозаики. Они стояли на алой скатёрке с приоткрытыми крышками. Чего в них только не было, сколько дорогих украшений, сколько разных клубочков с золотыми и серебряными нитями, а сколько настоящих маленьких флакончиков с настоящим ароматом Франции и старой доброй Англии. Это было поистине царскими подарками.   
На усадьбу опустилась ночная вуаль. В темнеющем небе начали появляться яркие звёзды, они манили своим мерцанием и навивали разные мысли. В глухой тишине можно было услышать крики пролетающих сов, которые обитали в кронах громадных сосен. Из открытого окна, молодая Софья очень любила наблюдать за падением звёзд, она зажмуривала глаза и загадывала одно и тоже желание. Как же она хотела, чтоб оно сбылось. Она давно в свои мысли пустила лесного гостя и постоянно думала о нём.  В эту ночь, её мысли прервались стуком в дверь.
— Софьюшка, дитя моё, — тихо проговорил отец, — я пришёл поздно, но я желал бы тебе ночи такой же тихой и тёплой.
— Ой, батюшка, — захлопав ладошами, вскочила со стула Софья, — ой, Батюшка, как же мы с матушкой рады Вашему возращению, — начала весело и суетливо, как когда – то в детстве лепетать Софья, рассказывая ему о происходящем с ней и о её новом лесном госте, которого как оказалось зовут Егоркой, и он намедни должен пожаловать к ним в усадьбу.
— Егорка?! – переспросил отец, — да, вроде бы я что – то припоминаю, был такой малец, да говорят, что он сгинул давно, не так ли?
— Батюшка, Вы милостивый государь, покорнейше прошу Вас исполните желание дочери Вашей и примите во служение этого человека. У него золотые руки скажу я Вам. Сам мастер удивлён был его работой. Взяв его, Вы приумножите состояние своё, — заглядывая в глаза Андрея, говорила тоненьким и тихим уже голоском Софья.
— Ах, лиса, ах, Патрикеевна! – ладно поглядим, что за такой гость лесной, а сейчас спать, спать, спать, — сказал отец, гася свечу стоявшую на прикроватной тумбе.
— Батюшка, но Вы же правда поговорите, да? – приподняв голову с подушки, промолвила Софья.   
— Правда. Но заметьте юная барышня, это не Ваш каприз, это Ваше желание.
На утро, после сытного завтрака и чаепития, барин велел преподнести ему в кабинет амбарную книгу, потому как желал справиться о состоянии дел. К его удивлению, его супруга очень грамотно подошла к ведению дел, тем самым приумножая семейный капитал. «Ну, что ж очень похвально! — размышлял Андрей Ильич, — ну, а раз так, то пора и на лесопилку заглянуть, да соседу похвалиться!»
Утреннее спокойствие дома сего нарушил чей – то окрик. Андрей отодвинул тяжёлую гардину от окна и увидел, что в ворота въехал на коне сосед Никита Михайлович. Барин спешно спешился со своего воронова и направился в парадную дома. На пороге его уже встречал Андрей Ильич.
— Прокол, вот, что, — властно проговорил Андрей, — мы с соседом на лесопилку едем, а потом в бани, в бани едем мой уважаемый Никита Михайлович, — обнимая соседа, весело произнёс хозяин дома, так вот, что, Анастасия Поликарповна с Софьей почивать ещё изволят, так ты потом скажи им, что к вечеру вернусь, хочу объехать владения свои.
— Не извольте беспокоиться барин, всё сделаю, как велит Ваша душенька.
— Вот и славно голубчик, вот и славно.
А на лесопилке работа уже с утра шла полным ходом, кипела словно. Не было и минуты свободной, все заняты своим делом и это была без сомнения   заслуга великого мастера – Корнея Парфёновича. Он воспрял духом только от одной мысли, а что ежели этот парень с бора и есть его потерянный Егорушка. Всё в руках мастера крутилось и вертелось, и весь люд работал очень слажено. От такого видения, соседский барин только разводил руками и удивлялся. Его глаза разбегались от увиденного, потому как на огромной территории лесопилки не только была она сама, но и хозяйственный двор с избами, школа и даже со временем появилась небольшая часовенка.  Это было и впрямь огромное и богатое поместье, которое не существовало, а именно жило своей жизнью. Все холопы Искомина, выглядели сытыми, удовлетворёнными жизнью и не думали о вольной, потому как и в неволе они жили свободно без всяких запретов, вольнонаёмные семьи сливались с челядью и не выделялись вовсе. О Искоминых давно за пределами их усадьбы ходила дурная слава о том, что они дают вольности своим холопам и чуть ли не приравнивают их к себе, но это всего лишь были пересуды.
— Барин прибыли, барин! – кто – то прокричал, — эй бабы, накрывайте стол, угостим чем бог послал!
Николай Михайлович немного замешкался, когда его окликнул Андрей. Сосед никак не мог понять и принять тот факт, что ему, знатному вельможе придётся искушать из грязных мисок рядом с потными кухарками и грязными мужиками. Но он всё же пересилив себя направился под навес одной из изб.
— Присаживайтесь Никита Михайлович, присаживайтесь друг мой, — предложил Андрей, — не стыдитесь людей этих, это всего лишь люди и ничем не отличаются от нас. Вы знаете наверняка историю о супруге моей – Анастасии Поликарповне? Так она в сотни раз мудрее и степеннее всех жеманных дамочек.
— Да, но я думал…
— Ох, Никита Михайлович, не смотрите Вы на людей как на вошь. Смотрите в глубину души их и тогда они отплатят Вам тем же, мой милейший друг. Ну, да ладно, — отодвинувшись от соседа, промолвил Андрей, — так где же Ваши хвалёные пирожки?
— Дак барин, прощения просим, тесто – то не подошло покамест, — пролепетала местная кухарка, — а я Вам пока горячих блинков подам да с мёдом и молоком парным. Молоко у нас жирное коровы дают, на чистом клевере.
-Дааа, Андрей Ильич, есть где у Вас развернуться, да разгуляться, — крякнул сосед, поглаживая себя рукой. Прохаживаясь по территории лесопилки, соседский барин не переставал удивляться, — а кто это там за человек, в шерсти весь, словно леший, — посмеялся Никита Михайлович, — а, нет, это же шкура на нём! Чего только не придумает голыдьба!
С утра этого же дня на лесопилку пришёл человек из леса, он пришёл к Корнею, как и обещался. Он хотел было окликнуть мальца, который резвился скатываясь с горы опилок, но завидя барских особ не смел и голоса подать. Он вольный в своей жизни, но слава о барщине ходила у всех на устах и не только в усадьбах и городах, но и на просторах лесов. При видя его местная ребятня пряталась в избах, а бабы второпях закрывали створки окон. Он же шёл не спеша, скрывая лицо под колпаком медвежьей шкуры. Соседский барин. проявляя любопытство, всё терзал вопросами Андрея о лесопилке и о его знатных банях, что стояли срубами на берегах Иркута, и сколь душ тот имеет во служении, и какие дела в городе ведёт, и наконец, кто же этот отшельник, который вовсе не числится в амбарной книге.
— А ну постой! – грозно крикнул Андрей Ильич, — стой же шельма, говорю же тебе, — обращался барин к лесному человеку, — кто ты, откуда ты?
— Здравия Вам люди добрые, — поклонившись в пояс, произнёс человек, — я вовсе не отшельник, хотя люди разные имена мне дают. В бору живу я, вон за теми «колками». Собирательством занимаюсь и по дереву роблю.
— Собирательством? И, что же ты собираешь, изволь тебя воспрошать?
— Так знамо, что. Грибы, ягоды да травы разные. А зима как придёт, дак зверьков замёрзших. А сучки да веточки, сколь себя помню, так с детства собираю и мастерю из них всякую всячину, а с поваленных деревьев то и вовсе столы, да лавки могу соорудить. Барышня молодая – Софья давно уж заприметила мастерство моё, так я в усадьбу много чего привёз в дар ей. По душе ей видать я…
— Да ты псоватый* как я погляжу, не видишь, что перед тобой барин стоит?! — вмешался Никита Михайлович, замахиваясь над головой кнутом, — как ты смеешь так говорить о младой барышне?!
-Я барин красных речей не ведаю и касательств к юной Софье Андреевне не имею, я излечил её от трясавицы и не более. А после хождения в усадьбу, я к людям начал выходить из моих окрестностей.
— Это ещё из каких таких твоих окрестностей, из бора? Разве он твой?
— Бор – это природа на землице русской, а природа, она каждому человеку принадлежит.
— Колоброд* не отёсанный! – всё сокрушался Никита Михайлович, — голову должен преклонить перед нами, а ты зубоскалишь холоп!
— Почто забежаешь барин, какой же я холоп? Я человек вольный, а пришёл я сюда только для того, чтоб больше не слыть сатаной и дьяволом. Прошу Вас барин, Андрей Ильич, возьми меня на работу. Ох, барин не пожалеешь.
— Ну, добре голубчик, добре! Я и так исполняю маленький каприз своей Софьи. Беру тебя на лесопилку и жалование тебе дам.
— Благодарствую барин, не пожалеешь!
— Видно будет, видно, — проговорил Андрей, поворачиваясь к лесному человеку спиной, — ну–с, а теперь не угодно ли Вам сударь в бани?
— Ох, как угодно, ох, как угодно! Ну, право Андрей Ильич, мы уж замешкались.
— Ну, тогда пройдёмте к выходу и оставим все мысли здесь. Нас ждут парилочка на меду с берёзовыми веничками и воды Иркута!
От не прерывной работы в громадных ангарах, гулкий шум от топоров, пил и шуршании стружки разносился повсюду. Всё было справно и слажено. Лесной гость шёл по направлению к главному ангару управляющего. Он ещё не ведал, что там его ждёт человек, который перевернёт всю его жизнь. Проходя мимо люда, он слышал перешёптывание за своей спиной. 
— Здравствуйте люди добрые! А где туточки управляющий, меня – ка барин на работы взял, так вот, я и пришёл, — громко произнёс гость.
— Так знамо где, вон в книжечку чего —  то пишет, туда  иди.
— А ну посторонись! — кричали мужики, неся на своих плечах очередные стволы.
— Эй парень, подойди – ка сюда! – окликнул гостя, мастер, — значит мастером себя кличишь? Ну, добре, добре. Фёдор, Фёдор, где тебя носит?! Проводи – ка к Лукерьи гостя, да скажи, чтоб одежонку дала, да сперва накормила, а после и я уж подойду. Ну, чего рты раззявили, идите ужо! Не до вас нынче, после поговорим. Надеюсь выносливый, и сдюжишь здесь.
Убранство той избы, которая стояла, как и все избы на заднем дворе, было достаточно самобытным и нечем не отличалось от остальных изб.
— Здравия Богово Вам хозяюшка, — с поклоном произнёс гость, входя в горницу.
— «Царица небесныя, Пресвятая дева,
Мати Божия, светом сына своего нас просветляющая,
покровом покрывающая, 
Русь святую воскрешающая! 
Пресвятая Богородице, избави нас от всякого зла и сотвори чудо спасения!» — перекрестясь на икону, поклонился Фёдор, — тётка Лукерья, мы от Корнея Парфёновича. Человека надобно накормить, да одежонку кой – какую дай. Сам барин на работу взял. Вроде как мастером кличут, а имени никто так и не знает, — ломая шапку, начал тарахтеть Фёдор.
— Какую ещё одежонку! – возмущалась баба, не поворачиваясь лицом к не прошеным гостям, — ну, да ладно проходите раз пришли, схожу в подклет, может и найду чего. А покудова садись и вот, поешь пирог рыбный с молоком.
— Слушай, а в заправду люди бают, что ты самому мастеру пасынком приходишься? – разрывая пирог на часть, спросил Фёдор.
— Пасынком? А кто бает – то?
— Да, ясное дело кто. Давеча приказчик наш говорил, что ты потерянный Егорка, только ногу покажи, там вроде бы шрам змейкой у тебя с детства, им оставленный.
— Ты касатик не слухай его, Федьку – то. Мелет языком, что не попадя, — поднимаясь по лесенке из подклета, запыхаясь промолвила Лукерья, — на –ка, вот надень одежду, она тебе впору должна быть, да и удобнее. А клюка – то зачем тебе, — хихикала она.
— Это не клюка, это посох мой, вот видишь какой набалдашник у неё, голова медвежья. А медведь царь всех лесов.
— Такие вещицы я уж видал здеся, у мастера. Он очень строг к дереву, а посему над каждой веточкой трудится, — потирая затылок, начал Фёдор, — ну, посидели и будя, пойдём – ка друг лесной, тебя представлю всем работы у нас валом лажено всё. Так что скучать не придётся.   
Любопытство страсть как охватило новичка, и он всё озирался то в одну сторону, то в другую. Из мастерских и ангаров доносились звуки, которые заглушали голоса всех рабочих.
— Ну, что сычом смотришь*, хочешь подсобить, так подсобляй! – крикнул седой мужик с огромной бородой, — давай – ка, подсоби старику. Вот видишь какой комель*, как думашь, что из него поделать – то можно?
—  Наперво покумекать надо, а после и говорить, — держа в руке ствол дерева, вдумчиво сказал новичок.
— Откель взялся – то хоть, как кличут тебя?
— Из леса пришёл. А зовут меня все, как хочет, кто дьяволом кличит, кто…
— А мне – ка говоривали, что Егором?! Имя – то есть у тебя?
— Да имя – то есть, да только не помню я его. Медведица меня вырастила.
— Ну, брат, это поправимо. Михайло будешь. Так и станем тебя звать. Раз медведица тебя выкормила, а медведь – это мишка же!
Кто – то с улицы кричал, что надвигается чёрная хмара* и то, что нужно быстрее ворох опилок собрать в кучу и накрыть, чтоб не замочило дождём.
А на берегу реки под огромными и развесистыми ивами уже хлопоча бегали лакеи и подготавливали для господ баньку. Из городской цирюльни были закуплены самые лучшие инструменты для подстрижки волос, бритья щёк, подвивания усов и приведении в порядок рук и ног.  Местная кухарка готовила далеко не изыски, а обыкновенные яства, которые любил барин. Запотевшая водочка и хрустящие огурчики томились под прохладным полком предбанника. В летних резных беседках уже был накрыт стол на две персоны. На белоснежной скатёрке украшенной голубой рюшей, стояла фарфоровая супница с наваристыми щами с квашенной капусты, украшенная зелёным луком осетрина так и манила своим ароматом, а солёные груздочки в сметане томились в глиняной крынке. Жульены под запеченным сыром, жареные рябчики, фрукты, кофе с ликёром, всё это источало умопомрачительные ароматы.
— А, что-с милейший Андрей Ильич, а не порадуете ли своего соседа какой – нибудь забавой? – смахнув пот со лба, томно протянул Никита Михайлович.
— Отчего же-с не порадую? Непременно порадую. Вот, пожалуй, к Вашему лицезрению будут представлены лучшие мои-с борцы с медведем, они не хуже-с тех, что были при папеньки. А после можно-с и старинные баллады гусляров послушать. Ох, и знатные гусляры у меня, как запоют, так сам того не замечаешь, как окунаешься в глубину лет.
-Ну-с, это ладно всё. Но я хотел бы перчинки и удовольствия после Вашей баньки. Может девку какую – нибудь, да по сочнее, титястие и небесно – чистую, а?
— Да побойтесь бога, Никита Михайлович! Нет в моих владениях таких развлечений, — чуть было не разгневался хозяин сего.
— Не уж то нет у Вас того самого сладенького на десерт? А вот я знаю, что-с папенька Ваш — Илья Мифодич, царствие ему небесное, ох и баловал, ох и угождал, ох какое время было, я помню, — окуная пальцы рук в мясистых рябчиков, произнёс соседский барин, — от чего же-с Вы так скучно живёте или же верны-с милейшей Анастасие Поликарповне? Все же грешны-с, нет верных мужей, ну признайтесь? Посконное мужичьё*, скажу я Вам, оно и нужно для того-с, чтоб держать их в страхе и развлекаться, а зачем-с тогда они надобны? 
— Я не соглашусь с Вами дорогой Вы мой сосед. Вольную не даю, но и не давлю-с. Да и не о какой вольной не помышляют люди мои, а наоборот даже вольники приходят. Работу просят.
— Ой ли? Каждый вонючий холоп о воле мечтает, — махнув в сторону Фроськи, сказал сосед, тем самым подзывая её.
— Чего изволите барин?
— О воли думаешь? Отвечай же-с немедля! Чего жмёшься, а может ты хозяином обижена и при нём и слова не вымолвишь? – властным и чуть опьянённым голосом промолвил Никита Михайлович, вытирая свои жирные палы рук о рубаху девушки.
— Как можно барин. Мы довольны все нашими господами и незабижают здеся, — чуть слышно промолвила Фроська.
-Ну, ладно, ладно ступай уже, да далеко не уходи, — с ехидством проговорил сосед.
После медовой парилки и купания в прохладных водах реки, господ разморило, и хозяин сего поместья радушно пригласил в летний домик соседа, где его уже ждала большая пышная перина и такие же подушки в атласном белье. Андрей же, решил посетить конюшню, пока гость почивает.
— Эй, девки! – крикнул подвыпивший Никита Михайлович, — квасу мне, да по прохладнее!
— Не извольте беспокоиться, немедля несу, — раздался голос за дверью.
Молодая девушка, лет пятнадцати открыв дверь опочивальни, вошла с запотевшим глиняным кувшином.  Приподнявшись с постели, барин схватил девушку за руку и притянув к себе, начал трогать её своими ручищими.
— Помилуй меня барин! – пролепетала девушка.
— Ты, что девка не знаешь, что барин для тебя – это вершитель жизни твоей? Я для тебя и царь, и бог, и отец! Иди сюда, не брыкайся козочка, — барин защемил пухлыми пальцами молоденькую грудь Фроськи, — подчиняйся деваха, коли раба, так слушай гостя своего барина, а то запороть велю.
— Барин, помилуй, барин! – пищала девушка.
— Да ты не бойся. Я поиграю с тобой и отпущу.
Девчушка пищала и старалась освободиться из крепких рук барина, но всё было тщетно. Она не теряла надежды убежать, ведь такого дикарства никто здесь не испытывал со дня смерти старого барина Ильи Мифодича. Её молодое и нагое тело держали двое здоровых мужиков, которые приехали вместе с барином. Перевернув девицу лицом вниз и уткнув в подушки, барин стал охаживать кнутом обнажённое тело.
— М-м-м!!! – закричала от боли Фроська, захлёбываясь слезами.
— Так тебе кобылица, так! – умилялся Никита Михайлович, — будешь знать, как барину перечить.
Капельки крови превращались в тоненькие струйки, которые проявлялись на спине, ягодицах и ногах бедной девушки, которые оставались после кнута.
— Барин, не забижай меня! – кричала в голос девушка. Но тот нечего как — будто не слышал, он наслаждался поркой и телесами молоденькой девушки.         На крики в дом вбежал молодой и крепкий детина лет двадцати.
— Почто девку забижаешь барин? Не гоже изголяться! – выхватывая из рук Фроську, кричал парень, — беги отсель, быстрее! Беги в дом, ищи защиты у Анастасии Поликарповны, матушка наша оберегом слывёт для нас всех, ну, чего встала?
— Что?! Перечить будешь?! И кому, мне?! Холоп!!! Забить до смерти, — орал пьяным голосом барин. Никита Михайлович был в состоянии пьяного угара и поэтому махнув рукой на парня, с полуспущенными штанами рухнул на перину и захрапел. Бурный день терял свою силу и уступал надвигающемуся вечеру. В тот момент, когда ещё Никита Михайлович желал понежить свою чуть протрезвившуюся плоть в хозяйских перинах, в распахнувшуюся дверь вбежал Андрей Ильич.
— Милостивый сударь, Вы нанесли мне не сгладимые оскорбления! – кричал Андрей, — потрудитесь объясниться!
— Да полно тебе, — крехтел Никита, — из – за девки не уж то рядиться станем? Из – за этой холопки?
— Да, но это моя холопка! И я чётко Вам объяснил, что в моём доме нет места насилию, — ишь чего удумал! Вынужден просить Вас удалиться из моей усадьбы и никогда, слышите никогда боле здесь не являться!
— Ох, Андрей Ильич! Ну, право слова, голубчик! Ну, каюсь. Бес попутал. Так, Вы и правда из всей знати, словно-с ворона белая, — засмеялся барин, — верно говорят, всё верно-с, — вставая с перины прошептал барин.
— Смеркается уже. Пора Вам Никита Михайлович и честь знать! Лизонька Вас поди уж заждалась дома. Ваш отъезд милостивый государь с моих владений, токмо  утверждает меня в правильности моих решений!

— И то правда, и то правда. Поеду уж. Говорю, поеду уж! А то ненароком в дороге сгину, — смеясь и держась за голову, промолвил барин.
Уж поздним вечером на лесопилку прибыл барин – Андрей Ильич. Он прибыл для того, чтоб предотвратить расправу над соседским барином. Он был очень точным и тихим в своих изречениях. Многие мужики вели переговоры, что молодой барин, ну шибко уж не похож на своего покойного папашу ни характером, ни лицом, да и на барыню, что – то уж тоже кажет. Он не был деспотом, поэтому честной люд очень уважал его за доброту и справедливость, да и Анастасия Поликарповна ему была под стать.  «Рачительный у нас барин*» перешёптывались мужики, поэтому уважали и не перечили попусту ему.
— Андрей Ильич, надысь люди говорили, что Вы будучи в городе, судьбу решали всей усадьбы? Верно, али как? – начал было один мужик.
— Верно, верно Гаврила, — не отпуская удила коня тихим тоном проговорил барин, — а ну – ка Мифодий, поднеси мне вон тот короб.
По толпе пошёл тихий гул переговаривающих меж собой людей. Весь люд, мал и велик, стоял и внимательно слушал, что говорил Андрей.
—  Мужики, все вы знаете, что барыня ваша – Анастасия Поликарповна в детстве и юности прибывала в чёрном теле, многие её помнят, как Марфу – дворовую девку. И чтоб она жила и наслаждалась жизнью, мне пришлось ей дать свободу. Я много порогов обил, находясь в городе, все вы знаете, что я ко всем вам отношусь как равным, николи* вас не обидел ничем. Школу построил для детей ваших, работу дал, а посему, вам сейчас дарую всем грамоты вольные, — достав из короба первый свёрток, Андрей начал зачитывать: «Предъявительнице сего Алифтине Силантьевне Лопухиной, рождённой в имении Искомина Андрея Ильича, дарую свободу. Освобождаю от всякой работы и отношений ко мне и моему двору, от всех обязанностей. В удостоверение сего сия отпускная за подписанием моим. А посему, Алифтину Силантьевну Лопухину отпускаю грамотой освободительной из крепостных.  Искомин А.И. Двадцать первого августа одна тысяча восемьсот тридцатого года от Рождества Христва.»
— Да, как же это барин?! – оживлённо заговорили в толпе.
— Я всем вам дарую наделы и оплату за труды на лесопилке. Отныне вы вольны. Желаете уйти из усадьбы – уходите на вольные хлеба, желаете жить в поместье и работать, то живите и пусть дети ваши живут.  Завтра по утру Прокол Фёдорович всех Вас отметит в амбарной книге, а дальше решать вам. — Ну, барин! Ну, Андрей Ильич! – подбрасывая шапки в небо, кричали мужики, а бабы лили слёзы.   
— Отведай барин пирогов наших, — в пояс кланялась Наталья, — это курники, которые ты батюшка так любишь. Приготовленные из рубленной курятины с пшёнкой, рыбы с картофелем, да с грибами, — держа на рушнике все пироги, приговаривала она.   
— Нетути*  у нас желаний, некуда нам податься, — произнёс Корней, обнимая Дарью, — мы милостивый государь при тебе всем людом останемся. Под защитой твоей оно лучше, да и мы отплатим тебе монетой. Верно мужики?! Чего уж колготиться нам?
— Корней, — прошептал Никита, — ты с барином – то тишком поговори не мешкая о Михайло. Складный парень. В его руках всё кипит. Надёжа тебе будет, глядишь, мастером станется. А вдруг в город пошлёт на казённый харч, мож обучится чему.
Барин – Андрей Ильич и заправду был человеком ладным. На удивление многим, он умел скоро и отлажено решать дела. Андрей прислушивался к Корнею и почитал его как мастера дел древесных. Вот и сейчас, после разговора с ним, барин решил отравить Михайло в город обучиться столярному делу. Глядишь, выйдет из парня толк и будет он трудиться на благо Искоминых.

Часть IV
— Древесина —  один из древних материалов, который известен человеку. В строительном деле использовалась, — не закончив предложение и обращая внимание на школяров, прервался учитель, — а – ну, там, назаду! Михайло, скажи – ка нам, какая древесина используется?
— Можжевельник, кедр, сосна, — отвечал Михайло, — а также дуб, пальма, кипарис.
— Тихо там! Тихо! Чего загалдели? – притаптывая ногой, повысил голос  учитель, — всё верно глаголишь, всё верно. Ну – ну, продолжай.
— Но энти древа как пальма, лимон, кипарис особым спросом не пользуются, особенно пальма. Потому как нет у нас её. Дерево – оно живое и дышит…
— А ещё и смотрит! – хихикая, кто – то за спиной Михайло пропищал еле слышно, но слышно для учителя.
— А дай – ка ты Митрич этому неслуху розги, пущай урок наизусть выучит на себе, — строго проговорил учитель, — ну, да ладно. Будет на сегодня. Завтра продолжим.
В школе, где обучался Михайло, существовали несколько классов. Классы основ столярного дела, класс художественного узора и ручного столярного инструмента находились на первом этаже небольшого кирпичного здания. Здесь в новобранцев закладывался полный фундамент теоретической сей изученности. На втором этаже находился кабинет ученых мужей и огромные мастерские, где изготавливалась учениками первая в их жизни мебель и всякая безделица для детей и девиц. Усердные школяры – будущие мастера, художники творили своими руками нечто изящное, завораживающее. Предметы ручной работы выставляли на продажи на городских ярмарках. Запахи свежей стружки, клея всё это так манило и притягивало школяров, коим и являлся Михайло. Проживание при школе состоялось весьма скудным, поэтому нужно было поглощать все азы и внимать в себя все изречения учителей, для того, чтоб по отличной сдачи экзаменов получать хоть какую – то крошечную стипендию, для того, чтоб если не жить, то хотя бы существовать на неё. Жильё и еда при школе били бесплатные, ведь при зачислении ученика, покровители уже оплачивали образовательный год. Вот и за Михайло тоже внёс деньги барин за весь год. Андрей Ильич иногда справлялся о школяре, о его успеваемости. И весьма был доволен тем, что не ошибся в молодом человеке.  Шли месяцы и год уж на исходе, и вскоре школяр вернётся в усадьбу Искоминых и положит свой диплом мастера на барский стол.
— Скажи – ка, а как использовалась черенковая пила и используют ли её сейчас? – задавал вопрос на проводимом экзамене один из посажённых в комиссии.
— Инструментарий плотника не плохой и используется для резной и фигурной распилки, — начал вещать Михайло, — но топор тоже является главным орудием, а вот столярный топор отличается от плотнического тем, что он меньше размером, потому как столяр обрабатывает им не брёвна, а детали к будущей постройке. 
— А скажи – ка мил человек, какие плотности древесины имеются и, из них изготавливают? – спросил экзаменатор сие школы.
— От плотности древесины зависит прочность. Из древесины мягкой породы делают украшения для шкатулок, расписные узоры на окна и фасады домов и орнаменты на столовую утварь. Дюже сверхтвёрдые породы годятся для изготовления мебели. Из средней – твёрдой строят дома.
— А виды, виды – то почто не называешь? Вот покажи – ка мил человек, что за дерево на стенде? – осыпая вопросами, вторил один и тот же экзаменатор.
— Вот это Кедр, Ель, Липа – они относятся к мягким породам. А это Лиственница, Берёза, Клён, Вишня, Дуб – это средняя – твёрдая породы, — показывал указкой на стенды Михайло, — к сверхтвёрдым породам можно отнести: Тис, Акация Гивея, Карельская берёза…
— Ну, отлично! Отлично говорю! Быть мастером тебе!
— Да помешкайте Игнат Васильевич! Чтоб мастером стать этого мало, — возразил тот самый дотошный экзаменатор, он вообще был самым вредным и в школе, и в жизни. Мало кто с ним соглашался, но мастером он был от бога, — пусть Ваш любимчик, ответит вот ещё на одни вопросы, так сказать окончательные. Ну-с, голубчик приступим, — потирая очки платочком, продолжал он, — ответь же, а какие породы дерева используют для изготовления мебели? Ну-с, отвечай.
— Сосна обладает тёплым янтарным оттенком. Она самая ходовая на ярмарке. Ель похожа на сосну, но более мягкая и из неё делают элементы, которые не испытывают тяжёлых нагрузок. Хвойная лиственница имеет золотистый окрас от светлых до бурых оттенков. Хорошо подходит для построек домов. На поверхности кедра видны золотисто – янтарные капли и чёрточки смоляных ходов. Из него получается добрые столы и лавки…
— Вижу ты и вправь будешь знаменитым мастером. Ну, да будет уже. Ступай голубчик, ступай Михайло. Блестяще сданы все экзамены, после депешу барину твоему отпишем и диплом приложим. А пока можно и побалогурить, — крутя ус двумя пальчиками, хитро сказал экзаменатор, — дело молодое, не всё же за книжками сидеть, верно? Сам молод был, ох и скинуть бы мне лет это… ну, будет, будет. Ступай, — махнув рукой, крякнул он.
Посреди школьного двора Михайло стоял, словно вкопанный. Распластав руки и задрав голову, он наслаждался свободой и своими знаниями, полученными своими усердием и старанием. На его лицо, плечи, грудь моросил весенний мелкий дождь. Он начался внезапно. Было слышно, как он шлёпает и по молодой листве, и крышам да, и по влажной земле. Раскаты глухого грома ничуть не пугали, а наоборот радовали. Гром как – будто вещал, что у бывшего сатаны, лесного человека, школяра благодаря всемилостивому барину начинается новая судьба, новый виток жизни. Природа ликовала и Михайло вместе с ней! Весенний дождь закончился так же внезапно, как и начался.
Охваченные духом яркой радости, закадычные друзья, уже бывшие студенты отправились в местный трактир под названием «Иркутские разливы» для того, чтобы отпраздновать блестящее окончание школы и закатить весёлый пир на последнюю стипендию. Выпускники ликовали, они желали всей головой окунуться в гущу сего праздника.   
А на утро следующего дня, бывшие студенты, а ныне не громкие, но всё же мастера спешно освобождали комнаты в жилом помещении при школе. Все прощались и разъезжались.
А что же до Софьи? Софья совсем расцвела как маков цвет. Укутавшись в пуховую шаль, она сидела в соломенном кресле с чашкой горячего какао и о чём – то в полголоса размышляла. Тёплый ветерок как – бы играючи трепал её распустившиеся локоны, а солнечные лучи в виде зайчиков мерцали тут и там. Весна с каждым днём становилась всё сильнее и одаривала своей тёплой погодой всё живое. Она не торопилась уходить, так как всю сочность и яркость оставляла в наследство жаркому лету.
— Душечка, Софья Андреевна! – прокричала Настя, — поглядите – ка, кто – то с обозом подъехал к воротам! Ой! – охватила ладошками своё лицо Настя, — да это же наш лесной гость!
— Какой лесной гость, Настя?! Что ты выдумываешь?
— Да правду говорю, сами поглядите! Побегу к Проколу Фёдоровичу, доложуся!
Софья отставила чашечку на стол и повернула голову в сторону калёных скрипучих ворот. Как же переполняло её радостное волнение, когда она увидела, что в ворота въехал с небольшим обозом её долгожданный гость. Конечно это был её лесной гость, её лекарь, её сатана на которого она так усердно гадала прошлым летом в ту самую ночь Купалы.
— Ух, ты Михайло вернулся значит?! Смотри – ка и одёжа на тебе справная и сам в пору жених, — начал одобряюще Прокол, —  надысь барину депеша пришла, так всё мы прознали о твоих учениях. Ну, сказывай, мастером – то стал, али как?
— Да до мастера далеко ещё, но я много теперь знаю и сумею помощником стать Корнею Парфёновичу, — откидывая тряпицу с телеги, произнес Михайло.
— Ну, помешкай распрягаться – то, я сейчас Корнея покличу, он здеся у барыни.
— А, что барина – то нету?
— Андрей Ильич в город изволил отъехать, да обещался к вечере воротаться, — держа за удила, промолвил бывший приказчик, — а вот гляди – ка, сам Корней идёт. Корней Парфёнович, подь – ка суды!  Ты глянь только кто приехал, ты глянь чего привёз. Меблю всяку, да видать и вещицы мелкие, иди, иди глянь глазом – то своим.
В телеге и правда находилась некая небольшая мебель для местной школы, которая находилась на лесопилке, да резной шкафчик о котором так мечтала молодая Софья. Михайло и раньше творил из падучей древесины красивые предметы, но сейчас, после обучения в городе, его мебель, его вещицы и мелкие игрушки были весьма изящными и с профессиональным вкусом. Корней качал головой и мычал от удовольствия. Он трепетно поглаживал всю утварь и отмечал, что это не шедевр, но всё пропитано изяществом и сделано добротно с душой. Не зря были всё же вложены господские деньги в обучение парня.
На радостях юная Софья убежала в дом, прихватив за собой Настю, у которой всегда при себе были ключи от огромного чердака. По мимо светёлки, Софья часто туда бегала. Её завораживали старинные предметы быта, которые остались от бабки, старой барыни – Лукерьи Петровны. Сколько же тайн хранили в себе эти сундуки, мебель и просто различные вещицы. Во многих ларцах хранились и бабкины, и пробабкины вещи, а также вещи Анастасии Поликарповны. А в небольших сундучках – теремках находилось множество драгоценных старинных изделий. Софья часта прибегала к нарядам из таких ларцов. Придаваясь забвению, она пристально смотрела на себя в громадное старинное зеркало. Это зеркало всегда притягивало взгляд юной барышни, она словно окуналась в эпоху прошлого, где жили и властвовали её бабушки. Перед старинным зеркалом, Софья стояла в шитом сарафане, из красного шёлка вперемешку с золотистой парчой, украшенный бисером и тесьмой. Прозрачное розовое покрывало для головы, украшала серебряная нить. Сарафанная ткань была по – истине роскошной. На такой же баской душегрейке лоснился богатый мех. На фоне белой рубахи, вышитые васильки смотрелись очень нежно и олицетворяли всю невинную прелесть барышни. Это был свадебный наряд её матери.
— Ой, Софья, какая же ты красивая, словно царица младая! – пролепетала Настя, — любой барчук влюбится в тебя!
—  Ох, Настя! Je l’aime, Je l’aime, — вторила Софья.
— Ох, барышня, ох, голубка моя, что Вы говорите?
— Я говорю Настя, что не нужны мне барчуки, я уже его люблю…
— Да кого ж ты голубка моя любишь, не уж то лешего своего?
— Ох, и тёмная ты Настя, да, какой же он леший. Он Михайло, выучился и диплом получил. Вот приедет папенька…
— Барышня, а скажите ешо разок по хранцузки, шибко уж красиво звучит.
—  Je l’aime…
— Жэ лэйм, Жэ лэйм, Жэ лэйм!!!
— А знаешь, что Настя… а ну – ка залазь – ка ты в сундук и надевай наряды моей прабабки. Веселиться будем.
— Да, что барышня? Господь с Вами, помилуйте! Как можно?! А то, как барыня узнает? Она хоть и святая, но боязно всё же, — замялась Настя.
— Надевай говорю, —  Софья ткнула в руки Насти кулёк нарядов.
С чердака доносились девичий щебет и весёлый смех. На душе у Софьи так было хорошо, так хорошо, что она совсем забыла, что пробралась сюда тайно. Придерживая подол одной рукой, по лестнице поднялась Анастасия Поликарповна. Она шла на девичий шум, который эхом разносился на верхнем этаже дома и слышен был даже внизу. Конечно же юная барышня с дворовой девкой Настей были застаны врасплох. Настя потупила взор в пол и прячась за большим зеркалом, начала снимать с себя старые наряды. Барыня молча посмотрела на обеих и в её молчании и взгляде проявилась вся строгость в отношении обеих.
— Матушка, мы тут…
— Не тут, а здесь, — сухо проговорила барыня, — Софья, что это за дерзость? Поднять на уши весь дом своим смехом, который весьма не подобен юной особе.
-Матушка, ну Вы же не будите гневаться, верно. Ну, зачем нам хранить эту рухлядь?
— Извольте объясняться яснее. Вы образованная девушка, найдите слова для того, чтоб я Вас душа моя понимала. Мне не жалко, если вы играючи надеваете наряды. Хранить их в сундуке, значит моль потчевать. Но увольте меня от объяснений моя юная барышня, я не хотела бы Вас видеть в этом наряде.
-Матушка я сниму, обязательно сниму его, и трогать боле не стану.
— Вот и хорошо, промолвила барыня, закрывая за собой дверь чердака.
Пока Софья тешила себя нарядами в окружении своей бывшей холопки, на улице возле парадной всё стихло, потому как обоз с небольшим количеством мебели отправили на лесопилку. Софья поникла, но вида не подала. Зато Настя всё молча примечала, и понимала по ком так томно грустит сердечко юной барышни.
За обозом бежала ребятня и с любопытством старалась заглянуть под тряпицу, которая часто срывалась от не большого ветерка. Всем было интересно, что же такого интересного привёз новоиспечённый мастер. К вечеру вся мебель стояла в одной из изб, в которой находилась школа для местных детей. Корней Парфёнович в сотый раз ходил вокруг да около и всё рассматривал изделия Михайло. А тот сидел на скамье под навесом и раздавал деревянные игрушки детям и разные безделицы девушкам и женщинам. Все были очень довольны. Токмо один Корней всё время был в раздумьях. Его терзали вопросы, которые не выходили из его мыслей, они въедались в мозг. У него не было уже сомнений, что Михайло – это его потерянный Егорушка, что этот парень очень хорошо разбирается в древесном деле и видать с детства, что один в лесу вырос. Но как же спросить, а может Корней ошибается и это вовсе не его пасынок.
— Михайло, а пойдём – ка в бане искупаемся, — предложил Корней. Он подумал о том, что если увидит шрам во всю ногу, оставленный плетью когда – то и большое родимое пятно в виде звериной головы на боку, то это точно его Егорка, — чего ты молчишь то, пойдём. Умаялся поди с дороги – то. Сегодня бани истопили, так хош не хош, а идтить надобно.
Ничего не ответив Корнею, юный мастер только улыбнулся. Банной вечери так и не состоялось, так как Михайло ушёл в бор. Войдя в лес, он почувствовал всю живость природы, бор шелестел своими сосновыми и еловыми лапами, словно желал здравия детю леса. Как же долго он отсутствовал в бору, в своём доме. Душа так и рвалась наружу, а слёзы накатывались в глазах. Чёрный старый ворон, как всегда сидел на нижней еловой лапе и каркал во всё горло. Вместо воды в ушатах образовалась паутина и следы оленей говорили о том, что они шастали здесь в поиске человека в медвежьей шкуре, но находили только гулкий и протяжный стон ветра и дверной скрип старенькой сторожки под огромной елью. Как же не хотелось уходить, как же хотелось остаться и жить, как и раньше в полной гармонии с природой. Но остаться он не мог. Нужно жить с людьми, нужно лицезреть Софью, нужно показать своё умение на лесопилке, да и наконец, нужно рассказать всё Корнею Парфёновичу, который истязал себя постоянными вопросами.  Выходя из бора, Михайло услышал за густыми кустами бузины хриплые стоны. Бор для него был родным домом, поэтому Михайло быстро пробрался сквозь кустарник и увидел лежащего лицом к земле человека, одетого в знатную одёжу. Этим человеком был Андрей Ильич Искомин. Его лошадь ужаленная змеёй, лежала почти на нём и издавала последние звуки. Выбраться самому с повреждённой ногой барину было не в мочь. Сам бог послал Михайло барину. Водрузив себе на закорки, молодой и сильный парень понёс барина в усадьбу. Завидя такую картину, в доме случился переполох. Бабы и девки охали и кричали, Анастасия выскочила в одной рубахе, прикрываясь шалью. Единственным и невозмутимым оставался Прокол Фёдорович, который отдавал, как и прежде приказы. Барина занесли в дом и скоренько доставили лекаря.
Несколько дней, словно в бреду лежал барин в постели. Жена и дочь почти не отходили от него, а стояли у ног его, словно стражники у ворот царских.
— Как почивать изволили, барин? – осмелясь, вдруг спросил Михайло.
— А это ты, — тихо произнёс тот, — ты голубчик, вот, что, — приподнимаясь прошептал барин, —  ты Михайло жизнь мне спас. Проси чего хочешь, нечего не пожалею.
— Да, что Вы барин, ненадобно мне нечего…
— Нет, папенька надо-с, очень надо-с, — вмешалась Софья, выглядывая из – за спины Михайло, пока отсутствовала Анастасия Поликарповна. В это время она отдавала распоряжения о приготовлении куриного наваристо бульона с луком для супруга, — надо папенька! Папенька отдайте-с свою дочь Софью замуж за юного мастера. Он не попросит, а я хочу-с.
— Замуж? За этого? – качнул головой барин.
— Папенька, люб он мне. Дочь Ваша скромностью-с никогда не отличалась, боевой была-с всегда, вот я и прошу. За спрос же не забьёте-с же Вы Михайло и меня-с в смерть? Ну, папенька, папенька, — более спокойным и ласковым голосом, чуть слышно проговорила Софья.
— А матушка – то знает по ком, так сохнет девичье сердечко?
— Нет, не знает ещё-с. И хотя во мне Ваш бунтарский характер, я всё же-с страсть как боюсь её. Но Вы же-с её муж и сможете убедить.
— Ну, а ты, что молчишь, или не согласен?
— Я барин люблю юную Софью, но она барышня и жить привыкла на широкую ногу, а я не знаю, что бы я ей мог предложить.          
— Как, что разве-с ты не мастер, разве-с ты из всех школяров не самый блистательный? Вот и изготавливай свои поделки и продавай на ярмарке, глядишь и…
В это время в комнату вошла барыня.
—  Что это с вами, у Вас у всех растерянный взгляд какой – то-с?
— Так, Софья изволь идти-с к себе и ты Михайло тоже ступай. Ступай голубчик, поправляя одеяло и покашливая, проговорил барин, — Анастасия – душа моя! Анастасия, Настя…
— Вы ведёте себя сударь, словно лис. Что – то случилось, покамест я отсутствовала? – поднося ложку с микстурой, воспрошала барыня.
— Случилось, случилось. А не пора ли нам Софью Андреевну замуж отдать?
— Да, что с Вами Андрей – солнца свет, мой? – замахала рукой Анастасия, — да и за кого здесь выходить – то и правда со скуки умрёшь.
— Давай её за Михайло отдадим, а что парень справный? Я верю в него, да и Корней говорит, что будущее у него не за горой и хорошее будущее.
— Да, что ты, бог с тобой! Над нами и так смеются и недолюбливают, вон, даже-с Ольга – сестра твоя от нас отвернулась, стыдится, а ты говоришь замуж.
— Да пусть они все помрут от зависти и скудности ума и милосердия, нам – то что-с. Нам нужно укреплять свой скарб. Вот увидишь, что мы с тобой не прогадаем, всё у нас будет ещё лучше, чем есть. Тем более любят они-с. А я жизнью обязан этому парню, а посему, я согласен.
Через пару дней барин совсем окреп и дал своё согласие на брак своей единственной дочери с молодым мастером. Софья ликовала от счастья и взахлёб всем этим делилась с Настей. Подруг, как раньше в детстве Софья не имела, так как по некоторым соображениям от четы Искоминых многие отворачивались. Да и Софья особо не переживала, ей хватало общения среди простолюдин. Не то, чтобы семейство Искоминых было в опале среди местных помещиков, вовсе нет, просто многие не разделяли их взгляды на жизнь и жизнь холопов. Никто из помещиков даже и не помышлял о свободе для своих душ и радушном отношении. Барщина разгулялась всюду. Провинности со стороны крепостных росли, а наказания были подобно смерти. Физические расправы и насилие поощрялись и процветали. Всего этого в усадьбе Искоминых не было. Поэтому для половины богатейшего сословия, эта усадьба была точно бельмо.
Михайло бежал, что есть мочи, он бежал к мастеру, словно к родному отцу для того, чтоб поделиться своей радостью.
— Не имел я родителей с малолетства, так будь же посажённым отцом на свадьбе, — запыхавшись, произнёс Михайло.
— Отдышись заполошный! На какой ещё свадьбе? – не отрывая глаз от зарисовки какого – то чертежа, ответил Корней Парфёнович.
— Так я и говорю, я говорю о своей свадьбе с Софьей Искоминой. Чего ты смеёшься? Отец её – Андрей Ильич добро дал. Я и прошу тебя быть посажённым отцом.
— Да где это видано, чтоб барин дочь свою за посконника отдал. Я тебе покамест ничего не скажу, уж шибко ты парень быстро собрался. Ну, да ладно. Поди – ка сюда, — махнул рукой мастер, — вот часовня новая, вместо той, что в усадьбе. Глянька – ка. Ну, что скажешь?
— Да, знатный эскиз! Резные столбы и створы со ставнями…
— Так значит, Софья вскоре будет богосуженой твоей? Ну, что видать так тому и быть. Венчание – то всё же в Прилучной состоится, ну, а где же ещё, — бурчал Корней, — вот смотрю я на тебя и всё как – будто знаю про тебя, а вроде и не всё. Кто ты, откуда пришёл и где твои родители, что сними?
;; «Ветер, ветер, ветерок
В поле зреет колосок,
А в реке вода бежит,
А волна в ней всё бурлит.
Колосок припал к реке,
Отразился он в воде,
Тяжело зерно держать
Лишь – бы в воду не попасть.
Ты Егорушка пойди
Колоски все собери…»;;, — запел тихо мастер, — ну, что может, вспомнишь чего? Чего головой крутишь? Ладно иди давай, пособить нужно мужикам. Под крышу перетаскать опилки, не равён час дожди начнутся, дак, сгниёт всё.
А в усадьбу Искоминых уже вызвали из города швей и портних по пошиву нарядов к свадебной церемонии. Свадебное платье Софьи шилось из нежно голубого шёлкового атласа. Над белоснежной рюшей, что была вшита поверх талии, были разбросаны вышивкой маленькие жемчуга и камушки из горного хрусталя. Тонкая и прозрачная тюль с вышитыми цветами из чисто серебряной нити шла в дополнение к платью.
Под таким накидом, наряд находился в некой легкой, чуть видимой дымке. И элегантность, и простота – всё это находило своё завораживающее сочетание. Сенные девицы, которые жили в господском доме, оживлённо подглядывали в чуть приоткрытую дверь за пошивом наряда и казалось – бы бесконечными примерками. Все бегали и суетились. Приготовления к свадебной церемонии шли полным ходом. Закупались самые лучшие продукты, красивая посуда, на смену старым вешались новые ковры, канделябры, гардины. В кабинете Андрея Ильича на бархатном столе лежали бланки свадебных приглашений, они заполнялись и отправлялись постепенно многим знатным вельможам и их семьям. И конечно приглашение для Ольги сестры барина, было одно из первых:
«Ольга Ильинична и Яков Филимонович
Раструбины
По случаю сговора и дальнейшего бракосочiтания
дочери своей Софьи Андреевны съ юношей Михайло (Боровских)
дипломированного мастера столярных дел,
покорнiйшо  просятъ Васъ пожаловать на сие венчанiе
сего 28 октября 1830 года, въ 12 часов дня,
в Церковь села Прилучное.
А после, в родовое гнездо усадьбы Искоминых.
А.И. Искомин»
Искомины были весьма богаты, а посему многие помещики и городские вельможи не могли игнорировать сие мероприятие и если осуждали и посмеивались над причудами Софьи Андреевны, то делали это тихо. Хотя, Андрей Ильич и так ведал о том, что за его спиной идёт в обществе не важная слава, шлейф о том, что он даровал своей челяди свободу, был пиком умалишения с его стороны, но на все эти пересуды барин смотрел свысока. В основном свадебным процессом занималась Анастасия   Поликарповна, муж же её, напротив, он занимался делами, которые приносили ему доход. Лесопилка и дела в городе – это было не превыше всего, но и не маловажно.
Молодые и уже свободные девицы подначивали юную барышню на проведение девичника, потому как без него никак нельзя. В канун свадебного торжества, Корней Парфёнович дочиста принимал баню и рядился во всё новое, дабы шёл он в усадьбу вместе с Михайло на званый обед, который заканчивался круговым хождением вокруг стола. Несмотря на всю современную самобытность Искоминых, старые обряды всё же сохранялись и шлейфом тянулись из седых лет. Этим же днём, Андрей Ильич вместе с Корнеем уехали в ту самую церковь села Прилучного. В ней, как и прежде служил уже довольно старый святой отец Парфён, тот самый, который, когда – то венчал Анастасию. Барин справлялся о билете для своей Софьи на предстоящую свадьбу. Ведь такой документ вдавался строго невесте или же её отцу. В этом билете отмечалось, что Софья Андреевна Искомина достигла восемнадцатилетнего возраста, что принадлежит дворянскому роду, что девушка регулярно бывает на исповеди и, что прошла обязательный обряд причастия. Юную барышню переполняли чувства и эмоции от предстоящего, она порхала, словно мотылёк над ромашковым полем. Все советы и наказы она пропускала через себя, словно воду чрез сито. Папенька настаивал на переезде из родного гнезда в город, маменька напротив – не могла свыкнуться с тем, что дом опустеет, и больше не будут раздаваться звонкие напевы и весёлый смех, а также детские капризы Софьи. Что же до Михайло, то неподалёку для него и молодой Софьи уже сладили терем с хозяйственными принадлежностями. Весь сруб, как и мебель в нём отличались от других своими изысканными резцами. На славу богатыми получились хоромы. И Софья уж мечтала о том, как заживёт в своей собственной усадьбе. К городской жизни она с детства была не приучена и здесь, только здесь – в родовом гнезде ей было хорошо и привольно. И вот подошёл час, когда Софью ряжали в подвенечное платье, а в волосы вплетали маленькие восковые цветы, которые содрогались от малейшего шевеления головы. Анастасия Поликарповна в то утро вошла в покои своей дочери. В её руках находилась маленькая коробочка. В ней находилась не большая цата с подвесками, которая была усеяна сапфирами, изумрудами, перламутрами и небольшой кулон. Эти вещицы были достаточно дорогими, которые достались ей от матери. Уже перед смертью старая барыня – Лукерья Петровна поведала Анастасии, историю о том, что было при ней в голубом одеяле в тот день, когда Анастасия попала на задний двор усадьбы. Видимо это были единственные украшения четырнадцатого века, которые передавались по наследству в поместье Зарубиных. Вот и сейчас барыня передаёт эти украшения своей дочери, своей Софье. Свадебный отрок* стоял не далеко от невесты, он держал на серебряном подносе шёлковые перчатки и лёгкую словно пух свёрнутую накидку.  Придерживая шлейф платья, тихим шагом он следовал за Софьей, пока та не села в свадебную карету и не отправилась в церковь, где её уже поджидал Михайло.
В церковной обители тихо и лишь треск и мерцание огня на свечах, разбивали тишину. Иконы Спасителя и Божией Матери лежали на алтаре и ждали своего часа. Через царские врата вышел святой отец Парфён, держа в руке святой крест и Евангелие. Служитель сей церкви вышел вслед за ним и поставил свечу на анолий. Благословив трижды во имя Отца и Сына, и Святого Духа, он дал молодым свечи в руки. Перекрестясь, дьякон прочёл молитву и подал обручальные кольца.
— Венчается раб божий Михайло с рабой божьей Софьей во славу Израиля! — провозгласил святой отец Парфён, — имеешь ли ты Михайло, намерение доброе и непринуждённое и крепкую мысль взять себе в жёны Софью, которую здесь перед собой видишь?
— Имею, честной отче.
— Не давал ли обещания иной невесте?
— Не давал, честной отче.
Тот час же святой отец с теми же вопросами обратился к Софье:
— Имеешь ли ты Софья, намерение доброе и непринуждённое и крепкую мысль взять себе в мужья Михайло, которого здесь перед собой видишь?
— Имею, честной отче.
— Не давала ли обещания иному мужу?
— Не давала, честной отче.
— Благослови владыка! – возгласил диакон.
— Благословенно Царство Отца и Сына, и Святого Духа, ныне и всегда, и во веки веков, — промолвил святой отец и вознёс венец над головой Михайло, — Венчается раб Божий Михайло с рабой Божьей Софьей во имя Отца и Сына, и Святого Духа, аминь, — и дав поцеловать священный крест, подошёл к Софье. —  Венчается раба Божия Софья с рабом Божьим Михайло во имя Отца и Сына, и Святого Духа, аминь. Господи Боже наш, славою и честью увенчай их! – промолвил громко священник, дав трижды пригубив хлебного вина молодым, которое те привезли с собой в глиняном кувшине.   
После церковного венчания, барыня – Анастасия Поликарповна с мужем Андреем Ильичом, а также мастером – Корнеем Парфёновичем встречали молодых на пороге сего старинного дома с образом и хлебом – солью. В праздничной зале дома уже были накрыты столы. Расшитые золотыми цветами скатерти, украшали массивные дубовые столешницы. На таких же дубовых стульях с резными спинками лежали такие же белые подушки расшитые золотом и серебром. Закуски, рассолы, пряности в небольших жестяных сотейниках стояли во множестве. В глиняных кувшинах томился студёный квас, ягодные и фруктовые компоты, а также обилие хмельных напитков: вино, мед, пиво. Мёд, в фарфоровых чашках стоял в большом количестве, он был прикрыт такими же фарфоровыми крышечками. Мясо под солнечными лучами, которые проникали сквозь окна, переливалось от своей жирности: тетерева, рябчики, куры, гуси, утки, лебеди, лесная зайчатина –  всё это стояло на больших серебряных подносах приправленных мочёными яблоками и зеленью. На фарфоровых блюдах лежали щуки, лещи, лососина в собственном соку и обильном крошеном луке. Хрен, горчица, давленый чеснок был в избытке.  Эти пряности подавали и к рыбе, и к мясу.  Напротив каждой тарелки стоял глиняный горшочек с овощным кушаньем из капусты, капченного мяса и чёрных маслин.  Знаменитый курник – свадебный многослойный пирог в форме купола был начинён распаренным пшеном и варёной курятиной, он источал свой особенный аромат. Пестрота цветов, гроздей рябины и желтых клиновых листьев дополняли сервировку богатого стола. Серебряные вилки с ножами, фарфоровые тарелки, хрустальные фужеры – дополняли вид стола и говорили о благополучии господ. Моченые яблоки, груши, наливная вишня, в низких кадках грибы под луком и чесноком, малосольные огурцы и квашеная капуста… Чего только не было на столах.  В блюдцах томились десерты в виде варёных в меду ягод и овощей, а также яблочная пастила, орехи и маленькие творожники в сметане с сахаром. Румяные оладьи и блины из гречневой и пшеничной муки стояли на столах облитые топлёным и ореховом маслами. Завидя такой стол, гости чуть слышно перешёптывались говоря о том, что Искомин поистине нечего не пожалел и пожелал княжий пир для своей дочурки. А у барышни – то имущество имеется и движимое, и не движимое, да и ежемесячный доход с лесопилки, а у жениха – то окромя диплома и рук от Бога и нет нечего. Такие перешёптывания сопровождались вместе с хихиканьем за спинами хозяев. Конечно же барин всё замечал и всё слышал, но омрачать праздник не имел права. Приглашённые гости рассаживались за столы, знатные мужи ухаживали за дамами, все ждали торжества. Во главе стола, сидела великолепная пара молодых новобрачных. По правую руку от Михайло сидели его посажённые родители – Корней Парфёнович Боровских и Дарья Силантьевна, так как из близких в его жизни не было никого. Вся боярская, купеческая знать расположилась далее. Анастасия Поликарповна держала за руку мужа и вспоминала свою молодость, а также свой главный день в жизни – свадьбу, которую ей подарила её свекровь, злачёные чарки, серебряные блюда, рекой вино, всё это было, словно в книжке с картинками, с которыми она знакомилась украдкой, когда – то в детстве.   
Свадьба сопровождалась романсами местного оркестра, который принадлежал Искоминым. Софья со своим молодым мужем по всем традициям угощали всех присутствующих вином и свадебным курником, а те в свою очередь одаривали молодых богатыми подарками. Чего только не дарили гости и серебряные подсвечники со свесами, и шубы из дорогих мехов, и турецкие шали, и часы в злачёной оправе, а сколь было подарено украшений и не счесть. Также дарили ковры, атласное белье для ложа и многое другое. В огромной маскарадной зале второго этажа господского дома был бал. По углам этой залы стояли резные столики с такими же резными стульями, на которых сидели дамы с вином и фруктами. Подле каждой дамы обязательно находились мужчины, они очень тихо обсуждали различные темы и смеялись в кулачки. Менуэт*, аллеманд* были почти сказочными танцами. Все мужчины блистали в своих фраках и мундирах, женщины кутались в меха. Зала от большого количества свечей была ярко насыщена светом, музыканты располагались вдоль стены. На многих столиках, которые не занимали дамы, стояли фужеры с коньяком, лежали сигары и колоды карт. Такое увлечение предпочитали мужчины, за распитием алкоголя и игрой в карты, мужчины философствовали и иногда сплетничали, да, за ними вне всяких сомнений тоже водился такой грешок.
На каждой стене висели в резных деревянных оправах покрытых серебром и золотом величавые портреты аристократок, они как – будто с умилением смотрели на всё происходящее. Корней Парфёнович вместе с Дарьей в своих красивых нарядах чувствовали себя неловко среди всей этой знати. Но Андрей Ильич всячески их подбадривал и не давал скучать.
— Ну как, братец доволен ли ты-с? – похлопывая по плечу, спросил барин Михайло.
— Премного благодарствую барин, — со стеснением начал тот и хотел было уже раскланяться.
— Ну, право слово голубчик! Не уместно это, тем более-с сейчас. Ты не крепостной и никогда им-с не был. Ты Михайло вольная птица, тем более-с молодой мастер и мой зять, — промолвил барин, — пойдём – ка к беседкам, я тебя представлю Якову Филимоновичу, мужу сестры моей.   
Конусные крыши белоснежных беседок, омытые осенним дождём, скрывали гостей от прохладного лёгкого ветерка, а не большие фонтанчики, украшенные маленькими ангелочками, принимали на себя золотую листву, которая стремительно опадала от порывистых ветров. На вымощенных галькой дорожках, которые мылись и подметались ежедневно не смотря на погодные условия, были слышны цокот каблуков дорогой обуви знатных гостей. 
— Моё почтение-с любезный! – снимая цилиндр, проговорил Яков Филимонович. – А, что Андрей Ильич, это и есть Ваш зять, он и правда так хорош как мастер? Вот бы на работы взглянуть…
— Ну, что же я не против! За границу пока не повезём, а вот ко двору Московскому можно, — уверенным тоном заговорил Михайло.
— На удивление ты радуешь меня Михайло! Твёрдость в тебе есть!
— Ах, папенька, дядя! О чём-с вы беседы проводите? – прикрываясь веером, вдруг заговорила Софья, которая стремительно подходила к ним. – Ой, папенька, как я счастлива, такой праздник, такие танцы, а какой фейерверк!!!!   
— Ангел мой, всё для тебя! – держа фужер, ответил отец. – Ну-с, мой любезный Яков Филимонович, что скажите-с о лесопилке моей?
— Что же сказать? Весь свет Вы удивляете, — разводил руками Яков Филимонович, — Ваше дело гремит на весь Иркутск! Да, что там Иркутск, на Россею всю! Что до зятя Вашего-с, то я наслышан, наслышан о нём. Под стать  мастеру старому. Вот и замена нашлась…
— Но позвольте! Корней Парфёнович и не стар вовсе, — возразил Андрей Ильич, — хандра его мучает и давно уж. Долгая история…
— Господа, разрешите мне откланяться и ненадолго покинуть вас, мне необходимо переговорить с моим посажённым отцом, — извиняясь, промолвил Михайло.
Праздник в усадьбе Искоминых шёл в аккурат уж день третий, и гости потихоньку стали покидать дом.  Кто уезжал, а кто, ещё не насладившись праздником, всё еще оставался на правах гостя.

           … Наваждение…
Глава III
Часть I
«Эх, незадача… хош, не хош, а нужно признаться Корнею. Что ж мучить так старика», думал про себя Михайло, идя из своего уже дома на лесопилку. Корней Парфёнович не отпускал в течении многих лет мысль о своём Егорке, да и Михайло тоже тяготила эта мысль. Встречные мужики здоровались с Михайло и желали ему всего хорошего с молодой барышней, поздравляли его со свадьбой. А молодые девицы за его спиной хихикая, прикрывали ладошками рты и приговаривали мол, барин молодой шествует.
— Уймитесь куры! Чего скалитесь, — крикнул Прокол Фёдорович, — ты, вот, что Михайло, не слухай их. Что с них взять, знамо – бабы! Наталья! – окрикнул он, — обед – то почто не собираешь? Мужики скоро придут!
— Ой, бегу, бегу Прокол Фёдорович, — подхватив подол юбки, крикнула Наталья и скрылась в амбаре.
— Так – то вот! Хоть и вольные тепереча все, да надобно всё же держать их во где, — показывая кулак, говорил он, — нонча всё переменилось. Всё переменилось. Не то что при старом барине было. Эх, Андрей Ильич, христовый наш, всё с ног на голову перевернул. Ну, да ладно. А ты почто здесь – то, тебе ж барин вроде как выходные дал, ты же теперь зять его?
— Я Корнея ищу, — буркнул Михайло.
— Да чего его искать – то, вон он под крышей, опилки ворочает, всё боится гнили. Иди, коли надо.
Дойдя до ангара, Михайло остановился и собравшись с духом окликнул мастера.
— Корней Парфёнович, брось лопату. Пойдём со мной, — не громко произнёс Михайло, — после всё сделаешь, да и я пособлю тебе. — А сейчас в лес пойдём, в самую чащу его.
— Туда никто не хаживает. На что тебя туда потянуло?
— Никто говоришь? А как же я, забыл кто я? – подойдя вплотную, прошептал Михайло, — это я здесь – Михайло, а там, — указав с сторону леса кивком головы, также шептал он, — а там я дьявол и сатана, который живёт вольно и… Ну, да ладно, идёшь что ли?
Чем дальше они входили в лес, тем труднее было проходить в нём. Деревья как – будто смыкались во единую стену, и только на небольших полянках можно было передохнуть. «Разве это лес? Нет, это не лес – это зараза*! Весь, словно побитый. Ох, Михайло, ох, сатана и куда завёл энтот антихрист!», думал про себя Корней.  Ветки охлёстывали руки и лица, а корявые пни цеплялись за сапоги и нижнюю часть штанин.  Подойдя вплотную к болоту, Михайло указал перстом на маленький холмик под развесистой берёзой. Этот холмик нёс в себе, что – то загадочное. Что – то в нём было близкое и совсем отдаленное. Почти пожухлые листья увенчали его своей блёклостью. Уставив удивлённый взгляд, Корней не понимал зачем он здесь. Михайло подрыл холмик с одной стороны и достав свёрток старой тряпицы, протянул мастеру. Развернув свёрток, мастер увидел нож собственной работы. По прошествии многих лет, нож покрылся то ли коричневой ржавчиной, то ли зелёной плесенью. Но нож свой, мастер узнал точно. Лезвие почти проржавело, да и рукоятка стала совсем не узнаваемой, но инициалы всё же сохранились. Железные инициалы самого мастера были впаяны в деревянную рукоятку ножа. Ещё будучи юнцом, этот нож подарил Корнею его отец. Корней же в свою очередь подарил этот нож своему Егорке за отменную для мальца работу. Михайло поведал страшную историю мастеру о том, как сам ещё будучи мальцом, нашёл в болоте мёртвого мальчика. Что он там делал никто не ведает уже. Похоронив в аккурат у болота под развесистой берёзой, он долгое время ухаживал за маленькой могилкой, а нож не взял, а прикопал рядом, так как он был памятью об этом мальчике. Сильное чувство печали овладело Корнея, и он больше не слышал Михайло, он держал в руках свой нож, когда – то подаренный Егорке и не хотел принимать, что этот холмик и есть последнее пристанище мальчишки, который так сильно тянулся к жизни и знаниям. Конечно, он давно пережил пропажу своего пасынка, но смерть… Корней всякий раз смотрел на Михайло и всякий раз ловил себя на том, что этот парень и есть повзрослевший Егор, но он обманывал себя. Вернувшись на лесопилку, он незаметно для всех проник в избу и закрыл за собой на засов дверь. Сколь дён так пролежал мастер на топчане не известно. Как – бы его не звали, сколь бы не стучали в окна да двери, мастер не отвечал никому. И только спустя пять дней он позвал к себе Михайло.
— Вот, что Михайло, — закашлял мастер, — вот, что, ты это, оградку резную сделай. Очень прошу. Самому невмочь мне, что – то захирел я. Ну, а теперь – то расскажешь мне кто ты на самом деле?
И всё как на духу поведал Михайло мастеру про то, как мать его беглая холопка барина своего сбежала от участи своей в непроходимые леса. Как мыкалась она горемычная, пока не наткнулась на ветхую избу. И про так, нашли всё же ее и собаками задрали насмерть, а он совсем ещё маленький забился под полок той избы. И собаки тоже бы задрали, но помешал медведь. Он был громадным и вставал на задние лапы, его пронзительный рёв прогнал ретивых собак. Мальца медведь не тронул. Вот так и выкормила его медведица. Долгое время жил в одиночестве Михайло, он не знал какому барину принадлежал, не знает до сих пор кто он и какое настоящее имя его. Все зовут – Михайло, ну и ладно, чего уж там рядиться. Пристрастие он имел к дереву и видел в пустой коряге всю сущность и красоту. Вот так из года в год сам, что – то выдумывал и мастерил. Он не был диким, он выходил к людям, помогал выбраться с того леса, а ещё одаривал их разными изделиями. Но себя особо не показывал, поэтому и прозвали люди его дьяволом, сатаной.
На протяжении сего дня слушал Корней рассказ молодого мастера. Это всё, что происходило в поместье Искоминых и в правду было каким – то наваждением. Как – будто всё происходило в тумане. Но реальность всё же держала верх. Весть о том, что на лесопилке сильно захворал мастер, разнеслась по всему поместью и за его пределами. Все судачили о нём, кто говорил, что не встаёт уже, а кто говорил, что и вовсе приставился намедни. Прослышав о хвори Корнея, сама барыня – Анастасия Поликарповна в свите своей дочери приехала на лесопилку и увидев удручённое состояние мастера, пригласила лекаря. Цельный месяц лекарь бился над душевным состоянием Корнея Парфёновича и исправно докладывал о нём в господский дом. Уж к серёдке зимы мастер совсем было оправился и со здравым духом хотел уж приступить к очередной работе, но руки его ослабли и в них он совсем не чувствовал силы, а с такой слабостью вовсе не сдюжить.
В один из зимних вечеров, дождавшись приезда барина, Корней Парфёнович решился замолвить словечко за Михайло. Уж ладна его работа, да и мебель, которая производилась под контролем молодого мастера, была поистине царской. Корней не мог нарадоваться, что передал свой опыт этому лесному дьяволёнку. С юных лет, занимаясь мебелью, Корней знал о некоторых документах, которые подтверждали, что именно он является автором той или иной вещицы. И сейчас он шёл к Андрею Ильичу с прошением о таком документе для Михайло.
— Так ты хочешь, чтобы я стал поверенным лицом? – спросил барин, приглашая жестом руки за стол Корнея Парфёновича.
— Ну, ежели энто так называется, то да, — ответил мастер и подошёл к краю круглого стола, на котором стоял поднос с ароматным кофе.
— Да ты садись не робей! Испей кофейку горячего, а то зима лютая выдалась. Слышишь, как буранит? Ну-с, ну-с, а далее, что?
— Так я барин вот и пришёл. Сам – то в этих бумагах – то не разберусь, а вот, ежели Вы поможете, то завсегда благодарен буду. Сам – то я уж не тот. А замена имеется, а я ежели что, так подскажу где нужно.
— Только из уважения-с к твоим шедеврам, я так уж и быть подам-с прошение, но пошлину сам Михайло пусть оплатит.
— Благодарствую барин…
— Да, пусть все-с свои чертежи приложит своих изваяний, так уж точно-с будет, — отпив глоток кофе, произнёс барин, — да пей же кофе шельма, пока горячий, вот сахар бери, — весело продолжал барин. – Не печалься, всё сделаю Корней, слово чести даю.
Прошло немало времени с того момента, как барин – Андрей Ильич подал прошение. Рассмотрев все бумаги, министерство выдало реестр со всеми привилегиями и долгожданный патент на мебель и различные вещицы, которые изготавливал Михайло. Новоиспечённого зятя милостивого барина охватывала радость, дыхание перехватывало, когда он нёс заветный документ своей ненаглядной Софье. Хотелось кричать во весь голос, дабы его услышал весь мир о том, что он настоящий мастер древесных изделий, о том, что он может наладить торговлю не только в Иркутске, но и за его пределами. Дум было множество. Свернув на лесопилку и найдя Корнее Парфёновича, Михайло вручил документ в руки мастера:   
«Мы Николай Первый,
Императоръ и Самодержавецъ
Всероссiйскiй,
и прочая, и прочая, и прочая.
По указу Его Императорского Величества
Привилегiя сiя выдана мастеру первой категоiи столярных дел М. Боровских, проживающему въ селе Прилучное, Иркутской области, на изготовленiе мебели.
Сiя привилегiя выдана 30 иiня  1831 года, № 26034»
— Ну, что же, добре Михайло, добре! – с гордостью произнёс Корней. – Вот теперь ты, что ни на есть настоящий мастер! Теперь и помирать не страшно.
— Да, что ты говоришь такое, о какой смерти? Нас теперь двое, а значит мы ещё развернёмся и прогремим вместе, — громко заявил Михайло, а сейчас позволь мне откланяться, спешу Софьюшку порадовать.
А Софья тем временем сидела на веранде своего нового дома и перебирала в небольших ларцах заветные письма прошлых лет, среди которых лежал небольшой томик Тютчева Фёдора Ивановича. Среди чуть потрёпанных страниц небрежно выглядывал свёрнутый листок с записями.  Молодая барышня, а ныне уже барыня с детства была любопытной и охотчивой до чтения. Развернув листок, она начала в полголоса читать: «…И днёмъ могу я прикорнуть, и ночью я спокойно высыпаюсь
С ресниц усталость всю встряхнуть, с лучами солнышка слiваясь.
Я распахну окно светлицы, впущу глоток морозных сей ветровъ,
И чувствуя себя богiней на златной колиснице, без ратных дел, оковъ и кандаловъ.
Ночами юными мы варковали, наперекоръ судьбы сей шли.
Рождались вновь! И умiрали. Не думая, что там вдали.
Какое счастье быть свободной и как не сладко крепостною слыть,
Но коли стан мой благородный, дворовой девкою уже не быть.
Не нужно прiклонять колено и затаiвъ дыхание пред барщиной стоять,
Теперь мои глаза надменны. И будь ты проклят! – неустанно повторять.
Страницы можно пролiстнуть. Они, как пепел рассыпаясь
И днёмъ теперь могу уснуть, и ночью я спокойно высыпаюсь…»
— Барыня, барыня – Софья Андреевна, — кричала Катерина, — Софья Андреевна, Михайло подъехал, муж Ваш!
— Весьма кстати, — отложив листок, проговорила Софья, — накрывай на стол Катя, обедать пора.
Катерина, как и все, кто жил в поместье Искоминых, уже не была крепостной, но с удовольствием помогала вести хозяйство молодой барыне. При всей своей мужественности, которой околдовал, когда – то Михайло юную Софью, словно ребёнок взахлёб рассказывал о своих достижениях, о своём мастерстве и о том, что на руках его имеется заветный документ, который даёт полную свободу на собственную деятельность. Он мечтал уже о том, что сам многого добьётся, и будет греметь по миру, как и Корней Парфёнович.    
— Да, умом Россию не понять, — задумчиво проговорила Софья.
— О чём это ты, душа моя?
— Да я о том, что все считали матушку мою крепостной и папенька в жёны её взял, а оказалось, что дед мой – Илья Мифодич, её же отцом и оказался. Стало быть, матушка моя благородных кровей. А ты мой друг не известно чьих кровей, а выбился в люди, словно Михаил Васильевич…
— Какой Михаил Васильевич?! Не уж – то меня горлица моя с Ломоносовым сравнивает? Да вовсе не достоин я такого сравнения.
— Нет, не сравниваю, — протянув листок бумаги своему мужу, ответила Софья. – Прочти это. И быть поймёшь многое из этих строк, как живут люди под гнётом. Родители мои не одобряют, поэтому папенька и приложил много усилий, чтоб освободить от этой кабалы всех.
— Все люди подобно зверям лесным, должны быть вольными от рождения и до смертушки своей, — откладывая в сторону листок, провозгласил Михайло. – А мир, в котором мы все живём – это не мир, а травля какая – то. Вот я, сын беглой крепостной, затравленной и растерзанной у меня на глазах собаками…
— Ну, полно, полно тебе Михайло, — успокаивала Софья.
— А, что если найдёт меня барин, которому по всем человеческим законам я принадлежу? Запорит в смерть и не посмотрит ни на что.
К воротам сего дома подъехала небольшая карета, и из неё вышел Андрей Ильич. Он был скор и не весел. Местные девицы раскланявшись в пояс встречали барина, но тот не обращая внимания, сразу же направился в дом своей дочери.
— «Господiну иркутскому градоначальнику, — громко зачитал письмо барин, — Рогозiнъ Дмитрий Петрович, из поместья Щучьева, Владимiрского уезда  доводит до сведенiя мiнистерство внутренних делъ о том, что  в 1811 году изъ  его поместья сбежала крепостная Дарья Мiхайловна Меньшова съ сыном. На видъ 25 лет, крепкого телосложенiя, на правой щеке небольшое родiмое пятнышко въ виде месяца, на правой руке нет мизiнца. Мальцу около пяти лет, волосъ тёмный, откликается на iмя Митрофан. На левой лопатке имеется маленькое клеймо в виде щукi…».
— Ой, папенька! Ой, папенька, не хотите ли Вы сказать, что у нас скрываются беглые?! – подскочила Софья. Михайло же, напротив. Он как – будто окаменел и слушал тестя очень внимательно.
— «… Обитавшiе холопы въ лесах по левобережью Иркута, въ том числе и беглая холопка Дарья, в сопротiвлении была поймана повереннымъ лицом барiном сего. Оказав сильную одержiмость, была случайно задрана псами.
Малецъ же пропал и местонахождение его не известно некому. Если случiтся так, что каким – то образом повзрослевший холоп проявит себя где – то, то прошу немедля вернуть мою собственность во владения мои. 30 сентября 1811года».
— Так зачем же-с папенька Вы зачитываете нам этот документ, разве у нас есть беглые?
— Нет ангел мой, беглых нет у нас, но я хотел бы взглянуть на левую лопатку моего-с новоиспечённого зятя, — сворачивая документ в конверт, продолжал отец, — скажи Михайло, имеешь ли ты-с клеймо в виде рыбы?
— Дикость какая?! Дикость! – выкрикнула Софья и вскочила из – за стола, — разве-с можно клеймить людей, подобно скоту? Папенька… Михайло, ну, что Вы молчите, судари мои? Ну, ответьте мне?
— Многих клеймили раньше, дабы показать свою собственность, — начал барин…   
— И, что, и в нашем поместье все люди заклеймённые и даже моя Настя, Вы это хотите сказать? 
— И за дедом твоим, Ильёй Мифодичем водилась такая мода. Многие, живущие здесь с клеймом ходят, но уже после смерти бабушки твоей, клеймить перестали и в кузне, кроме-с звона железа больше нечего не слышно. Ну-с, так, что голубчик покажешь лопатку?
Оголив торс, Михайло повернулся спиной к барину. На левой лопатке и в заправду был необычный шрам в виде рыбы с поднятым хвостом. От увиденного, Софья охватила своими ладонями щёки.
—  За раба идущая, рабой становится, — промолвил Михайло. Но я ведь в лесу вырос. Один! Никто меня не искал, да и имя у меня в документах другое и давно же.
— А, что если кто прознает, что же делать? Что же делать? – сокрушалась Софья. – А что же матушка, она тоже носит клеймо?
— Ну полно, полно Вам друг мой. Мой кузнечик. Ангел мой, не подобает задавать подобные вопросы. Вы забыли о такте? – с возмущением, но весьма тихим голосом произнёс барин, — ну, а, что же ты мне скажешь мил друг? – повернувшись в сторону Михайло, вторил один и тот же вопрос барин. —  Вот моё решение. Шрам этот, прямое доказательство того, что ты являешься собственностью барина своего, и пусть ты с детства по лесам скитался, но ты обнаружен и я, как истинный дворянин, должен придать тебя местному городничему. Но счастье и спокойствие Софьи, мне дороже. Поэтому…, — барин замолчал на мгновение и подумав продолжил, — и поэтому, нужно ох как потерпеть и вырезать часть кожи на твоей спине.   
— Я многое ведаю о травах и излечу себя, может за тридцать дён. Уйду покамест в лес, в ту избушку, там лес непроходимый, никто не захаживает туда. Но одному несподручно будет…
— Ерёма с тобой отправится, а пока лекаря нельзя звать, но Фёдор – кузнец мой порубит тебя быстро. У него рука лёгкая, враз рассечёт.
Вечер уже догорал и совсем к ночи, Андрей Ильич вернулся в усадьбу. Позвав в свой кабинет Фёдора, барин обрисовал всю ситуацию происходящего. Фёдор, хоть и держал давнюю обиду на барина, но служил верно и работал исправно, поэтому Андрей Ильич не побоялся того, что Фёдор узнает всё о Михайло и доверился ему. Снарядившись всеми припасами, поутру Фёдор вместе с местной девушкой и Михайло отправились в самую чащу непроходимого леса. Изба, в которой, когда – то жил Михайло совсем обветшала и превратилась в паутинное царствие. Сухие снопы трав, подвешенные на балку к потолку, были окутаны обильной паутиной, сушеные ягоды лежали в глиняных и деревянных плошках на пыльном столе. Изба напоминала тёмную берлогу, чем жильё. Всё, как и обещал Фёдор, было сделано очень быстро, почти одним взмахом ножа в руке, спина молодого мастера была иссечена. От испуга девушка невольно взвизгнула.
— Не пужайся! Что с ним станется, вишь боров какой, — засмеялся кузнец, — оставайтесь с богом тут, а я пошёл, мне растележиваться некогда.
Глиняной горшок уже стоял на печи, в котором бурлила вода со снадобьем. Сухие цветы ромашки, зверобоя, листья крапивы, тысячелистника, календулы томились в бурлящей воде. В плошке находилась смесь толченого ядрёного лука вперемешку с мякотью помидора. Вся эта готовка источала весьма не приятный запах. Поочерёдно девушка делала примочки из этой смеси на спину Михайло. Прошло немного времени, как Михайло начал поправляться от нанесённых ему ран. Но одним дождливым днём в лесную избу ворвались не прошенные гости из пяти крепких мужиков с собаками. Двое из коренастых мужиков являлись поверенными барина Рогозина Дмитрия Петровича, поместья Щучьева Владимирского уезда, один градоначальник Иркутска, а также старшие управляющие поместья того барина.
— Батюшка Святый! Да кто ж прознал, да как же это! – заголосила девушка, увидев за спинами мужиков Софью со связанными руками и также связанным ртом, — да, что же это делается?! Голубку в верёвках!
— Молчи баба! – ударив рукой по щеке, заорал один из них.
— Что ж, за раба идущая, рабой становится, — резво проговорил второй и схватив молодую барышню за волосы притянул её к себе. От боли Софья издала приглушённый писк. Михайло кинулся на крепкого, стоящего перед ним градоначальника, но получив удар кулаком в живот, упал на колени. – Хороший улов будет барину нашему, вместо одного, сразу двое!    
А в усадьбе Икоминых был уже оглушительный переполох и крики. Девушка, которая находилась в лесной избушке с Михайло, украдкой сбежала, и ещё не отдышавшись, обо всём доложила Проколу Фёдоровичу. Как же корила себя Анастасия Поликарповна заливаясь слезами о единственной своей любимице, своей дочери. Андрей Ильич не сокрушался и не впадал в горе, потому как скоро собирался в город для утряски щепетильных вопросов и возвращения своей дочери и её мужа. Не смотря на то, что он дал всем вольную и не ущемлял своих бывших холопов, он не мог просто так отдать в руки законному владельцу молодого мастера, ведь Андрей Ильич вложил не малую сумму в его обучение столярному делу.

Часть II
Поместье Рогозина Дмитрия Петровича было весьма обширным. Огромный господский дом возвышался на пригорке, поэтому его было  видно издалека. На заднем дворе поместья, как и у всех поместий располагались: конюшня с каретным сараем, псарник, хлева со скотиной, курятники с амбарами, винные погреба, цветочные аллеи и ещё многие постройки. Дмитрий Петрович был весьма занятным человеком и дюже охотчивым до благородных животных. Он, как и его покойный дед разводил племенных жеребцов, выставлял коих на торги, а коих и даровал знамо знатным и выгодным для него господам. Помимо родового кладбища в поместье также имелось конное кладбище, именно конное, потому как погибшая лошадь провожалась со всеми почестями в последний путь и хоронилась в отведённой ей могиле. На создание такого кладбища потратилось много времени и средств. Оно было маленькой причудой местного барина. Для разведения племенных жеребцов, одних канюшен было мало, поэтому на огромной территории этого поместья был создан конный завод. Он стоял у берегов большого озера, где разводили отменных щук, они были самыми отменными во всей Владимирской губернии. Видимо и усадьба носила название «Щучье» из – за вкуснейшей и жирной рыбы.
Через семь дён Михайло с Софьей стояли на лютом от стужи дворе той усадьбы. Двор был пуст, как – будто все вымерли или же попрятались по избам и хлевам. И только они по среди не знакомого двора в окружении управляющего и нескольких мужиков стояли и ждали участи. Участь раба им была неведома с детства, поэтому никто из них не мог знать, что сейчас может произойти.
— А пригнали холопа моего! – выйдя на веранду в овчинном тулупе, проговорил Дмитрий Петрович, — ба! Да, он не один?! Кто это с ним? Видимо жинка!
— Это жена его барин, — толкая Софью в спину, — молвил один из поверенных. – Ну, чего молчишь? Говори, коли барин требует.
— Ну-с голубушка, дай – ка я на тебя погляжу, — громко промолвил барин, подходя к юной барышне. Он властно скинул с себя тулуп и одной рукой схватил Софью за лицо, дабы посмотреть её зубы. – Хороша кобылка! Ох, хороша! Ну-с, а там, что? – приподняв тростью юбку до колен, начал лезть у всех на глазах барин.
— Барин, забей меня, раз так, но не тронь её! – выкрикивал Михайло.
— А это кто? Новоиспечённый мастер?! Ну я древесиной не занимаюсь, мне мастера не нужны. Может я продам тебя, — погрозив тростью, продолжил барин, — а ну Никита всыпь ему.
Никита – местный дворовый мужик, крепкого телосложения, почти виртуозно владел кнутом. Не успев моргнуть и глазом, как на глазах у Софьи, к широкому окровавленному столбу подтащили её мужа. Раскрутив кнут над головой, Никита обрушил первый удар на ещё не зажившую спину Михайло. Софья голосила от увиденного ужаса. Не выдержав такого зрелища, она лишилась чувств и упала в руки барина. Очнулась Софья уже будучи в господском доме первого этажа. Она лежала за тяжёлой гардиной на кушетке обитой красным бархатом, было темно и только одна свечка, стоявшая на столике, тускло освещала небольшое пространство закутка.
— Ой, девонька, давай – ка вставай. Надо идтить, барин желает тебя видеть, — вытирая тряпицей лоб Софьи, проговорила очень грузная баба.
— Я не хочу! Я домой желаю! Папенька мой, знатный господин…
— Ох, девонька, да все мы принадлежим здесь только одному господину, пойдём ужо не мешкая, а то не ровён час, прогневается барин.   
— Ааа, юная барышня! Софья тебя зовут? – поправляя синий бархатный халат на огромном животе, проговорил барин, — ну-с, так знай, что ты не барышня, а здесь всего лишь крепостная. Такая же бесправная, как вся эта челядь.
— Я не холопка! – громко и почти властно провозгласила Софья. – Я, Софья Андреевна Искомина. Мой отец – Андрей Ильич, богатый дворянин и знатный человек в высших кругах…
— Да знаю я полоумного твоего батюшку.
— Зачем же Вы сударь наносите в моем лице моему папеньке оскорбления?
— Какие такие оскорбления? Помилуй, матушка! Разве я оскорбил Вас? Но, что за выходки в свете? Кто вольные раздаёт на все четыре стороны холопам, а кто благословил дочь на брак с холопом, а кто вложил бешеные средства в обучение этого же холопа? А, ну-с скажите – ка мне голубушка? Не можете возразить? Будешь покорной и жить будешь хорошо, да и холопу своему облегчишь жизнь. Как ты его там зовёшь, Михайло? Ну, надо же! А теперь, всё. Пошла отсюда вон, устал я!
— Да, куда же мне прикажите уйти-с?
— На скотник её, — властно проговорил барин той бабе, которая и привела Софью. – А завтра с утра в поле пойдёт.
— Барин смилуйся над девчонкой! Ну, какое же поле? Зима на дворе, — заголосила баба.
— Вот и хорошо, что зима. Будет шибче двигаться, не замёрзнет. Пусть по полю бегает и наст ломает, чтоб снег пушистее был и весной быстрее растаял.
Вонь и жуткая картина скотника приводил новоиспечённую крепостную в оцепенение. К грязным вёдрам и такому же инвентарю невозможно было прикоснуться, не то, чтобы взять в руки. Серый балахон, напоминающий ветхое платье и такой же замызганный и сильно пахнущий зипун ждали Софью.
— Вот оболакайся давай, — проговорил один из мужиков, — что стоишь?
— Во что одеваться? – со слезами на глазах шептала Софья. – В это? Это же рубище!
— А тебе, что нужно, платье царское?! – сидя на топчане, мужик стал оглядывать девушку. Ну, ежали не хошь, то давай, я поможу тебе. Приласкаю.
На крики Софьи прибежала одна из коровниц и завидя срамную сцену, бодагом огрела мужика. – Ишь, чего удумал, поскудник! Вот управляющему доложуся, он тебя потешит! – схватив за руку Софью, кричала баба. – Пойдём – ка от греха отсель, при мне будешь.
До самого позднего вечера Софья всхлипывала, охала, то отбрасывала всё, что ей вкладывала баба в руки, то пыталась сладить с унизительной работой. Присев на топчан и съёжившись от холода, Софья выпила стакан парного молока и не заметив для себя, как уснула. Пробудилась она от страшного вопля, какая – то женщина или ребёнок вопил от ударов хлыста, который возносил над собой коренастый мужик. На дворе стояло морозное утро, но жестокая экзекуция была очень жаркой и даже увеселительной именно увеселительной для самодура – барина. За какие такие прегрешения он наказывал молоденькую девушку, которой на вид было всего двенадцать лет отроду.    
— Ну! Чего рот раззявила?! Мож тоже захотела? – ткнув в спину палкой, грубо проворчал мужик, — ты не барышня, а рабыня. Иди давай ужо. Поле не ждёт, а артачиться будешь так дыба всех примет…
— И тебя тоже, — буркнула Софья.
Снежное, бескрайнее поле, слепящее от холодных лучей солнца встретило Софью. От его белизны и искристости у девушки из глаз побежали слёзы. Щёки обдувал ледяной ветер и своей колючестью пронизывал нос и горло. Оборачиваясь в сторону усадьбы, Софья наблюдала, как с печных труб над крышами, укрытых снежными шубами, идёт серой струйкой дым. Она ходила взад и вперёд. Падала и вновь вставала. На морозе её щеки приобретали пунцовый цвет, а ресницы превращались в лёд от слёз. Конечно же в этом поле она была не одна, за ней пристально наблюдал один из поверенных барина. Он постоянно ударял хлыстом по запорошенной снегом земле и выкрикивал бранные слова в сторону юной Софьи. Уже ближе к вечеру, промерзшую Софью на санях привезли в усадьбу. Не успев согреться и, что – нибудь перехватив, её отвели в господский дом.
— Ну-с, строптивость твоя сошла или ещё поморозить тебя? – с ухмылкой произнёс барин.
— Где мой муж, где Михайло? – почти без голоса спросила она.
— Хм! Тебя это только заботит? – сердито глянул барин. – Переодевайся и на стол снаряжать будешь.
Уставшая бывшая барышня и промёрзшая до костей, отправилась в самую глубь господского дома где находилась кухня. Обед для хозяев сего дома уже был приготовлен, осталось накрыть стол и подать многочисленные блюда. Когда в не большой столовой был подготовлен стол, господа принялись к употреблению пищи. Софья была по своей родословной очень образованной девушкой, настоящей дворянкой голубых кровей. Без всякого разрешения она в голос сделала замечание господам о том, что перед едой обязательно люди читают молитву, за что и поплатилась. Разъярённая барыня выплеснула с тарелки огненно – горячий суп на девушку, тем самым обед был прерван. Всю обедню немедленно перенесли в соседнюю залу. Сенные девки бегали с посудой и блюдами, словно заполошные. Всем было жуть как страшно, ведь барин мог засечь всех до смерти из – за одного проступка и без разбора. 
-Дмитрий Петрович! Свет мой, — укоризненно прошептала жена, — немедля накажи эту девку! Немедля! Или это сделать мне?!
— Ну, будет, будет. Сам накажу, вот, после…
— Любезный друг мой, — продолжала жена.
— Ну, хорошо, хорошо, — отбрасывая салфетку, успокоил её муж, — Сафрон, поди – ка сюда. Вот, что, — задумчиво вещал барин, — а истопи – ка ты баньку. Я после приду.   
— А как же девка?! – удивлённо голосила барыня.
— Цыц я сказал! Я, что мальчишка?! Без Вас сударыня справлюсь! – бросая вилку на пол, зафырчал барин, — Сафрон! Софью в баню и немешкая! И всё! Я сказал.
К вечеру баня изрядно была натоплена и жар из неё выходил клубами. Софья в одной рубахе стояла в углу подле полка и сжавшись, подпирала стенку. Вторая же девица очень смело орудовала ковшами, тазами, не стесняясь ни барина, ни самой Софьи.
— Ложитесь на полок барин, — попросила девка.
Она достала из большого таза берёзовый веник и начала охлёстывать жирные бока барина. Барское тело краснело и покрывалось маленькими прилипшими берёзовыми листочками. Не выдержав жара, барин выскочил из бани и окунулся в снег. Казалось, что снег поглощает в себя всё распаренное тело барина, а тот только ухал и ахал от услады. Войдя вновь в баню, барин притянул к себе Софью. Девушка начала отбиваться, но цепкие руки мужчины имели неимоверную силищу и не отпускали её. Рубаха на Софье слегка затрещала и вот уже на всё обозрение для барского глаза, из под рубахи показалась молоденькая и налитая грудь.
— Да скидавай рубаху свою, пусть тело подышит, — резво заявил барин, — ну – ка Пронька, держи ей руки, а то ещё кобылка кусаться начнёт. В бани все нагие должны быть.
Оголив полностью Софью, барин плотно притянул её молоденькое тело к себе. Кулон, который висел на шее у девушки, был весьма занятным и дорогим. Он обжёг грудь барина и тот отпрял от Софьи. Плеснув из ушата на себя прохладной воды, барин потянулся к кулону.
— Занятная вещица. Откуда он у тебя? Правду говори! – встрепенулся барин, он понимал, что у простолюдинки такой вещицы отродясь не может быть, а Софья была знатных кровей и под стать самого барина. Но коли замуж вышла за холопа, сама холопкой стала бесправной, и это был неотложный закон.
— Этот кулон матушка моя мне подарила, — начала сквозь слёзы лепетать Софья.
— Сколь же лет тебе?
— Девятнадцать…
-Мда. Ладно иди уже отсюда, после я с тобой разберусь. Сафрон! Сафрон, уведи ты девку от греха моего. А ты Пронька, давай мой меня, да квасу мне прежде подай! Пошоркай мне спину, а потом я тебе.

Пронька намыливала тело барина, сидящего на скамье. Она не стеснялась его и касалась всех срамных мест. Ополоснув барина от мыльной воды, Пронька вылила и на себя ушат воды. Дмитрий Петрович очень пристально смотрел на девушку.
— Ложись – ка на лавку и быстрее давай, — приказал барин.
Девушка послушно улеглась на лавку. Ослушаться было нельзя, иначе последует наказание. Сильные руки барина раздвинули бёдра девушки. Сжатое тело девушки стало ослабевать, и она вздрогнула. Толстые пальцы мужчины ловко и умело играли с плотью девушки. Её бёдра сами собой начали раздвигаться всё шире и шире. Он хлопнул её по ягодицам.
— Ах, чертовка! До чего довела меня! Ах, чертовка!
— Барин помилуй! – завыла Пронька.
— Помилую, конечно помилую! – не сводя глаз от пышности тела девушки, вторил барин, — да, что там у тебя?! Ба, да ты девка ещё! – дивился барин. В его голосе слышались нотки насмешки. – Это тебе за то, чтобы не перечила впредь, — он занёс руку с прутом над ней и резко ударил по оголённым ягодицам. Девушка вскрикнула от боли и рухнула всем телом на пол. 
— Ой, барин!  Дмитрий Петрович, родненький! – взмолила Пронька, — пощади меня, не бей! Ой больно!
— Терпи, терпи деваха!
— Помилуй меня барин, — встав на колени, девушка начала целовать старые и неопрятные ноги барина.
-Ладно, ладно. Давай укладывайся на полок.
Из глаз девушки лились слёзы, но барина эти слёзы вовсе не волновали. Склонившись над ней, барин пристально стал изучать молодое тело девушки. Опираясь руками в полок, он нещадно покрывал её раз за разом, да так сильно, что Пронька от такой барской любви лишилась чувств, но барин был так испорчен в этом щекотливом деле, что не обращал никакого внимания на бесчувственное тело девушки. Она пришла в себя только тогда, когда стоящий уже над ней барин обдал холодной водой её тело. Обессиленная, она пыталась встать на ноги, но трясущие ноги её не слушались, и она вновь падала на пол. 
— Эка ты какая слабая, — рассмеялся в полный голос барин, — возрадуйся девка, барин милостью тебя своей одарил, а теперь вон пошла. Мне ещё понежиться нужно. Да скажи там, чтоб Софья в опочивальню шла ко мне. Сафрон! Шельма, где носит тебя? Квасу мне и айда уже. Жарко тут, — обмахиваясь голосил он.   
После всех услад и сытого ужина, Софья стояла перед барином в одной рубахе. Бедная девушка благородных кровей, трепетала перед этим ужасным мужчиной. Она поистине боялась его. Боялась его диких выходок и расправы над её возлюбленным Михайло.
— Помнится мне, у тебя на груди кулон имеется, ну – ка поведай, откуда он у тебя?
-Эту вещь мне моя матушка подарила… на свадьбу, — глядя в глаза прошептала она, — с шеи сняла.
— С шеи? А кто матушка твоя, каких кровей? — опрокинув рюмочку запотевшей водочки, продолжал барин, — ну-с, чего застыла, отвечай же, коли спрашиваю?
— Матушка моя Анастасия Поликарпова Искомина… 
-Искомина? А по батюшке кто она?
— По батюшке и есть Искомина. Вот только…
— Что только? – с жадностью расспрашивал барин, — да ты девица не чурайся меня. Не трону. Ну – ну продолжай.
—  Сама я не знаю, но вот история происхождения матушки моей, весьма занятная, — с гордо поднятой головой сказала уже громко юная барышня, — только длинна больно она.
— А я не спешу, — указав перстом на бархатное кресло, — вторил барин, — поведай мне, какие страсти в Сибири происходят.
Софья уже не была столь пуглива. Она присела в мягкое кресло и взяла с подноса чашечку горячего какао. Этот своевольный жест не одобрил Дмитрий Петрович, но сделал вид, что не заметил. Он слушал рассказ Софьи о том, кто её родители, где она живёт, кто её мать и как та была крепостной собственного отца и о многом другом. Утро уже дышало в спину ночи и первые петухи уже прокукарекали и не один раз. А Софья, новоиспечённая крепостная барина Рогозина Дмитрия Петровича, так и не выходила из опочивальни. Жена барина – Анфиса Кирилловна, знала о всех выходках своего мужа и о его похотливом нраве и очень нервничала. Ведь Софья была очень юной и необычайно красивой, и барыня здорово проигрывала на её фоне. В это утро барыня решила устроить выволочку юной крепостной. По её приказу недолеча от берега реки, юную Софью загнали в ледяную воду проруби, где та простояла почти цельный час. Почти без чувств её вынесли на руках и бросили в одну из изб на соломенный пол. Целую неделю над Софьей ворожила тётка Агафья, отпаивая настоями из трав и растирая нежное тело мазями. «Ох, помрёт девка», думала Агафья. К воротам поместья Рогозиных кто –то подъехал. Шесть запряжённых лошадей в возок, тяжело дышали источая из ноздрей пар. И хотя возок был припорошен снегом, было видно, что этот экипаж принадлежал знатному господину. Зимой в непогоду и ясные дни, в этом экипаже было всегда тепло. От мягких бархатных и атласных подушек, медвежьих шкур исходил некий уют.
— Кого это ещё чёрт принёс? – недовольно произнеся, скривился Дмитрий Петрович, выглядывая из – за гардины окна.
Из возка вышел довольно хорошо одетый мужчина. Он прикрывал лицо воротником собольей шубы от ветра, а также придерживал цилиндр на голове.
— Эй милейший! Доложи – ка голубчик своему барину, что гости пожаловали, да не мешкай же ты! Чего как истукан стоишь? 
— Как изволите господин хороший, как изволите, — раскланивался лакей не большого роста, — как о Вас доложить барин?
— Скажи своему барину, что Андрей Ильич Искомин прибыл из поместья Искоминых Иркутской губернии.
Войдя в переднюю сего дома, Андрей Ильич огляделся и отметил, что поместье весьма богато, но от него сильно веет стариной. Видимо хозяева сего дома совсем не шли в ногу со временем и не гнались за модой. Сенные девушки в затхлом рубище носились из кухни в переднюю залу и накрывали стол. Из – за двери обшитой бархатом показался Сафрон и молча препроводил Андрея Ильича в покои Дмитрия Петровича. Тот сидел подле камина и гладил рукой своего громадного пса.
— А, что Андрей Ильич, признайтесь, что у меня весьма знатный пёс, — не поворачиваясь, произнес барин.
— Сударь, я весьма польщён Вашим сухим гостеприимством, — с некой иронией произнёс Андрей, — но прошу-с заметить, что я сделал не близкий путь в Ваши угодья. Я думаю, что Вы догадались кто я и зачем здесь? 
— Помнится мне, что Ваше семейство является заклятыми врагами мне. Вы сударь хуже, чем самый гнусный француз в двенадцатом году, — оборачиваясь, резко произнёс барин.
— Что? Какой ещё враг, я Вас даже не знаю?!
— Потрудитесь не орать! Сударь. Вы зачем пожаловали-с, а? Извольте  объясниться. Говорите, что за дочерью пожаловали-с, а о какой дочери идёт речь. В моём поместье никто не гостит. Может Вы приехали-с за моей крепостной? Софья? Так кажется зовут молодую девицу, что доставили мне как с месяц…
— Моя дочь не может быть крепостной. Вы заблуждаетесь!
— За раба идущая, рабой становится. Так ведь? А Михайло Ваш, он мой крепостной. И, что до того мне, что он вырос в лесу Ваших краёв, мать его беглая была, а значит её отпрыск мой и не чей более. А Вы, ну, что это за выходки, а? Что Вы делаете? Вы освободили всех своих холопов, прировняли эту челядь и к кому? К нам, к людям высшего сословия. Да Ваша фамилия гремит повсюду, позор! И что вы устроили? Отдали единственную дочь за простолюдина…
— Я не намерен слушать Вас. Вы не праведник! А люди все ровны с рождения. И кто это сказал, что человек может быть угнетённым другим…
— Барин, Анфиса Кирилловна желает Вас и гостя видеть за обедней, — проговорила одна из девушек.
Ну, право слово, обед был знатным. Сервизы с супницами стояли подле каждой персоны. Восковые незабудки украшали нарезанное кусочками мясо, на свежих зелёных листьях щавеля располагалось несколько сортов сыра. Несколько видов салата, а также утиный паштет стояли малыми порциями в блюдцах. Сочные котлеты томились под сливочным соусом, а груздочки в сметане лежали на большом блюде вместе с румяной картошечкой.  За обедом шла обычная беседа, и хотя Андрей Ильич не имел желания, но беседу нужно было поддержать так или иначе. Дмитрий Петрович сегодня был сам не своим и больше молчал, чем говорил. Но вот жена его, она лепетала без умолку. Предлагала гостю свои сочные тыквы, которых гость и отроду не едал. Предлагала также мёд, которого нет лучше и во всей губернии. Только у них мёд такой чистый и прозрачный, словно родниковая слеза.    Время подходило к чаепитию.
— А, деваха, — промокая уголки рта, спросил барин, — может медку с кедровыми орешками, можешь сделать?    
— Конечно, сию минуту барин принесу.
Девушку остановила Анфиса Кирилловна. Жестом руки она притянула её к себе и, что – то шепнула на ухо. Та немедля поклонилась и удалилась. 
— Да и свежесбитого маслица с джемом принеси! – прикрикнул барин вдогонку девахи.
Какое было изумление на лице Андрея Ильича, когда он увидел Софью подающую поднос. Отца поразил измождённый вид дочери: осунувшаяся, с жутко болезненным лицом, Софья еле стояла на ногах. В её неподвижных глазах был неподдельный страх перед задумками наказаний барыни. Софья была словно выпита всеми наказаниями и трудной работой, которые придумывала барыня. Она стояла и не поднимая глаз держала поднос со сладостями и мёдом с кедровыми орешками. 
Софья! – подскочив со стула, закричал Андрей, — Софья!
— Папенька?! Папенька, — уронив поднос, кинулась Софья в объятия отца. – Папенька заберите меня! Слёзно прошу Вас, я домой желаю!
— Так. Без паники. Немедля уезжаем!
— Позвольте уважаемый Андрей Ильич, — провозгласила жена барина, — как это Вы уезжаете и с кем, с чернавкой моей? Она моя холопка…
— Что Вы уважаемая сделали с моей дочерью, она на себя не похожа?
— Да не кричите и ведите-с себя соответствующе. Что от неё убудет что – ли? Спесь сгоняла, надо же барышня, — с ехидством подметила барыня.  – Хотите забрать? Покупайте! Сорок тысяч пожалуйте и рабыня Ваша, а есть ещё и прихвост к ней, ну, уж ладно, за него тоже сорок тысяч, и они Ваши. Ну, что по рукам?
— Покупать?! Разве люди продаются, как вещь или скотина? – держа за руку Софью, возмутился Андрей Ильич.
— Вы уважаемый сейчас о чём-с толкуете? О девке моей? Так она не имеет нечего окромя души своей, — внеся в беседу своё слово, промолвил барин. – Ты дева иди на кухню, а я решу судьбу твою.
После обедни, господа прошли в тёплый и весьма уютный кабинет Дмитрия Петровича.
— Сафрон! Сафрон, где ты мерзавец!
— Я туточки барин.
— Вот что голубчик, никого не пускай в эту дверь и сам постой снаружи, пока я не покличу. Вразумел? Вот и славно. А теперь ступай. Нам побеседовать необходимо с господином Искоминым.
Барин вальяжно расхаживал по своему кабинету и не знал с чего начать разговор с гостем.
— Ну-с, приступим. Так о чём же-с Вы любезный хотели побеседовать со мной, — не выдержав, начал Андрей, — помнится Вы сказали, что я враг Вам?
— Я вот, что скажу Вам любезный, уезжали бы Вы к себе в Иркутск, ну, что Вам до дочки Вашей? Не принадлежит она Вам всё ровно-с, — не вынимая сигары изо рта, говорил барин. – Как говориться, дочь – это отрезанный ломоть! Может я Вам сам денег пол пуда оплачу…
— Ваше предложение весьма лестно мне, но нет. Дочь дороже. Вероятно, у Вас нет детей…
— Я думаю, Вам знакома деревня Лошиха, та, что стояла на окраине Иркутска? Она принадлежала, когда – то знатному барину – Зарубину Поликарпу Васильевичу.
— Да, я понаслышке знаю об этой деревне и поместье, но зачем мне это всё вещаете?
— Вы сударь имеете-с прямое кровное наследство с покойным Ильёй Мифодичем Искоминым.
— Всё верно. Это батюшка мой, да покинул он этот мир и так давно, аж до двенадцатого года.
— Всё верно, всё верно. И пусть у чертей на сковороде танцует. Да Вы пейте, пейте. Вино знатное, из моих запасов, — подставляя фужер, продолжал барин. – А то, что у Зарубина дочь была и звали её Марией, знал об этом? Папенька Ваш – антихрист, овладел девушкой, та в последствии тяжёлой стала. Прознав про то, Поликарп Васильевич, не выдержал такого позора и дюже как прогневался. Но отец Ваш не заставил себя долго ждать и в ответ, словно разбойник отмстил Зарубину и сжёг всю деревню и поместье дотла. А что с детём случилось? Скажите мне на милость?
— А младенца, который только что на свет появился, над ним папенька мой сжалился и привёз в свою усадьбу. Отдал дворне на воспитание. И имя сам дал, нарёк младенца – Марфой.
— А ты и не ведал нечего, верно? Не ведал, что девочку изначально Анастасией назвали? И чтоб скрыть позор, барин внучке свою фамилию дал?
— Зачем Вы мне всё это говорите, я сам это всё знаю. Анастасия Поликарповна Зарубина, в прошлом носила имя Марфа и в последствии супругой моей стала. Но как же я горевал думая о том, что юная барышня и есть сестра моя по отцу…
— Сестра? Ваша сестра?! Вздор! Я кузен Вашей милейшей супруги! Я! И никто более!
— Что?! Как такое может быть, ведь нет родни у неё, кроме отца моего? Это не слыхано!   
— Имею честь сказать Вам, что Зарубин Поликарп Васильевич являлся моим родным дедом, а дочь его моей тётушкой. Смекаешь? Анастасия рождённая свободной и пленённая твоим отцом, она кузина моя. Я Рогозин Дмитрий Петрович всю жизнь жил в этом поместье Щучьево, Владимирского уезда и лишь по рассказам матушки своей знал тайну сей этой истории. Я сжалился над дочерью Вашей, поскольку она и есть моя племянница. Но вот супруга моя, невзлюбила её и указала место строптивой. Вот и пусть теперь поживёт Софья у меня. Не отдам её Вам. Холопка она моя.
— Холопка? Она же Ваша племянница и кровь Ваша? Как же Вы так отзываетесь…
— А сестра моя в Вашем поместье кем слыла? Не уж то королевой? Холопкой была!
— Да, но я даровал ей свободу! Она владеет всем имуществом по законному праву!
— Я прошу Вас сударь возвращаться обратно в Иркутск.
— Я не отступлюсь. Я приеду вновь!

Часть III
К вечеру разыгралась метель и на все уговоры остаться и переждать непогоду, осерчённый  Андрей Ильич всё же собрался в дорогу.
— Да поймите же вы, уважаемая Анфиса Кирилловна, мне надо непременно ехать! – в сердцах взмахнул руками Андрей Искомин, — меня ждут дела, да и дочь моя у Вас. Я же отец и мне забирать её нужно. Ну, как же Вы душечка не вразумите?
Анфиса Кирилловна пряча свои руки под лисьей душегрейкой, откинулась в кресле:
—   Да как же-с нам не понять — то? Как не понять-с? Вам ехать надобно-с, я понимаю очень хорошо. Но пурга какая, метель. Одним словом – непогода.
Он грезил увидеть свою Анастасию и поделиться всеми новостями, которые его подкосили. Под резкими порывами ветров замороженные и оголённые кроны деревьев склонялись до земли. По снежному покрывалу заструилась искристая позёмка. Звёздное небо затянуло обширной тучей из которой валил то ли снег, то ли снежная колючая морось. Авангард прибывающей метели – снежная позёмка, вся эта стихия, словно вырвалась на свободу. Завывания метели переплетались с диким воем волчьей стаи. Крупные хлопья снега окутывали всё: и поле, и лес, и дорогу, которая исчезала на глазах под заносами. Круговорот метели поглощал в себя всё. Лютый холод выгнал стаю зверья из леса. Очумевшие от голода, волки учуяли разгорячённую плоть лошадей. Стая серых шла по следу. Завывание и хрипота серых была слышна даже через лютую метель. Возница барина неслась прямо на них.  Гришка старался гнать лошадей, но снежные воронки, а также сугробы очень сильно замедляли ход. Ржание коней, крики людей, завывание ветров вперемешку с волчьим воем, а также выстрелы пистолетов, всё это смешалось в единое целое. Природа разбушевалась, она будто была против того, чтоб Искомин вернулся обратно, в свои родные пенаты.
— Барин! Андрей Ильич! Держитесь! – кричал Гришка, удерживая вожжи, что есть мочи, — не робей барин, сдюжим!               
—  Ох, Гришка! Помрём мы здесь, волков много! – кричал барин.
— Зачем помирать?! – пытаясь удерживать лошадей, орал Гришка, — стреляйте барин! Выстрелы отпугнут свору!
— Гришка, миленький! Куда стрелять, не видно не зги?!
— В воздух Андрей Ильич, в воздух! Чего молчишь барин?! Не спать! Не спать!
Страх, ни с чем не сравнимый охватывал людей. Лошади встали в ступор и возок завалился на бок. Барин со всем скарбом, что находился в возке выкатился на снег. Впереди возка, одни из лошадей ржали и пытались подняться со снега, другие же лежали на окровавленном снегу покусанные волками. Гришка с барином без передышки выпускали пули из стволов пистолетов, отгоняя стаю. Дёргая поваленный возок, одна из лошадей всё пыталась встать, но без помощи Ерёмы это было сделать весьма затруднительно. Ерёма был бледнее снега, в его маленькой жизни, ещё не доводилось попадать в такие переплёты. Распрягая лошадей, он тем самым помогал им подняться. Выстрелы доносились повсюду. Лошади мешали своему освобождению и сильно брыкались. Они были точно в мыле. Мальчишке всё же удалось освободить животину от пут. Обезумившие лошади вскочили со снега и рванули в сторону леса. Свора голодных волков отпряла от людей и скрылась в тёмной стене замороженного леса. Сидя на окровавленном снегу, Андрей Ильич почувствовал, что начал замерзать. Его ноги и руки почти околели и ничего не чувствовали. Где дорога, куда идти в такую свирепую метель, никто не ведал. «Метёт, ох как метёт… — думал Гришка, сидя возле опрокинувшегося возка, — чёрт дернул барина в энту метель снарядиться.»   
— Чаво это там? – вскочив с корточек, спросил Ерёма, — вон барин, погляди – ка, кто – то с огнями, — широко заулыбался мальчишка, обнажая зубы. – Ну, ладность, а покамест нужно вещички собрать.   
— Обопритесь Андрей Ильич на меня, — произнёс Гришка, — я поддержу.
Колючая, страшная, холодная метель, также резко закончилась, как и началась. На безмолвном чёрном небе появились яркие, морозные звёзды. Они были настолько низкими, что освещали всё поле близ леса. На крики людей и выстрелы кто – то с факелами приближался к возку. Гришка с Ерёмой разомлели, они были рады, что их кто – то нашёл и, что не придётся никуда ехать в темень ища дорогу. Люди с факелами были из поместья Рогозина. Дмитрий Петрович, хоть и слылся самодуром и грубым мужланом, но всё же не мог допустить того, чтоб в такую метель случилась беда с отцом своей племянницы. И хотя он называл её крепостной и свято в это верил, но в душе был рад, что у него появилась наследница, ведь детей у него не было. Вернувшись в дом Рогозина, Андрей Ильич безмерно благодарил своего будущего родственника.
— Да будет Вам, будет, — кутаясь в халат, говорил Рогозин.
— Как, только всё утихнет, мы покинем Вашу обитель и на этот раз с Софьей, — снимая шубу, хрипато проговорил Искомин.    
— А может, останемся, барин? – тихо спросил Гришка.
— А не пошёл бы ты отсель! – крикнул Искомин, — ты всех лошадей прораззявил, шельма!   
— Оставайтесь, Андрей Ильич и не дурите-с! — Анфиса Кирилловна поднесла в чашке горячий отвар от простуды. – Метель может начаться вновь, кто знает, когда-с она закончится. А закончится, так и отправитесь.
— А если не утихнет? Что же мне теперь, — Искомин поглядел на хозяев дома так, словно по их щелчку могло всё закончится разом.
— Ну, ежели не стихнет погода, то погостите-с, — приглашая за стол гостя, хитро продолжала Анфиса Кирилловна пряча руки под шаль.
— А ежели и не стихнет, то всё ровно сподручней днём-с ехать, — ответил Дмитрий Петрович и, поперхнувшись, закашлял.
— Оставайтесь, — продолжала Анфиса Кирилловна.
— Ох, воля Ваша душечка! Но я хотел бы обсудить дело одно…
— Мы крепостных не дарим. Но обменять можем, — отпив глоток, продолжала  Анфиса Кирилловна.
— Да, как же это так? Ну, в отношении Михайло, ладно, я уже смирился, но дочь…
— А за неё не волнуйтесь, — тихо начал Дмитрий Петрович, — может развенчаем и делу конец.  И будет жить припеваючи.
— Да, но позвольте…
— Да, я – то позволю-с, но дело миром хочу окончить, — вытирая руки, тихо говорил Рогозин. – Да, ты подумай, Андрей Ильич. Детей у нас нет, а кому же это всё добро я оставлю-с? – взяв за руку жену, продолжал барин, —  а Софья Ваша…, в ней кровь моя. Я было разозлился поначалу, хотел продать её давеча. А сейчас, разомлел от такого счастья. Ну же, Андрей, — пристав из – за стола, похлопал по плечу Искомина, могучей рукой Рогозин. – А лучше, я Кузьму завтре отправлю в поместье Ваше, а в депеше отпишу обо всём.
— Я так понимаю, что я нахожусь в Вашем плену, раз Вы не отпускаете ни меня, ни Софью? – хотел было привстать со стула Андрей Ильич, но под могучей рукой хозяина, присел обратно.
В залу вошла одна из сенных девиц и поклонившись сказала, что покои для гостя готовы. Этот остаток ночи, Искомин не спал, он всё думал о том, как –бы вызволить Софью и где она сейчас прибывает. На улице завывала вновь вернувшаяся метель. Была уже глубокая ночь, но на «чёрной» половине господского дома, уже во всю готовился завтрак. Юная Софья просто валилась с ног, но тучная и склочная баба очень бранилась и охаживала девиц тряпкой за нерасторопность. От дровяной печи дым валил не прекращаясь. Он валил и днями, и ночами. Чистка овощей, ощипка птицы занимало почти всё время и отдыха не оставалось не на что.  Этой ночью не спалось не только Искомину, не спала также и хозяйка сего дома.  В эту ночь она, словно призрак всё блуждала по ночному дому. Она никак не могла допустить того, чтоб Искомин забрал свою дочь, и эта мысль не давала ей покоя. Ведь юная барышня была новоиспечённой крепостной. Барыня и без того злилась на судьбу потому как была бездетной, а новость о том, что, Дмитрий Петрович обрёл в лице Софьи племянницу и всё наследство рано или поздно перейдёт к ней, это всё очень злило и тяготило её. Учуяв запахи, барыня вошла на кухню. В эту половину дома, она редко захаживала, ведь ею управляла Прасковья, а у неё не забалуешь и барыня полностью ей дала власть над всем и всеми.       
— И что же сегодня на завтрак-с? – заглядывая в кастрюлю, спросила Анфиса Кирилловна.
— Суп готовим матушка, суп, — вытирая руки о подол, лепетала Прасковья.   
— Суп говоришь, это хорошо. Салом приправь. А рыба! Где рыба, которую гость привёз?
— Н знаю матушка, не знаю.
— Сказывай! Куда рыба девалась! – барыня подскочила и приблизилась к поварихе. 
— Виновата барыня, пойду погляжу, — продолжала Прасковья.
— Ладно. Не колготись, рябчиков подашь под грибным соусом. А мне лично каши крупяной, да на сливках. Да, и вот ещё, — барыня поманила кухарку пальцем к себе. Из рукава она достала малюсенький флакончик и всучила в руки Прасковье, — вот это выльешь в вино гостю. Поняла?
— Господь с Вами матушка!
— Чего орёшь?! Или в поля заснеженные захотела? – угрожающе проговорила барыня. – А это ещё кто там прячется? А ну, вылезай из подклета.
— Барыня! Анфиса Кирилловна! Заступница Вы наша, не бейте! Это я Агафон!
— А это ты дурачок! Опять на кухне подъедаешь! Поди прочь! Ох дурак, ох шут, — рукоплескала она, — Прасковья! Ты всё поняла?
Агафон выскочил, как ошпаренный и чуть было не сбил Софью с ног, когда та несла тяжёлый бочонок с салом:
— Ой, Софьюшка, голубушка вы моя, — колготился Агафон, хватая за локоток юную особу, — вы очень рачительны*. Тихо, тихо, — прикладывая к губам палец, продолжал дурачок, — я хоть и скудоумный, но много чего подмечаю и много чего знаю. Хозяйка наша – Анфиса Кирилловна задумала скверну. Отравить гостя желает, чтоб он тебя, мою голубку не увёз.
— Как отравить? Папеньку!
— Тихо, не кричи. У стен уши есть.
—  Я спасу папеньку. Да раз уж ты всё знаешь, может ты и знаешь куда делся муж мой, Михайло? Ну, что ты головой крутишь Агафонушка? Ну, по глазам же вижу, что знаешь. Скажи мне. Скажи, — тихо шептала Софья. Но Агафон махнул рукой и скрылся за тяжёлой бархатной гардиной.
Утренний завтрак был накрыт в не большой зале. Дмитрий Петрович с гостем задушевно о чём – то говорили и ждали, когда же спустится Анфиса Кирилловна.
— Вы уж простите меня великодушно-с, замешкалась я, — поклонилась барыня.      
— Мы Вас все уже заждались, — произнёс Андрей Ильич, — Вы очень радушная хозяйка.
— О, да! Анфиса Кирилловна всегда, что – нибудь придумывает, — прикрывая рот салфеткой, сказал Дмитрий Петрович. – Голубушка, ну-с и чем же-с Вы на сей раз увлечены? — отодвигая стул с поклоном проговорил муж.
— Разумеется я увлечена и это так. Ну-с, может мы приступим к трапезе? – барыня положила руки на стол.
—  О;чи все;х на Тя;, Го;споди, упова;ют, и Ты; дае;ши и;м пи;щу во благовре;мении, отверза;еши Ты; ще;друю ру;ку Твою; и исполня;еши вся;кое живо;тно благоволе;ния, — начал вслух читать молитву перед вкушением пищи, хозяин сего поместья Дмитрий Петрович.
Молитва читалась всегда, перед каждым приёмом пищи, так как считалось, что накрытый стол олицетворялся с всемилостивийшей ладонью Божьей. В переднем углу стола, под образами сидел Дмитрий Петрович. Доедая последнюю ложку крупяной каши, он в упор посмотрел на гостя: — а, что-с  Андрей Ильич, вот поведайте-с мне, как же Вы-с голубчик, могли распустить всех своих холопов?
— Мне кажется, что главное-с в нас, в чинных людях – это равное отношение к людям-с разных сословий. Не правда ли-с? И кто сказал, что человек должен быть угнетённый другим-с человеком, в каком писании это написано? – воспрошал Искомин, — не уж то люди высшего света отличаются от низшего сословия, у них, что нет рук…
— Ой, как Вы не правы-с, — вставила своё слово Анфиса Кирилловна.
— Отчего же-с милостивийшая госпожа? – промакивая салфеткой уголки рта, спросил Андрей, — а как же-с честь, которую в нас вкладывают с детства?
— Честь? Это довольно широкое понятие, а для челяди вряд ли-с оно вообще существует.   
— Я бы с удовольствием Вам-с ответил и вступил бы в спор на эту тему, но воспитание не позволяет и потом, я Ваш гость.
— Ну что Вы, не в коем случае мы не затеем спор. Да и за столом вести себя также чинно нужно, как и в церкви святой, — потянулся за творожником Дмитрий Петрович. – Честь, честь. Честь – чести рознь. Не оскорблять других и не позволять оскорбления в свой адрес. Не так ли? Но это далеча. Там, где – то в столице, а у нас здесь всё проще! – взяв за руку Андрея, громко произнёс хозяин дома. 
— Благодарю Вас Анфиса Кирилловна, благодарю Вас Дмитрий Петрович, — пристав из –за стола начал Андрей, — ну, что ж засим разрешите отканяться, завтрак был великолепен, но пора и честь знать. Нужно собираться, пока метель вновь не разыгралась. И, да, вот ещё, покорнейше Вас прошу, избавьте себя присутствием Софьи и отдайте её мне.
— Как?! Как откланяться, а как же чай, а как же вино? Вино! – оживлённо начала хозяйка дома.
— От вина, пожалуй откажусь, а чай…, ну, как Вам отказать.
— Вот и славно! А Софью забирайте, ну, чего уж там-с. – уговаривал Рогозин.
— Помилуйте-с Андрей Ильич!  Чай с душистым перцем и мускатным орехом, это божественно! Прасковья! Чай на стол и быстро! – пристально, прямо в глаза посмотрела хозяйка на кухарку, — гостю самую красивую кружку! Поняла меня?! Красивую кружку.
— Всенепременно. Я пожалуй задержусь и приму Ваше приглашение испить чай с морковником, — вновь присел на стул Искомин.
Сладости… конечно же сладости! Без них не обходилось ни одно чаепитие. Варенье, орехи в меду, конфеты и пироги, всё это стояло на барском столе вместе с приборами и чайным сервизом. В небольшой зелёной зале, где непосредственно принимали гостей и пили чай, Софья дрожащими руками подносила подносы со всеми вкусностями. Избитая половой тряпкой, чтоб не ортачилась, она со слезами на глазах накрывала «посмертное чаепитие» не для хозяев, а для папеньки. Когда – то рьяная и властная барышня в одночасье превратилась в безголосую и бесправную крепостную.  Пока накрывали стол, хозяева с гостем ожидали в курительной комнате. Они мило беседовали за бокалами вина собственного изготовления и заморскими сигарами. И вот подошло время чая. Наивкуснейшего и ароматного чая и такими же ароматными пирожками, и крендельками.
— Чего стоишь?! – грозно произнесла хозяйка, — вон пошла! – пейте, пейте, — ласково, словно лиса вторила Анфиса Кирилловна, придвигая гостю пироги и чашку с чаем.
— Папенька! – сквозь слёзы прошептала Софья, — папенька не пейте!
— Что? Как Вы смеете в моём присутствии так обращаться с моей…
— Ну – ну, будет Вам уважаемый Андрей Ильич! Ну, право слова, как же Вы желаете, чтоб я в Вашем присутствии обращалась с прислугой? – отпив глоток чая, спросила Анфиса Кирилловна. – Вы хотите сказать, что эта холопка Ваша дочь? Помилуйте сударь, но ведь это Вы выдали её за холопа, а холоп наш.
— Но помилуйте! Вы же только что сказали, что я могу забрать её, а теперь толкуете мне. Что моя Софья холопка?!
Не выдержав такого ожидания, Софья подлетела к отцу и вырвала кружку чая из его рук. Что делать с кружкой, она ещё не вразумела, но то, что она понесёт выволочку от притворной хозяйки, она знала точно. Но ей было всё ровно, потому как папенька превыше всего. Софья поднесла кружку к губам и сделала глоток. Андрей Ильич подхватил падающую Софью на руки.
— Яд. Яд папенька, — чуть слышно произнесла Софья.
Её бездыханное тело обмякло и резко приобрело бледный вид. Отец кричал: — Софья, Софья, Софья! – голос был уже очень далёкий и приглушённый, словно это было не здесь в доме, а где – то вдали… Душа опустошалась на глазах. Мир, в котором жила юная барышня, рушился и лишался радостных красок. Бездыханное тело Софьи, которое находилось на руках отца, не ранило сердце, а убивало душу. Его душа, она надорвалась, сломалась, разбилась и разлетелась на множество мелких, острых осколков.
«Этого не может быть!», «Не верю!», Андрею было страшно. Как пережить такое?! Он прибывал в оцепеневшем, как – бы застывшем горе. Его душа, она надорвалась, сломалась, разбилась и разлетелась на множество мелких, острых осколков. Андрей Ильич прибывал в оцепеневшем, как – бы застывшем горе. Слёз не было, они превратились в ком, который застрял у него в горле, перехватывая дыхание. Он молчал и не отводил взгляда. Он цеплялся своим взглядом, за каждую ресничку, за каждую веснушку, за губы, за руки своей дочери. Он так делал, словно пытался забрать её с собой в свою память. Счастье раскололось, разлетелось в дребезги. Смерть, словно хитрая кошка слизала юную Софью с лица земли.  «Господи! Неужели время вышло! Земной путь окончен! Ты забрал её у меня, зачем? Отдай мне мою девочку обратно, отдай мне её, верни!». Андрей был убит горем, он смотрел на Софью и видел, как смерть зловеще кривлялась и смеялась над ним. Почему Андрей в тот момент нечего не слышал, может густая тишина нависла над ним? Он стоял, держа в своих руках своё дитя и мысленно разговаривал, нет, он не говорил, он выл и кричал «Вернись ко мне, открой глаза, это твой папенька. Софья, ну, что же ты? Поедем домой! Родная моя! Очнись! Как же мы без тебя станемся?».
Кромешный мрак. Полная, непроглядная тьма окутала всю землю и всё небо. Как – будто всё спустилось в преисподнюю. Тишина остановила время и всё застыло на мгновение. Замерли маятники часов, смолкло их тиканье. Остановилось движение и всё в мире застыло и померкло. Времени и всего живого больше не существовало.
Часть IV
— О Боже мой! Софья, моя малышка! Она пришла в себя! – вдруг вскрикнула Анастасия Поликарповна. Она выбежала из зала и проскользнула за занавес двери. Придерживая подол повседневного платья, барыня поднялась на второй этаж дома и распахнув дверь, вошла в покои своего ангелочка. Сердце бешено рвалось из груди. – Мой свет! Ты очнулась, оправилась! Как же я долго ждала этого, — громко и радостно кричала мать, целуя нежные ручонки Софьи.               
— Да, уж барышня. Вы нас сегодня очень напужали, — лепетала Глаша, — цельную седьмицу не могли Вас привести в чувства, — рукоплескала она и прикладывала ладошки к своим худым щекам.   
За всё время болезни, Софья толком так и не спала, находясь в длительном ознобе и бреду, она всего лишь дремала. От разных произведений, прочитанных ею на кануне и от многочисленных баек прядильщиц, в голове Софьи возникали разные мысли, всплывали яркие картинки.
— Боже мой матушка моя! Ну и думки у меня! Чего я себе только не напридумывала, — тихо прошептала от хвори Софья, ещё совсем ослабленным голосом. —  Матушка, я же поправлюсь?
— Ну, конечно ангел мой, — улыбалась Анастасия Поликарповна.
— Матушка, а велите позвать Михайло!
— Кого? Кто это, с лесопилки человек?
— Ну, что Вы?! Это же мой…, — Софья огляделась вокруг себя и задержала свой взгляд на своём отражении в зеркале, — вот же какая оказия. Фантазия как разыгралась – то у меня. Сколько всего произошло в моей голове.
— Тише, тише ангел мой, — успокаивала её мать, — Глаша! Глаша неси скоро бульон с гренками, Софьюшку накормить нужно.   
— Не извольте беспокоиться матушка, сию минуту всё будет исполнено, — с поклоном пролепетала Глаша и скрылась за дверь.
Целый день Анастасия Поликарповна провела у постели дочери. И та ей рассказывала все свои ощущения, которые проходили с ней в те минуты, когда она находилась в бреду. Бесконечная чёрная пелена, которая окутывала Софью, длилась долгими днями и ночами. Иногда юная барышня не понимала умерла ли она или ещё жива. Находясь в полубессознательном состоянии, Софья не понимала где реальность, а где всего лишь игра её воображения.  Все ведения у юной барышни были такими реалистическими, что она невольно верила в них и задавала матушке много вопросов. За дверью кто – то бурчал и шаркал. Сенная девушка, которая стояла весь день поодаль постели Софьи, приоткрыла дверь и посмотрела кто же там ходит и тревожит покой. Шепнув что – то на ушко барыни, девушка впустила мальчика, который держал в руках не большой раскрытый деревянный ларец, в котором виднелись разноцветные леденцы.
— Егорушка, — чуть слышно сказала Софья, приподнявшись с постели, — ты живой?
— Да, что ж со мной станется, Софья Андреевна? Я живучий, во Христе же живу!
— Наш Егор Андреевич Васюков, — с улыбкой начала Глаша, — с Корнеем Парфёновичем такую мебель сотворили, уж такую мебель.
— Я сам ларец сотворил! Вам в дар принёс и леденцы, — аккуратно положив на столик подарок, проговорил уже довольно весело Егорка, — ну, я пошёл.
— Маменька моя, а Рогозины, Рогозины, что живут в поместье Щучьева, Владимирского уезда, они где?
— Да, что ты милая? Да нет таких и отродясь не было-c. Привиделось это тебе ангел мой, — с настороженность произнесла барыня.
На утро следующего дня барыня приказала Проколу Фёдоровичу доставить с города семейного врача, для осмотра юной Софьи. Глашка, которая была неотложно приставлена к постели юной барышни, стояла сложа ладони и читала молитву над Софьей: «На море на окияне, на острове да  на Буяне, лежит камень алатырь. На том камне сидят три старца с железными прутьями. Идут к ним на встречу 12 сестер лихорадок. — «Вы, куда идете грешныя, окаянныя, проклятыя?» — «Идем в мир, у людей кости ломать да силу вынимать». — «Воротитесь грешныя, проклятыя, окаянныя». — «Мы тогда воротимся, когда эти слова будут все знать, да по три раза в год читать».
— Ну, и тёмная ты Глаша, — произнесла Софья, приподнимаясь с подушки, — ну-с и сколько мне лежать здесь?
— Ах голубка Вы моя, сколь потребуется, — поправляя одеяло, вздыхала Глаша, — а вот погляди – ка, вот и доктор приехал, — раскланивалась она в пояс.
— Ну-с, здравия Вам Софья Андреевна. Как же Вы голубушка всех напугали в этот раз. Ну-с, давайте посмотрим, — потирая руки, начал осмотр врач.
В кабинете Андрея Ильича, из угла в угол ходила безутешная Анастасия Поликарповна. Она с нетерпением ждала. И вот, двери распахнулись, и доктор вошёл.
— Ну, ну что же Вы скажите, Максим Игнатьевич? Не молчите! Когда же это всё закончится? – чуть ли не рыдая, голосила барыня, — ответьте же!
— Ну – ну, будет Вам голубушка, будет. С возрастом всё исчезнет. Вот-с, что я скажу Вам дорогая Анастасия Поликарповна, всё это внешние воздействия…
— Какие же-с?
— По всей видимости и у юных девиц бывают стрессы, простуды. Организм нежный. Лихорадка может вызывать бредовое состояние. Отчего-с? Кашель и повышение температуры очень сильно влияют на обменные процессы в организме. У Софьи наблюдается трудность дыхания, необычная кожная сыпь, головная боль и умственная путаница. Всё это вытекает в бред. Она сама поверила в этот весь бред, но скажу я Вам, что это всё пройдёт. 
— Ох, Ваше сиятельство, — начала Глаша, — у барышни нашей тяжёлое состояние. Тяжелее прежнего. Ох и напужала она нас…
— Глашка, поди прочь! – зыркнула на неё барыня, — продолжайте, прошу Вас. Да, капризная дюже стала доченька моя, то озноб, то жар.
— Ягодные компоты и морсы употреблять в весьма тёплом виде. Клюква, малина, брусника, смородина. Вы голубушка не гнушайтесь и прикажите всё это для юной Софьи, потому как насыщены эти ягоды витамином С. Вот ещё одно, — врач достал из саквояжа листок и подал Глаше, — вот ещё, милейшая Глафира, пойдите – ка на кухню и приготовьте это снадобье. Читать умеешь – ли? Да комнату не забудь проветривать!
— Ой, ну, что Вы, какая же я Глафира? – раскрывая листок, стеснялась девушка, — а читать – то, умею доктор, умею и всё благодаря Анастасии Поликарповне нашей, — кланялась она. Раскрыв листок Глаша прочла с трудом, но всё же прочла «Настой iзъ листьев сiрени.  Заранее приготовiтъ 20 листiковъ, которые заливаются кiпятком и настаiваются в течение двухъ часов. После процежiвания настой принимают 2 раза в день по 100 миллилитров. Принимать 10 дней». Бегу ужо, бегу!
Десять дней, долгих десять дней осени боролась Софья со своим недугом. За окном наблюдалось печальное время. Холодная погода сопровождалась ветрами и долгими дождями.  Вся земля была устлана жёлто – красным ковром, который возможно лицезреть только в это время года. Небо похоже на безутешную вдову, которая роняет свои слёзы не взирая не на что. От багряного леса не осталось и следа, сухость листвы сменилась на жуткую сырость, а тёплые лучи уже не греют землю. Софья поправлялась, а Глаша тешила её слух и любопытство своими байками.
— Священный бел – горюч тот камень Алатырь
То жаром обдаёт, то хладом веет,
И подле камня простилается пустырь
И сквозь туман лучами солнце землю греет.
Под камнем сила богатырская лежит
Она могучая, пронизана всем волшебством,
Из – под него молочная река бежит
И славится в народе своим он естеством, — тихонько пропела Глаша, — ой, ну не знаю барышня моя, но моя бабка мне это сказывала, а ей её маменька, вот.
— Ну, ты и выдумщица Глашка! Ты молитву читала, я слышала. В ней упоминалось о камне.
— Ой!  Голубка Вы наша, да Вы улыбнулись! – закричала Глаша радостно. – Ой, радость какая, ой! Среди солёных вод морских, на острове Буяне
Лежит священный Алатырь – горюч,
Под ясным, звёздным небом да в тумане
И путь к нему не близок, как говорят – тернист, колюч.
На острове живёт прелестная и красная девица
Иглой булатной шьет фату из солнечных лучей,
Та девушка божественна, заря иль заряница
Ей силы предаёт вода, что собирается в ручей.
В аккурат после покрова дня в усадьбу Искоминых пришла долгожданная радость. Отложив все свои дела, из города наконец – то вернулся Андрей Ильич. Больше всего его ожидала юная Софья. Словно вешняя свирель разносился её голосок по всему дому также, как когда – то раздавался смех её матушки, который наполнял своей сочностью всё поместье, радовал многих и будоражил, который впитывался в стены, мебель, тяжелые гардины. Ой, сколько же ей нужно было поведать своему папеньке. По случаю выздоровления и по воле Софьи на её любимой лесопилке накрыли большие столы. Застолье было весьма богатым. К покрову Пресвятой богородицы уж закончились все полевые работы и намечалась одна из свадеб. В деревне Прилучной уже во всю силу шли приготовления к свадьбе Насти – дочери Никиты Островского с Иваном Лисовским. Корней Парфёнович уж смастерил неповторимую мебель, коей не было ни у кого.  По мимо богатого застолья, где присутствовали не только крестьяне, но и всё барское семейство, устроили пивной праздник – братчину*. С самого утра перед праздником Андрей Ильич с Анастасией и Софьей посетили часовню, которая, как и прежде стояла на самом отшибе поместья. С того момента, как Лукерья Петровна упокоилась с миром, часовня, по приказу барина была полностью перестроена, так как теперь её посещало не только барское семейство, но и все миряне, которые проживали здесь. Всё божие убранство внутри часовни, вся её красочность находилась, как и прежде – в первозданном виде. Иконостас, имевший завороты на боковые стены часовни нёс в себе всю святость и создавал некий уют. В центре на аналое находился образ «Покрова Пресвятой Богородицы» с молебником. Всё это убранство наполнялось завороженностью мерцания огней и приятным ароматом свечей, который хотелось вдохнуть в себя снова и снова.
Не смотря на выпавший первый снежок, день выдался солнечным и ярким. В этот день, в этот праздничный день работы все были приостановлены, так гулянье было с размахом. Во главе стола восседала чета Искоминых и Корней Парфёнович с Дарьей. После череды омрачённых дней, Анастасия Поликарповна радовалась жизни и приветствовала всех и каждого, но её мысли были далеки. Она о многом мечтала, о многом размышляла. Вот и сейчас, она поймала себя на мысли, что размышляет о прошлом и будущем, как когда – то давно, когда была ещё юной девушкой. Как, когда – то мечтала о хорошей жизни, о той, где нет унижения и побоев, где нет страха. Она счастлива от того, что рядом с ней её горячо любимый супруг, её Андрей. Она счастлива от того, что в её окружении находится её ангелочек, её юная Софья. Она радо солнцу и благословляла небо, за эту жизнь. Она была горда собой, что смогла привить своей Софье любовь и уважение к людям, стирая все грани происхождения.
Что – то произошло с ней, что – то случилось внутри неё, но что пока она и не знала. Она смотрела в тучное небо, которое пронизывало своими лучами уже прохладное солнце. Впервые она почувствовала в себе лёгкость и беспечность.  Конечно, она не забудет ни на секунду каждый прожитый день в своём родовом поместье – в поместье Искоминых. Временами её внутреннее состояние ещё было похоже на лабиринт, в котором не было выхода, но где – то теплился просвет, и она устремлено шла на него. Освобождаясь от боли, как от оков, она уже не со слезами и оцепенением, а с улыбкой смотрела в будущее.  Её жизнь стремительно шла и не стояла на месте. Вот и сейчас, она дышала полной грудью, улыбалась приглушённому  щебетанию птиц на ветвях громадных деревьев, щурясь от ярких лучей солнца. Как – будто пелена сошла с её ясных глаз, как – будто от густого слоя вуали освободилось её лицо.  Жизнь удивительна, и кто знает, сколько лет она ещё проживёт на земле и, что её ждёт в будущем. Ничего этого Анастасия пока не знала… 

*Николи – никогда
*Долома;н – часть гусарского мундира: короткая (до талии) однобортная куртка  со стоячим воротником и шнурами, поверх которой надевался ментик
*Аргаться – ссориться
*Бурогозить – скандалить
*Вожгаться – медлить
*Аналой – специальный высокий столик, за которым читают священные книги или целуют лежащие на нем иконы
*Царские врата – ими называются средние двери церковного иконостаса
*Израиль – в Библии «Книге Бытия», праотец Иаков после борьбы с ангелом Бога получает имя Израиль: «И сказал: как имя твоё? Он сказал: Иаков. И сказал (ему): отныне имя тебе будет не Иаков, а Израиль, ибо ты боролся с Богом, и человеков одолевать будешь»
*Кивер – головной убор гусара
*Федосия Колосяница – на Федосью ходили в поле смотреть всходы: колосится рожь – много грибов летом найдешь.
*Махры – не подшитый край подола
*Пимы – валенки
*Медвяный квас – готовили на меду квас, именуя его «медвяным»
*Сарацинское пшено – так называли в старину рис
*Седьмица – неделя
*Былица – правдивый рассказ
* Венец сруба – один ряд бревен сруба в горизонтальной плоскости
* Рундук – невысокий ящик со ставнем, который служил некой крышкой
* Подклет – так называемое подполье
* Киот – остеклённый ящик или шкафчик для икон
* Живот – жизнь
*Тю;ря – холодный хлебный суп из кусочков хлеба, сухарей или корок, покрошенных в воду, квас, простоквашу или молоко, как правило сдобренные небольшим количеством постного (растительного) масла, соли и сахара
*Репник – блюдо из тертой репы с крупой
* Нетопырь – летучая мышь
*Былица – полынь трава
* Трясавица – лихорадка, появляющаяся при простуде и кашле
* Елань, еланка – травянистая поляна в лесу
* Паужин – обед
* Мокрые пирожные – блюда назывались мокрыми пирожными, потому что они кушались ложками
* Кулага – это ржаная мука, заваренная кипятком, в которую добавляли калину, сусло из солода или сахар, перемешивали, затем ставили в теплую печь на весь день
* Колки – небольшой лес, обычно в поле, в степи, среди пашен.
* Срамина – не хороший человек
* Кулёма – медлительный человек
* До талого – до конца
* Псоватый – человек, который похожий на собаку
* Колоброд – бездельник
* Сычом смотреть – уставившись широко открытыми глазами, пристально и сурово
* Комель – нижняя, комлевая часть ствола дерева, непосредственно прилегающая к его корню
* Хмара – туча
* Посконное мужичьё – презрительное название людей низкого сословия
* Рачительный – усердный, старательный
* Николи – никогда
* Нетути –  об отсутствии чего-либо в наличии (синонимы: нет этого, нету того, нетушки).
* Колготиться – суетиться, шуметь.
* Свадебный отрок – мальчик, который помогает невесте одеться
*Менуэт – танец, состоящий из мелких размеренных шагов и приседаний. Аллеманд – дамы становились по одну сторону, кавалеры по другую. Под марш музыки, дамы  делали реверансы и круги. И это было основой танца. Танец был оживлённым, так как пара придумывала свои определённые фигуры.
* Зараза – не проходимый лес
* рачительный – старательный
*пивные праздники – братчины – русская братчина нередко сочеталась с храмовыми, установленными по обету, отдельными годовыми, наиболее чтимыми праздниками («Никольщина», «Михайловщина», «Кузминки», «Покровщина»)

автор: Евгеня Белоглазова