Психологический инцест в семье — интервью в программе Лаборатория сознания — Елена Митина

Психологический инцест в семье - интервью в программе Лаборатория сознания - Елена Митина Женщине

Инцесты. значение тройственности в психоанализе — катерина левин

Психологический инцест в семье - интервью в программе Лаборатория сознания - Елена Митина“Гармония в мире всегда и повсеместно зависит от равновесия в нем тождественного и различного. Запрет на инцест — это не что иное, как отторжение от себя подобного и осознание, что для человека пагубно слияние с себе подобным» Ф. Эритье.

Инцест всегда был для психоанализа в фокусе внимания. Запрет на инцест, наряду с запретом на отцеубийство – основа культуры и залог развития цивилизации.  Это основной инструмент выстраивания социальных связей – оформление брака, наследства и т.д. Запрет на инцест мы находим уже у примитивных народов. Как утверждал Клод Леви-Стросс, запрет призван «ук¬репить социальные связи через обмен женщинами».

Французский антрополог Франсуаза Эритье, продолжая исследования примитивных народов, описала 2 ситуации инцеста:

– гетеросексуальное отношение между кровниками или свойственниками;

– такие отношения, которые, опосредованно, объединяют родственников одинакового пола,  как бы разделяющих одного и того же партнера.

Ее концепция основана на т.н. понятии «гуморальных жидкостей».

«Я объясняю такой тип инцеста смешением категорий тождественного и различного, которые я считаю принципиальными. Эти категории возникли с появлением рода человеческого. Они придают свой смысл окружающему нас миру и особенно природному различию полов. Когда человек впервые задумался о самом себе, прежде всего он должен был обратить внимание на анатомическую и физиологическую разницу полов, благодаря которой он познал важнейшие категории тождества и различного. Эти категории позволили ему вырабатывать последующие концептуальные подходы и развивать познания, позволявшие постигать открывающийся ему мир и преобразовывать его.

Гармония в мире всегда и повсеместно зависит от равновесия в нем тождественного и различного. Запрет на инцест — это не что иное, как отторжение от себя подобного и осознание, что для человека пагубно слияние с себе подобным.» Ф. Эритье, «Две сестры и мать» (1994).

Психологическая функция запрета на инцест – избежать чрезмерной замкнутости семейной системы и помочь субъекту строить социальные и эмоциональные связи вне семьи.

В психоанализе понятие инцеста отличается от юридического, которое подразумевает сугубо сексуальную связь между кровными родственниками.

Французский психоаналитик Каролин Эльячефф говорила о платоническом инцесте или «инцесте, не реализуемом в сексуальных действиях».

“Выражение «платонический инцест» кому-то может показаться парадоксальным, содержащим в себе терми¬нологическое противоречие. Традиционно под инцестом подразумевается сексуальный акт, совершенные дейс¬твия, соединение тел связанных кровными узами людей. Но такая односторонняя трактовка инцеста – только как сексуальных действий – имеет опасную тенденцию к со¬крытию одного из двух измерений, конституционально составляющих само это понятие (мы акцентируем вни¬мание именно на нем). В этом измерении образование пары происходит в результате исключения третьего. Парные отношения на основе исключения третьего мо¬гут образовываться как путем фантазирования на тему «только этим и заниматься», так и общим секретом, в любом случае, это становится одной из составляющих инцестуозной ситуации, в которой может проявляться сексуальная связь, когда она имеет место быть. Таким образом, эти отношения никогда не конкретизируются, то есть психо-эмоциональные парные отношения инцестуозного типа могут формироваться и вне собственно сексуального взаимодействия”

Ильячефф, опираясь на идеи Франсуазы Эритье, выделила три вида инцеста:

– инцест между родственниками, не проявленный в сексуальных действиях (платонический инцест между матерью дочерью);

– инцест, проявленный в сексуальных действиях, т.н. инцест второго типа, когда, например, у матери и дочери один и тот же любовник;

–  инцест между родственниками, реализуемый в сек¬суальных действиях (т.н. инцест первого типа, например, между отцом и дочерью).

Во всех случаях инцест или исключение третьего, неизбежно вызывает сведение тройственности к двойс¬твенности.

«В инцесте первого типа таким третьим является мать, в платоническом инцесте – отец. В инцесте же второго типа исключается не конкретное лицо, а позиция: если дочь спит с любовни¬ком матери, она перестает быть «третьей» в сексуальных отношениях существующей пары, но включается в сексу¬альные отношения троих. Если же мать спит с женихом дочери, то она перестает быть «третьей» для созданной молодой пары и становится принимающей стороной в отношениях, из которых определенно должна быть ис¬ключена, чтобы не вступать в соперничество с собствен¬ной дочерью. В любом варианте присутствуют лишь два места для трех человек: одно место для партнера – муж¬чины, второе место для партнера – женщины, но когда возникает вторая женщина-соперница, то две женщины – мать и дочь, занимают одно и то же место.»

«Итак, в инцесте первого типа между отцом и дочерью исключенный третий – это мать. В инцесте второго типа, в котором позиция женщины смешивается с позицией матери, исключенный третий – это место другого в сексуальных отношениях. В плато¬ническом инцесте между матерью и дочерью исключен¬ный третий – это отец. И, наконец, в случае «женщин в большей степени, чем матерей» исключенной становит¬ся дочь – даже если нет ни малейшего намека на инцест, просто потому, что нет даже пары, которую составляют два человека, представляющих разные поколения.»

В чем патологичность влияния инцеста на детскую психику? В невыстраивании границ, невозможности для ребенка пройти сепарацию-индивидуацию и сформировать “хороший внутренний объект”. Ребенку необходим третий, чтобы разорвать симбиотическую связь с матерью и направить свободное течение либидо на другие объекты, а  также смириться с тем, что объект не может быть доступен абсолютно всегда. Гиперопекающая мать, захватывающая переходное пространство, боится столкнуться с агрессией ребенка, говоря ему нет и фрустрируя его. Ребенок, ни в чем не знающий отказа, не получает надежного холдинга и вырастает с ощущением, (по выражению Кейсмента), что у него внутри есть нечто ужасное, что никто не может выдержать.

Современный французский аналитик Поль-Клод Ракамье разработал концепцию инцестуальности, и описал ее как множество внутренних расщеплений субъекта, нарушения связей, которые скорее можно назвать разломами. Основной акцент Ракамье делает на блокировании развития субъекта по причине невозможности проработки горя по потере идеализированного первичного объекта.

В нашей психоаналитической работе, в первую очередь, интересны инцестуозные фантазии, отражающие внутреннюю динамику психических процессов пациентов.

Резюмируя вышесказанное, можно сказать, что инцестуозность формируется в зависимости от «присутствия или отсутствия отца в психике матери». Ведь матери не обязательно создавать инцестуозную атмосферу активно, достаточно лишь не оставить пространства для отца.

Понятие инцеста неразрывно связано с понятим Эдипова Комплекса. Однако путь к Эдипу лежит через табу, через запрет на инцест, через вытеснение инцестуозных фантазий в бессознательное. Понятие Эдипова Комплекса Фрейд впервые формулирует в работе «Я и Оно» (1923). Как известно, Мелани Кляйн, возражая Фрейду, писала о раннем Эдиповом Комплексе, который выражается в антазии младенца об отце как о пенисе внутри матери.

Дональд Винникот подтвердил теоретическую необходимость от¬деления от матери, чему, по его мнению, должен благоприятствовать «переходный объект», подлинный «третий», позволяю¬щий ребенку существовать вне матери. Наличие такого объекта соответственно возможно благодаря т.н. «первичной материнской озабоченности», спо-собности матери поддерживать оптимально свободное пространство между собой и ребенком, регулируемое в зависимости от его потребностей. Способности, свойс¬твенной «достаточно хорошей» матери, то есть такой, к которой у ребенка есть необходимый доступ, чтобы не вызывать у него тревоги, но и не слишком навязчивой, чтобы не подавлять его креативности и независимости. Или, словами Фрейда, необходимо, чтобы объекты, приносившие удовлетворение, были потеряны. Чтобы потом были найдены вновь.

У Грина об Эдиповом комплексе

«Эдипов комплекс должен быть сохранен как незаменимая символическая матрица, которая навсегда остается для нас важнейшей референцией, даже в тех случаях, когда говорят о прегенитальной или преэдиповой регрессии, ибо эта референция имплицитно отсылает нас к аксиоматической триангуляции. Как бы глубоко не продвинулся психоанализ дезинвестиций первичного объекта, судьба человеческой психики состоит в том, чтобы всегда иметь два объекта и никогда – один; насколько бы далеко ни заходили попытки проследить концепцию первобытного (филогенетического) Эдипова комплекса, отец, как таковой, присутствует и там, пусть даже в виде своего пениса (я подразумеваю архаическую концепцию Мелани Кляйн отцовского пениса в животе матери). Отец, он – здесь одновременно и с матерью, и с ребенком, и с самого начала. Точнее, между матерью и ребенком. Со стороны матери это выражается в ее желании к отцу, реализацией которого является ребенок. Со стороны ребенка все, что предвосхищает существование третьего, всякий раз, когда мать присутствует не полностью, и [всякий раз, когда] инвестиция ребенка ею, не является ни тотальной, ни абсолютной; [тогда, всякий раз], по меньшей мере, в иллюзиях, которые ребенок питает в отношении матери до того, что принято называть потерей объекта, [все это] будет, в последействии, связано с отцом.» А. Грин, «Мертвая Мать»

Как быть Леди:  Уровень развития рефлексивности у девиантных подростков – тема научной статьи по психологическим наукам читайте бесплатно текст научно-исследовательской работы в электронной библиотеке КиберЛенинка

В докладе «Отношение «мать-дитя», несомненно, инцестуозное», Грин пишет:

«Идея инцеста с самого начала ставит нас лицом к лицу с проблематикой первоначального измерения сексуальных желаний. Простой ссылки на желание недостаточно, чтобы объяснить комплекс Эдипа. Исследуя глубже комплекс Эдипа, можно заметить, что он представляет собой комбинацию и чередование желания и идентификации. Желание и идентификация с матерью, желание и идентификация с отцом. Проблематику желания и идентификации следует рассматривать совместно. Затем остается лишь доказать, что идентификация отвлекает желание, держа его на расстоянии»

Современный британский психоаналитик Джан Абрам, более 30 лет изучавшая наследие Винникотта, предлагает понятие «отцовский интегратор», концепцию, которая интерпретирует и расширяет последнее утверждение Винникотта об отце, как о целостном объекте, существующем с самого начала психической жизни младенца.

В работе «Отцовский интегратор» Джан Абрам ссылается на неопубликованные записки Д. В. Винникотта «Использование объекта в контексте Моисея и монотеизма»

«… в благоприятном случае отец возникает как целостный (то есть, как отец, а не суррогат матери)… он возникает как интегратор (integrate) в эго организации и в психической концептуализации ребенка» (Winnicott, [1969] in Abram, 2021, p.297).

И далее следедует комментарий Джан Абрам:

«Следовательно, отец (идея об отце), который возникает как «интегратор» в эго организации младенца, означает что он (отец) уже должен быть сформированным внутренним имаго отца в эго организации матери. Вероятно, мы могли бы представить, что её внутренний образ (имаго) отца возникает из собственного первоначального отцовского интегратора, который был психически передан её матерью.» Д. Абрам, «Отцовский интегратор».

Также Абрам ссылается на работу А. Грина «О тройственности» (1991).

«Настоящей проблемой для развития является не путешествие от двух к трем – от диады к триаде – а переход от стадии потенциальной тройственности (когда отец лишь в психике матери) к эффективной тройственности, когда он воспринимается ребенком как отдельный объект. Иными словами, это путешествие от отца, находящегося в психике матери, к стадии, когда он начинает присутствовать в перцепции ребенком его существования наравне с его репрезентацией. Излишне говорить, что я подразумеваю здесь ситуацию задолго до так называемой Эдиповой фазы. Важно подчеркнуть состыковку двух предположительно независимых последовательностей: первое – это сепарация между матерью и ребенком на пути к независимости, а вторая – соединение осознания третьего участника, как препятствия между партнерами предыдущих взаимоотношений» (Green, 1991 in Abram, 2021, p.46).

Здесь можно почувствовать влияние концепции Лакана об отцовской метафоре и взгляд на Эдип как на структуру, первоначальную и универсальную психическую организацию. Грин также говорит о влиянии отрицании отца матерью в своей психике как о том, что «прокладывают дорогу основным психическим расстройствам».

Клинический пример.

На первой встрече К. рассказал мне о несчастном случае, который привел его к поиску психоаналитической помощи. Медленно произнося слова, с полным уныния взглядом, он сказал: «Я должен был закончить работу в назначенный срок – я работал над этим весь день, было много давления – как это бывает в моей работе – и я должен был успеть в офис к 5:30 – я должен был доставить работу к этому времени. В конце концов, я всё-таки закончил – ну, я не был счастлив, однако я – ну, тем не менее – я положил всё в корзину своего велосипеда – я везде езжу на велосипеде – и мне пришлось ехать с максимально возможной скоростью – как обычно я не оставил себе достаточно времени». Он встряхнул головой, осуждая себя. Он продолжил: «Офис находится в городе и на улице есть ограждение, к которому я пристегиваю свой велосипед. Я приехал взмыленный и у меня оставалась пара минут, чтобы попасть в офис вовремя, и после того как я пристегнул велосипед – в спешке – как обычно» – он сказал, тяжело вздохнув, и сделав паузу – «… итак, когда я наклонился, чтобы достать документ, я… я…» – он поднял руку к глазу – вновь тяжело вздыхая от боли и отчаяния, он произнес: «я наткнулся глазом на… на один из шипов… ограждения». Я снова переждала его молчание. Теперь, держа руку у глаза, он сказал: «В тот момент я не думал, что это что-то серьезное – было немного больно – было ощущение, что я должен придерживать глаз», – он засмеялся, я почувствовала несоответствие – «и когда я шел через офисы, держась за глаз, я всем рассказывал, и все они смеялись над тем, что я сделал». Он улыбнулся, как будто ему были приятны воспоминания о том, как люди смеялись над ним, когда он испытывал боль и придерживал свой глаз. В этот же день позднее, когда он посетил больницу, выяснилось, что повреждение серьезное; ему угрожала потеря глаза. Я была потрясена тем, что несмотря на запинки, казалось, что К. не испытывал каких-либо эмоций во время своего рассказа, в то время как аналитик испытывала ужас и шок от того, что он мог такое сделать  с собой.

На этой же первой встрече К. жаловался на то, что не плакал на протяжении сорока лет. Он сказал, что страстно желал бы вновь обрести способность плакать. Последний раз он плакал, когда ему было двенадцать, и случилось ужасное. Это был урок плавания, и все мальчики в классе должны были нырять с трамплина, он был последним и по какой-то причине не мог прыгнуть. Учитель физкультуры заставил его стоять на краю трамплина, а весь класс смотрел. Чем больше учитель кричал, тем сильнее его сковывало. Остальным в  классе велели идти на следующий урок. В итоге он думал, дрожа на доске, что, скорее всего, спрыгнет, когда пройдет много времени. К тому моменту, когда он пришел на следующий урок, другие мальчики были заняты работой, и он помнит, что сидел в конце класса в ужасном состоянии и просто проплакал весь урок. Он был благодарен учителю, который молчаливо занимался с классом и позволил ему плакать. После этого происшествия, сказал К., он никогда больше не плакал, и ощущал, что это большая потеря для его эмоциональной жизни. Меня удивило, что из рассказа К. об этом случае, создалось впечатление, что для него он более свежий и пугающий, чем недавняя травма глаза.

Несмотря на сильный страх К. перед анализом, и его попытки разрушить аналитические границы на протяжении первых месяцев, благодаря его сновидениям и откликам на комментарии и интерпретации переноса, он продемонстрировал способность стать пациентом. Однако, как я и предполагала, из-за того, что он обнаружил на диагностических встречах (включая сильную антипатию к матери и вполне сознательные мысли о том, что он испытывал желание убить её, так что не мог позволить себе находиться рядом с ней), атмосфера сотрудничества первых месяцев изменилась после второго перерыва на шестом месяце. К. сказал, что он будет теперь сидеть в кресле, потому что более не может доверять психоанализу. Это случилось из-за «столкновения с безумием» во время первого перерыва. Его манера сидеть в кресле давала множество подсказок о состоянии его психики.

Как быть Леди:  Говори или проиграешь: как убедить любого в чем угодно — советы бывшего секретного агента - Inc. Russia

Начало каждого сеанса сопровождалось яростным растиранием глаз ладонями так, что я практически могла слышать, как его глаза выдавливаются из глазниц. Потом он обычно закрывал глаза и грохался в кресло с опущенной головой, в то время как одна рука оставалась поднятой, словно защищая глаза. Когда он начинал говорить, его рука теребила ресницы и веки в издевательской манере. Это вызывало настолько яркие образы, что я чувствовала себя практически загипнотизированной этой сценой, которую, я полагаю, он бессознательно создавал, и в то же самое время я осознавала желание отвернуться с отвращением и болью. Это выглядело так, словно я наблюдала ужасающую сцену, как Эдип вырывает свои глаза и затем впадает в пучину болезненного отчаяния и вины.

Моё чувство отвращения, возникшее довольно быстро, было одной из составляющих контрпереноса и соотносилось с тем, что он описывал свою мать как тошнотворно слащавую и «приторную». Отец К. был успешным бизнесменом, человеком, заработавшим значительное количество денег. К. сказал, что он глубоко возмущен тем, что его отец не поделился с ним своим опытом и не научил своего сына столярному мастерству и т.п. Он также был злым человеком, младшие братья К. вспоминают, что он их всех бил, однако, по словам К. у него нет никаких воспоминаний о том, что его били или что он был свидетелем избиения других. Мать была «незаконнорожденной» в маленькой деревенской общине, была воспитана матерью «в стыде», а её семейное происхождение остается тайной. В семье была холодная, удушающая, полная страха атмосфера – подавленная, депрессивная и закрытая мать, практически отсутствующий отец, который во время своих появлений был вспыльчивым/яростным. Обычно отец завтракал в одиночестве, читая газету в соседней комнате. Мать подавала ему завтрак через заслонку, одновременно присматривая за детьми.

Казалось, что эта картина  по большей части  была сравнима с отцовским и материнским переносом. На каком-то уровне я воспринималась, как ненавистная, холодная, фрустрирующая, отвергающая мать, подчиняющаяся и подавленная психоанализом – Фрейдом – садистичным, неуловимым, жестоким отцом, который оскорбляет и унижает. Внутри К. жила глубокая обида в адрес обоих родителей, которую он считал абсолютно справедливой. Моё чувство, что я должна быть внимательной к настроению К., указывало на контрпереносную реакцию на его Я-объектный перенос – предвещающий нечто ужасное. Все это подводит меня к сессии, ставшей прелюдией сложного периода.

После второго рождественского перерыва ярость в переносе достигла своего пика и продолжалась несколько недель. Казалось, что К. прибыл на  первую сессию в обычной манере. Он позвонил в дверь за несколько минут до начала, и я впустила его. Я слышала, как он сморкался, издавая своего рода трубный звук, которым он возвещал прибытие в мой дом, за этим последовало довольно громкое открывание двери в туалет, расположенный в вестибюле. И как обычно, когда я открыла дверь в кабинет в назначенное время, он, как всегда, ещё был в туалете. Привычно я села в кресло и стала ждать. Дверь в кабинет открывается в вестибюль таким образом, что сидя на кресле, я не вижу зону ожидания. Обычно К. заставлял меня ждать в начале сеанса. Он выходил из туалета, занимался чем-то в зоне ожидания, что звучало так, как будто он перебирает вещи в своём рюкзаке, перед тем как зайти на сессию. И было что-то в таком выборе времени начала, что давало мне понять, с чем он пришел в этот день. После того, как все звуки прекратились, этим холодным январским вечером ничего не произошло, хотя обычно после этого он медленно входил в комнату. Иными словами, я слышала, как он затаился, и было очевидно, что он собирается заставить меня ждать дольше, чем прежде. Такое изменение сценария, когда он остался в зоне ожидания, сопровождалось возрастающим во мне чувством страха и паники, переполнившим мое ощущение самости. Одновременно, мне было очень любопытно, почему я так боялась. И вот, я сидела в своем кабинете, зная, что К. находится в вестибюле, я не видела его три недели и не слышала его в тот момент. Из вестибюля исходила нарастающая мертвенная тишина, которая в моем сознании становилась всё более зловещей. Прежде всего, я попыталась успокоиться, чтобы быть в состоянии думать. Чего я должна была бояться? Что могло случиться? Ничего не происходило. Я была в растерянности, не понимая, что делать. Я начала рассуждать, опираясь на предшествующую работу, в попытке понять, как справиться с этой ситуацией. В тот момент казалось опасным встать из кресла и пойти за ним. Я была парализована, и в попытке сохранить аналитическое состояние ума, я обнаружила, что думаю о предшествовавшей работе и о различных слоях переноса.

В прошлом было две значимые истории. К. рассказал мне, что испытал сильный стыд и вину из-за того, что случилось с его собакой один или два раза, когда ему было около 9-10 лет. Он очень любил собаку – и считал, что они были хорошими друзьями – и тем не менее, время от времени он мог внезапно ударить собаку, так что она начинала скулить, сжималась и дрожала; потом он мирился с ней и бил её опять. Он пытался понять из-за чего всё это. Со стыдом он признавал, что его сильно шокировало удовольствие, которое он получал при этом. Это его тревожило. Я думала об этом, и у меня возникла мысль, не похожа ли я на собаку, ожидающую удара; или это он весь сжался в зоне ожидания? Каким-то образом эти мысли удерживали меня на месте, и казалось чрезвычайно важным оставаться в кресле в кабинете, как будто это был единственный способ сохранить безопасность. Еще одна значимая история была о том, что когда ему было 5 лет, он глубоко поранил колено, и когда оно кровоточило, он испытывал сильное отвращение, а когда его лечили, боялся смотреть на рану. Это воспоминание возникло после курса первой помощи, когда К. практически упал в обморок, при осмотре открытой раны. Он сказал, что у неё была форма вагины.

Я находилась в состоянии ревери (мечтательности) и эти ассоциации успокаивали меня, но потом, обратив внимание на время, я поняла, что должна решить, что делать, если он останется в зоне ожидания до окончания сессии. Затем за пять минут или около того до завершения я услышала, что К. пошевелился. Он неторопливо прошествовал к входной двери и от порога, не заходя в комнату, застенчиво сказал мне, что он решил уйти, но подумал, что ему надо зайти и рассказать мне, почему он не смог зайти в комнату. Он сказал, указывая на кушетку, что он не был готов утонуть в кресле, а тем более на кушетке, однако «пребывание там» оказалось полезным. Он немного запаниковал, а потом много думал и то, о чем он размышлял, касалось путешествия, в которое он отправился во время перерыва, на корабле он попал в жестокую бурю, и ему пришлось в своей каюте очень крепко держаться, пока судно швыряло по морю. Он никогда не видел такого бурного моря. После паузы я сказала, что думаю, что он мне рассказывает о том, что сегодня вхождение в кабинет переживалось им, как повторное попадание в то море, когда его жизнь может оказаться под угрозой.

Начиная с этого раза, практически на каждом сеансе, К. оставался в вестибюле значительное время сессии. Когда ему всё же удавалось войти в комнату, он всегда начинал с нападения на Фрейда и психоанализ, выказывая своё презрение. Я чувствовала давление и побуждение отстаивать психоанализ, и я интерпретировала, что я полагаю, что он хочет вовлечь меня в спор о достоинствах и недостатках психоанализа. После подобных интерпретаций вначале сессии иногда у него получалось использовать оставшуюся часть встречи, и он часто приносил много сновидений. Тем не менее, создавалось впечатление, что результат любой конструктивной работы разрушался к следующей сессии, потому что он отменял встречу или оставался в зоне ожидания намного дольше. Затем возросла частота вербальных оскорблений в мой адрес. Он мог говорить мне, что по дороге на сессию ему хотелось «разбить мне лицо», «избить меня до полусмерти». С тревогой он спрашивал меня, не опасаюсь ли я за свою жизнь и бывает ли так, что аналитиков убивают во время работы. Он сказал, что должен подчеркнуть насколько его приводит в ужас то, что психоанализ может сделать с ним, и что его ужасает возможность потери рассудка, и он не может допустить, чтобы это случилось. Когда он рассказывал мне, какой страх я вселяю в него, я всё больше и больше ощущала, что  запугивают именно меня.  Когда звенел звонок перед его сессией, я осознавала, что временами меня наполняло затапливающее чувство страха и я обнаружила, что не могу не чувствовать себя запуганной, беспомощной, безнадежной и, конечно, бесполезной. Другой говорящей контрпереносной реакцией было то, что я начала сомневаться, действительно ли психоанализ подходит ему и, возможно, он был прав, говоря о грозящих опасностях. Должна ли я продолжать работу с ним? Существует ли для меня вероятность физической травмы, хотя в его истории не было случаев физического нападения на кого-либо? Поворотный момент случился, когда я совершенно отчаялась и в себе и в этом аналитическом проекте.

Как быть Леди:  Мужчины несерьезно ко мне относятся или почему я одна?

Поскольку К. начал сессию со слов, что он собирается уйти и что всё это пустая трата времени, я отметила, что начинаю злиться на него, а когда он стал говорить что хочет ударить меня по лицу, я прервала его и сказала, что думаю, что он пытается запугать меня, и думаю, что он хочет заставить меня чувствовать страх. К моему изумлению он, похоже, был удивлён, взволнован и сразу начал отрицать это. Но я продолжила говорить, что думаю, что возможно, если ему удастся напугать меня, тогда будет шанс, что я откажусь работать с ним, и тогда это станет для него простым способом уйти из анализа. Он замолчал, я почувствовала, что атмосфера изменилась. Он наклонил голову и пробормотал, что в этом анализе нет уважения. Это вызвало во мне чувство негодования, то, что он мог сказать такое, учитывая, сколько оскорблений он позволил себе в мой адрес, особенно после его недавнего признания, что он не осмелился бы так говорить с мужчиной аналитиком. В этот момент у меня возникло желание выкрикнуть оскорбление в его адрес. Вместо этого я смогла сказать, что возможно существует причина, по которой он чувствует, что может выказывать мне неуважение, как будто ему нравится, и он пользуется преимуществом от того, что я женщина. После этого он стал очень тихим и молчаливым. Через время он сказал с интонацией, которая передавала глубокую печаль: «Я не могу этого сделать». Он выглядел несчастным, жалким и униженным, как «создание» доктора Франкенштейна, говорящее: «Я творю зло, потому что я несчастен». Мой гнев утих, и во мне возникло острое чувство сострадания к нему. Я немного подождала, а затем сказала, что полагаю, что каждый день, когда он ехал на сессию, он был переполнен чувством унижения – чувство, что это именно я затягиваю его сюда каждый день – и именно это чувство унижения наполняло его яростью, и мешало его работе здесь. Он помолчал немного, а потом признался, что ему казалось, что каждый раз, когда он приходил сюда, я «макала его носом», и он воспринимал это, как наказание. Я вслух поинтересовалась, не думал ли он, что я даже наслаждалась его унижением и стыдом, и что он чувствовал, что я не понимаю, через что ему приходится пройти, чтобы зайти сюда. Теперь молчание было длительным, а когда сессия закончилась, он сказал, что не может находиться в анализе всю оставшуюся жизнь. Именно в этот момент я сказала, что я думаю, что он говорит мне, насколько его ужасает чувство зависимости от меня. «Ужас – это верное слово» – прошептал он – и время закончилось.

На следующем сеансе он описал сон, приснившийся этой ночью, он ехал на велосипеде, и чувствовал себя очень хорошо, когда скользил по ровной, но незнакомой местности, ему было хорошо, и он был поражен, как далеко он смог заехать. На этой же сессии он рассказал о женщине, которая ему очень нравилась, и однажды, когда она неожиданно зашла к нему в гости, он вынужден был отказать ей, потому что испугался, что она украдет его душу и что он не может позволить себе потерять себя, что по его убеждению могло произойти с несколькими женщинами в его жизни. Но теперь он сожалел обо всех этих упущенных возможностях, теперь уже было слишком поздно. Чувство утраченных возможностей и огромное сожаление было ощутимо на сессии и относилось ко множеству других сходных ситуаций, о которых он мне рассказывал. На этой сессии я не делала интерпретаций, потому что у меня было впечатление, что происходила важная психическая работа, и К. было необходимо пространство для размышлений.

На несколько недель всё успокоилось, а затем произошла другая сессия, как раз перед тем, как я планировала сделать недельный перерыв. Он ссутулился на пороге кабинета. Я сказала, что думаю, ему следует зайти, чтобы мы могли поработать. И тогда с глубочайшим презрением он сказал: «Какая работа?» К своему удивлению я обнаружила, что спокойно говорю, что я могу представить, что есть много того, что ему, возможно, необходимо сказать или нет, однако положение сидя является минимальным необходимым условием. Практически сразу он направился прямо к креслу и начал сессию. На следующей сессии он прибыл вовремя и направился прямо к кушетке. На протяжении всего последующего анализа он соглашался со структурой анализируемой ситуации и использовал слова и аналитическое пространство, чтобы выставлять напоказ свою обиду» Д. Абрам, «Отцовский интегратор»

На семинаре «Язык Винникотта», комментируя этот случай, Джан Абрам сказала, что работа с этим пациентом стала возможна благодаря присутствию третьего в психике аналитика. Когда она испытывала сильный страх, что пациент убьет ее, она обратилась за супервизией к коллегам. Один из коллег сказал ей, что не знает случаев, чтобы пациенты, не применявшие насилие в реальности, наносили бы вред аналитику. Другой коллега сказал, что это всецело ее решение, продолжать ли работу с этим пациентом. Именно так формируется и поддерживается третий в психике аналитика. ,

«Наконец, я нашла внутри себя позицию, чтобы сказать нечто, что он смог воспринять. Для этого было две основные причины: a) я чувствовала себя иначе (как результат контакта с внутренним третьим) и b) потому, что у меня было впечатление, что пациент в состоянии иначе слышать сказанное мною.»

Для психоаналитического процесса важна сформированность третьего в психике аналитика. Только благодаря третьему возможны и поддержание аналитического сеттинга, и изменения в психической структуре пациента. Вспоминаю слова Х. Кехеле, на семинаре во Львове 2021 года «Вот вам мое напутствие, если хотите. Работайте с пациентом в кабинете так, как будто там всегда присутствует третий».

Оцените статью
Ты Леди!
Добавить комментарий