Методы убеждающего воздействия

По свидетельству С.Хрулева, в состязательном уголовном
процессе с участием присяжных заседателей последние смотрят на большинство
обвинителей и защитников одинаково: как на лиц, заинтересованных исходом дела,
и к их доводам «относятся более или менее недоверчиво», воспринимают
их только тогда, когда эти доводы «заставляют их убедиться»*(424).

Чаще всего присяжные заседатели относятся недоверчиво к
доводам защитника. Для преодоления этого барьера адвокат в процессе
аргументации должен использовать разнообразные способы убеждающего воздействия.

Основными способами убеждающего воздействия, которые
используются для построения убедительной защитительной речи, убеждения
слушателей (процессуального противника, присяжных заседателей и
председательствующего судью), склонения их к мнению, позиции защитника,
являются: 1) убеждение; 2) информирование (передача информации); 3) внушение;
4) этический способ убеждения. Эффективное убеждающее воздействие судебной речи
зависит от правильного использования всех возможностей, заложенных в каждом из
этих способов убеждения.

Основным способом убеждающего речевого воздействия на
слушателей является убеждение. Для построения убедительной судебной речи
используются следующие формы убеждения: логическое убеждение, эмоциональное
убеждение и убеждение в форме дискуссии.

Логическое убеждение осуществляется путем логических
операций доказывания (доказательства), критики и опровержения. Доказательство —
это логическая операция обоснования истинности какого-либо суждения с помощью
других истинных и связанных с ним суждений, это разновидность процесса
аргументации, а именно аргументация, устанавливающая истинность суждения на
основе других истинных суждений.

Для обеспечения убеждающего воздействия судебной речи при ее
построении необходимо соблюдать правила логического доказательства, которые
сводятся к следующим основным положениям:

тезис и аргументы (доводы) должны быть ясными, четкими,
точно определенными;

тезис должен оставаться тождественным, т.е. одним и тем же,
на протяжении всего доказательства (обоснования);

доводы, приводимые в подтверждение тезиса, не должны
противоречить друг другу;

обоснование истинного тезиса требует использования истинных
аргументов;

истинность доводов должна быть установлена (доказана)
независимо от тезиса;

доводы (аргументы) должны служить достаточным основанием для
данного тезиса;

в ходе доказательства (обоснования) необходимо соблюдать
формы умозаключений (дедукция, индукция и аналогия) и логические законы
мышления: закон тождества, закон непротиворечия, закон исключенного третьего,
закон достаточного основания.

Нарушение этих правил ведет к логическим ошибкам, которые
порой имеют место и в судебной речи. Наиболее распространенные из них:

ложное основание, или основное заблуждение, когда
обосновываемый тезис пытаются вывести из ложных посылок;

предвосхищение основания, или недоказанное основание, когда
тезис пытаются вывести из таких посылок, которые сами нуждаются в подтверждении
их истинности;

порочный круг, когда тезис выводится из посылок, а те, в
свою очередь, — из тезиса;

полная подмена тезиса, или отступление от тезиса,
проявляется в том, что, выдвинув в качестве тезиса определенное положение,
аргументатор фактически обосновывает нечто другое, близкое или сходное с
тезисом положение, и тем самым подменяет основную идею другой;

частичная подмена тезиса выражается в том, что в ходе
выступления аргументатор пытается видоизменить собственный тезис, сужая или
смягчая свое первоначально слишком общее, преувеличенное либо слишком резкое
утверждение. Так, первоначальное утверждение, о том, что «все участники
преступления действовали умышленно», видоизменяется до утверждения
«большинство из них действовали умышленно»;

чрезмерное доказательство по принципу «чем больше
аргументов, тем лучше»; аргументация в таком случае будет чрезмерной или
нелогичной, особенно когда незаметно для себя аргументатор использует явно
противоречащие друг другу доводы;

смешение причинной связи с простой последовательностью во
времени, когда рассуждают по принципу «после этого, значит, по причине
этого»;

ложное следование, когда в подтверждение тезиса переходят от
сказанного в определенном отношении к сказанному безотносительно;

поспешное обобщение, когда аргументом, подтверждающим лишь
часть тезиса, обосновывают весь тезис;

ошибка в демонстрации, когда отсутствует логическая связь
между аргументами и обосновываемым тезисом.

Подобные логические ошибки вызывают критическое отношение к
позиции судебного оратора со стороны его процессуального противника и
слушателей. В таких случаях в процессе полемики для убеждения и переубеждения
друг друга, завоевания, привлечения на свою сторону слушателей судебные ораторы
применяют еще два способа логической аргументации: критику и опровержение.

Критика — это логическая операция, направленная на
разрушение ранее состоявшегося процесса аргументации. Если целью аргументации
является выработка убеждения в истинности или, по крайней мере, в частичной
обоснованности какого-либо положения, то конечной целью критики является
разубеждение людей в обоснованности того или иного положения и убеждение их в
ложности этого положения. Конечная цель при критике достигается не всегда.
Иногда удается лишь установить необоснованность утверждения, а иногда
указывается ложность утверждения или низкая степень правдоподобия. Поэтому
можно выделить два способа критики: критику аргументации и установление
ложности, или малой степени правдоподобия утверждения. В первом случае критика
называется контраргументацией, а критикуемое положение — тезисом. Частным
случаем контраргументации является логическое опровержение. Опровержение — это
установление ложности какого-либо положения с использованием логических средств
и доказанных положений. Такого рода положения называются аргументами
опровержения. По направленности рассуждения выделяют критику тезиса путем
обоснования антитезиса и критику, которая называется сведением к абсурду.

Логическое убеждение в форме опровержения, критики и
доказательства обычно сочетается с эмоциональным убеждением.

Эмоциональное убеждение рассчитано на пробуждение,
использование в последующих мыслительных процессах убеждаемых соответствующих
излагаемым обстоятельствам переживаний, эмоций и чувств. Рациональное
логическое убеждение сильнее, когда оно воспринимается в определенном
эмоциональном состоянии. Это объясняется тем, что эмоции являются необходимым
элементом любого познавательного процесса и в то же время выступают
стимулирующим началом, необходимым условием самого познания. Необходимость
прибегать в судебной речи к эмоциональному убеждению вытекает из того, что, как
установлено проведенными исследованиями, при восприятии речи слушателями высший
уровень понимания предмета речи, при котором они не только понимают, о чем
говорил оратор (запомнили основную мысль), понимают, что говорилось по этому
поводу (помнят главные аргументы), но и сохраняют впечатление, помнят, как
оратор говорил, достигается только тогда, когда оратору удалось своим
ораторским искусством произвести глубокое впечатление на чувства людей*(425).

Убеждение в форме дискуссии осуществляется путем обмена
доводами, утверждениями в целях отстаивания своей точки зрения в процессе
полемики. К этой форме убеждения судебные ораторы прибегают, когда после
выслушивания речей всех участников прений сторон выступают еще один раз — с
репликой. Защитники нередко используют эту форму убеждения при построении
защитительной речи для опровержения позиции и доводов, содержащихся в речи
государственного обвинителя.

Применение этих форм убеждения предполагает использование и
такого способа убеждающего речевого воздействия, как информирование (передача
целенаправленно отобранной информации). Сознательно отобранная и
целенаправленная информация обладает большой убедительной силой и способна
серьезным образом изменить образ мыслей, мнение каждого человека.

В судебной речи сущность информирования как способа
убеждающего речевого воздействия заключается в целенаправленной передаче
сообщений о каких-то фактах, сведений об участниках рассматриваемого события,
их поведении во время, до и после совершения рассматриваемого деяния и другой
имеющей значение по делу информации. Путем передачи заранее подготовленной,
отобранной и систематизированной информации судебный оратор оказывает
необходимое воздействие на суд и судебную аудиторию: передаваемые сведения
повышают психическую активность слушателей, формируют ту или иную
направленность их познавательных процессов (восприятия, мышления, воображения),
приводят к необходимости переоценки отдельных обстоятельств рассматриваемого
дела*(426).

В качестве примера удачного использования рассмотренных выше
способов убеждающего воздействия (информирования, убеждения в форме дискуссии,
эмоционального убеждения и логических способов убеждения — доказательства,
критики и опровержения) для убеждения присяжных заседателей в необоснованности
позиции обвинения и склонения их к мнению защиты можно привести следующий
фрагмент из защитительной речи С.А.Андреевского по делу отставного
подполковника Мироновича, обвинявшегося в том, что он в ночь на 28 августа 1883
г. в помещении принадлежащей ему ссудной кассы на Невском проспекте убил дочь
своего приказчика — 13-летнюю Сарру Беккер, будучи озлоблен на нее за то, что
она не согласилась вступить с ним в половую связь.

Показывая несостоятельность этого обвинения, основанного на
произвольной интерпретации слабых и противоречивых косвенных улик (жадность,
грубость и другие отрицательные черты характера Мироновича; его прошлое
подозрительное поведение — был неравнодушен к женщинам, приставал с поцелуями к
Сарре, ревновал ее к другим; подозрительная поза трупа потерпевшей —
раздвинутые ноги, но девственная плева не нарушена; на месте происшествия был
обнаружен вексель на имя должника Мироновича — Грязнова, который, по мнению
обвинения, был подброшен самим Мироновичем, чтобы направить следствие по
ложному пути), С.А.Андреевский привел присяжным следующие бытовые соображения,
«расшатывающие» эти улики и основанное на них обвинение, вызывающие
обоснованное сомнение в виновности подсудимого:

«…Любопытно… читать то место обвинительного акта,
где говорится, что убийство было совершено из каких-то личных видов на покойную
и только для отвода замаскировано похищением вещей и векселей Грязнова… Все
как один человек нашли, что было изнасилование, и добавляют, что оно было
замаскировано. Между тем стоило сдвинуть Сарре ноги, задернуть юбку, ударить
раз, другой по стеклам витрины, — и весь следственный синедрион был бы за
тридевять земель от изнасилования. Но Миронович этого не сделал, хотя,
вероятно, и очень бы хотел отвести глаза властям. Он, по мнению противников
наших, поступил так: девочку он оставил с поднятыми юбками, стекла витрины
пожалел, а придумал приписать убийство одному из своих бесчисленных должников,
Грязнову, и для этого один вексель Грязнова и его просроченные квитанции вынул
из ящика и бросил на диван в комнате, смежной с кассой. Какая удивительная
психология! Предполагать, что Миронович после убийства… из всех живущих на
свете людей почему-то остановился на одном каком-то Грязнове, которого он
давным-давно не видел… не только психологически это несостоятельно, но
несостоятельно и практически в глазах всякого, кто изучал или просто наблюдал
приемы убийц, маскирующих свое преступление. Ни один убийца не отведет вам
своего дела на одно какое-либо ясно определенное лицо, т.е. именно на А или В.
Он вам отведет его на целый алфавит, на всевозможных, самых разнообразных
людей, чтобы растерялись и кинулись в разные стороны. Для того чтобы отводить
подозрение на определенное лицо, нужно было быть слишком уверенным, что сразу
же не оборвешься; нужно достоверно знать, что подставляемый убийца во время
совершения преступления находился в подходящих для подозрения условиях.
Особенно строго нужно было все это взвешивать тому убийце, который не
намеревался бежать, а хотел оставаться на месте и во всем давать отчет.
Миронович давно не видал Грязнова: он мог думать, что тот умер, давно уехал и
т.п., следовательно, все сразу могло рушиться. Все это должен был знать
Миронович и на такую подделку не мог пойти. Но лучше всего то, что Миронович
вовсе не оберегал следов этой мудреной и нелепой подделки и рисковал совершенно
ее потерять. Известно, что документы Грязнова далеко не сразу нашлись. Первые
пришедшие их не видели. Сам Миронович на них не указывал. Нашел их пристав
Рейзин совершенно случайно. Не найди он их — они могли бы так же улететь, как
волосы Сарры улетели с окна с бумажкой, на которой лежали.

По всему этому документы Грязнова не могли, не должны были
на здравый взгляд казаться или считаться уликой против Мироновича…

…Но поставьте вопрос наоборот — скажите себе, что
Миронович невиновен, — и вам станет совершенно понятно поведение Мироновича при
нахождении векселей Грязнова. Миронович приходит в свою кассу, застает полицию
и наталкивается на загадочное убийство с кражей. Никаких следов преступника;
нельзя даже догадаться, кто здесь был и как действовал. Более всех
заинтересован сам хозяин кассы — Миронович — человек осторожный и скупой. Он
ошеломлен: как его обошли? Он, кроме того, растерян и огорчен: ведь убили
девочку, которую в некотором роде ему доверил ее отец! Но теперь представьте,
что в таком положении Миронович вдруг слышит от пристава Рейзина, что нашлись
какие-то бумаги. Он кидается: какие? Документы Грязнова. Ну, слава Богу, хоть
какая-нибудь ниточка нашлась! Тогда Миронович кипятится и торжествует: это,
наверное, Грязнов; о, господа, это такой мошенник! Он на все способен. Это он
сделал! (Нужно заметить, что Миронович всех неисправных должников привык
считать первыми злодеями и мошенниками.) И он выражает мысль, что это убийство
— проделка Грязнова. Узнают, что Грязнов был в тюрьме и не мог убить; тогда
Миронович, боясь потерять последнюю нить, настаивает, что, вероятно, Грязнов
подослал другого, но, когда и это отпадает, он разубеждается… Словом, как
подделка со стороны Мироновича убийства другим лицом векселя Грязнова
бессмысленны, потому что были другие, настоятельные и более легкие средства
отвести глаза…

…Что может быть натуральнее? Человек ошибся… как простая
ошибка его в объяснении себе убийства, для него непонятного, эпизод с этим
документом весьма понятен. Из этого только можно заключить, что в полицейских
способностях исследования дела Миронович недалеко ушел от прочих своих
товарищей… Кстати, мы здесь же имеем превосходный пример: помощник пристава
Сакс, увидав раздвинутые ноги Сарры Беккер, решил бесповоротно, что тут было
изнасилование, и не только изнасилование… он был готов пари держать, что
доктор найдет изуродованные половые части — полнейшее растление. И однако же на
другой день это документально опроверглось; так же документально, как
подозрение Мироновича против Грязнова, опроверглось справкой из тюрьмы. И я не
понимаю, почему Сакс может ошибаться, а Миронович не имеет на это никакого
права? …Казалось бы: что же дальше? Половые органы Сарры Беккер не
повреждены; Миронович в часы убийства был дома. Был еще только четвертый день
следствия. Еще было время своевременно заняться настоящим, а не фантастическим
убийцей. Но что же делают? На что тратят время? Исследуют нравственные качества
Мироновича и его отношения к Сарре Беккер. Спрашивается, ну к чему это? Если бы
он был мужчина самый лакомый до женщины, если бы он даже заглядывал на Сарру
Беккер, или мимоходом трогал ее, или даже намечал ее себе в будущие любовницы,
то все-таки в настоящем случае он на нее не нападал и не поругал ее чести.
Повторяю, к чему же нам его прошлое, его вкусы, его привычки, тайны его
постели, его старческие связи и т.п.? Кому нужна эта громоздкая декорация из
совсем другой оперы — эта декорация из «Отелло», когда идет балет
«Два вора»? Вот это и есть то, что один наш славный оратор назвал
«извращением судебной перспективы»: ненужным заслоняют зрение, а
главное упускают.

…И то, что дворник на эту ночь не был прислан, тоже
совершенно лишено значения умышленной западни со стороны Миpoновича. Давно уже
чуть не вся публика в один голос порешила с этой уликой тем соображением, что и
в предыдущую перед убийством ночь дворник не ночевал, а в ту ночь Миронович
ничего не сделал: значит, это случайность. И правда, Сарра тяготилась присылкой
дворников, они сами показали, что она от них запиралась. В последнее время она
возмужала и не прибегала к этой мере. Но все же дворник ее стеснял. Запоры были
так крепки, Сарра была так расторопна, с зимы до осени она успела
зарекомендовать себя такой самостоятельной слугой, — почему же и не снизойти к
ее просьбе? Словом, для Мироновича вопрос о дворниках успел утратить свою
настоятельность: страхуешь 10 раз — не горит, на 11-й раз судишь — авось, и так
уцелеет: ан тут-то и пожар. Разве это не натурально? И разве вы не слышите
самой искренней ноты в ответе Мироновича на вопрос Янцыса в то самое утро,
когда открылось преступление: «Почему не было дворника?» — «Сама
просила не присылать». Кроме того, Миронович в этот день имел заботы с
Порховниковым и векселями Янцыса. Он мог и забыть о дворнике. И разве вы не
хотите понять раскаяний Мироновича в это утро за послабление Сарры или за свою
неосторожность? Не понимаете чувства, с которым он приник к плачущему Беккеру
со словами: «Сам знаю, что золотой был ребенок; что же делать!»

…:Наутро, после фатальной ночи, Миронович, как мы знаем, в
свой обычный час, рано утром пьет свой чай так же спокойно, как и накануне
перед сном. Из дому он отправляется разыскивать Порховникова, который задолжал
ему 200 рублей, не застает его в доме Лисицына и едет в Пушкинскую улицу, но и
тут узнает от Подускова, что Порховников скрылся. Миронович ругается и
негодует, как истинный скупец, и на замечание, что сумма долга очень невелика,
произносит типичную фразу, типичное оправдание людей его профессии: «Не
cyмма важна, а важно то, что меня, честного человека, надули!» И
представить, что это раздражение Мироновича приводится как доказательство его
душевного потрясения после убийства! Ну как, в самом деле, серьезно считаться с
такой психологией: придираются к голосу Мироновича и слышат в нем ноты
виновности, а на факт, поражающий факт, доказывающий его невиновность,
закрывают глаза. Этот факт тут же, рядом, а именно: вот эта самая озабоченность
Мироновича получить долг с Порховникова. Разве она была возможна и мыслима,
если бы Миронович убил перед тем ночью Сарру Беккер? Разве он мог бы серьезно
интересоваться этим долгом? Да ведь еще как настойчиво — поехал в один дом на
Преображенскую улицу (минуя роковую кассу), потом вернулся на Пушкинскую улицу
(тоже мимо кассы) — точно ничего злополучного и не было.

Ведь если бы он убил, он знал бы, что касса была всю ночь
отпертой, что она и теперь открыта, что, может быть, из нее уже все растаскано
и он теперь нищий, что там следы его ужасного дела. Его должно было мучить:
знают ли уже? Пришел ли кто-нибудь? Его бы против воли туда потянуло. Где же
тут до Порховникова? Откуда бы взялась прежняя энергия преследовать должников?
Не ясно ли, что этот человек продолжает свою нормальную жизнь, что ему в эти
минуты никакая беда еще не снилась… А разгадчики дела на все это даже не
обращают внимания! Я утверждаю, что вы нигде не найдете убийцу, который бы так
неподражаемо разыграл невинность в это утро, именно этими поисками
Порховникова, как разыграл ее Миронович, а не найдете потому, что так именно
мог поступить только действительно невиновный…

Сообразите, наконец, что Миронович от начала до конца ни от
одного своего слова не отступился, ни разу не солгал и не впал в противоречие.
А для виновного срок был слишком велик, чтобы не соблазниться и не солгать;
вспомните только, как другие в этом деле зарапортовались и меняли показания!
Сопоставьте его поведение накануне убийства и на другой день; вспомните, что ни
одной царапины ни на лице, ни на руках у него не было; обратите внимание на то,
что у него был сделан полицейский обыск — и весь гардероб его оказался налицо:
ни малейшего скандального пятнышка на белье (а будь здесь неодолимая страсть —
пятна секретного происхождения непременно бы нашлись), ни одной скрытой,
окровавленной или замытой одежды. Вспомните, наконец, что Сарра Беккер невинна.
Не ясно ли, что все, чем стараются опутать Мироновича, спадает с него, как
шелуха; что в этом обвинении нет ни одной живой, осмысленной, проникающей в нашу
совесть улики; что все они, эти улики, не что иное, как собрание восковых
фигур. Нет никакой внутренней силы, нет истины в этом обвинении!»*(427).

Правильное применение информирования (передачи информации),
различных способов логического убеждения (доказательства, критики и
опровержения) и эмоционального убеждения (как в приведенном фрагменте речи
Андреевского) создает предпосылки для эффективного использования еще двух
способов убеждающего воздействия: этического способа убеждения и внушения.

Внушение как способ убеждающего воздействия. Необходимо
отметить, что речь идет не о банальном плутовском внушении, рассчитанном на
некритическое восприятие и принятие слов, выраженных в них мыслей и воли, а об
убеждающем внушении, которое представляет собой один из моментов, сторон,
способов убеждения, подчиненных главным способам убеждения в судебной речи —
информированию и убеждению при помощи рациональных логических доводов.
М.И.Скуленко в монографии, посвященной исследованию убеждающего воздействия
публицистики, отмечает, что «посредством внушения можно распространять
истинное знание, внушение может служить интересам утверждения передовой
идеологии, прогрессивных взглядов и убеждений»*(428).

В социальной психологии под внушением как дополнительным
средством убеждения понимается целенаправленное воздействие человека на других
людей в целях «вызвать у них предрасположение к себе, завоевать полное
доверие у них к себе, к тому, что он говорит. В итоге успешно внушить им свои
рассуждения, убедить в их верности»*(429).

Внушение как момент или сторона убеждения*(430). Известный
российский специалист в области социальной психологии Б.Парыгин пишет: «В
свое время еще Платон отмечал, что убеждение людей может осуществляться не
только путем логических доказательств в истинности нового знания, но и путем
внушения» широко используется в воспитании, образовании и в других сферах
человеческих взаимоотношений, в том числе в дипломатической практике. Например,
при ведении дипломатических переговоров внушение как дополнительный способ убеждения
применяется в целях направления мыслей партнера по переговорам в нужную для
дела (целей переговоров) сторону путем передачи собеседнику интересной для него
«дозированной» достоверной информации («почвы для беседы»),
вызывающей у того определенные вопросы, в русле которых протекает
дипломатическая беседа. Заранее продуманные и всесторонне взвешенные ответы на
вопросы оказывают на собеседника сильное убеждающее воздействие, что
способствует эффективному достижению целей переговоров. «Вы король беседы
в Европе. Каким же секретом вы владеете?» — спросил однажды Наполеон у
Талейрана. Тот ответил: «Когда вы ведете войну, вы всегда выбираете ваше
поле сражений?.. И я выбираю почву для беседы. Я соглашусь только с тем, о чем
я могу что-либо сказать… я не позволю задавать себе вопросы никому, за
исключением вас. Если же от меня требуют что-то, то это именно то, что я
подсказал через вопросы»*(431).

В процессе духовного общения*(432). Под духовным общением
понимается «процесс взаимного обмена мыслями, чувствами, волевыми
побуждениями с целью управления одних людей другими» внушение как
дополнительный способ убеждения особенно широко применяется в политике,
публицистике, в любых видах публичных выступлений, рассчитанных на эффективное
воздействие на массовую аудиторию. М.И.Скуленко в монографии, посвященной
комплексному исследованию закономерностей убеждающего воздействия публицистики,
подчеркивает: «Внушение является способом формирования убеждений. Пусть не
сразу, не единичным воздействием, а постепенно, исподволь внушение ведет
человека к прочным образованиям сознания — убеждениям. Внушение в своем широком
значении выступает, следовательно, как часть процесса убеждения, а не
самостоятельный, отдельный от убеждения способ психического
воздействия»*(433).

Далее он отмечает, что для обеспечения эффективного
словесного воздействия на массовую аудиторию, формирования у людей истинных
убеждений, отвечающих их интересам, публицистика должна в полной мере
использовать возможности всех способов убеждающего воздействия — и сообщение
фактов, и их интерпретацию, и внушение, которое «придает создаваемому
убеждению ясность и четкость в сочетании с готовностью к незамедлительному
действию»*(434).

Такое внушение позволяет эффективно предупреждать и снимать
барьеры неприятия информации у любого, даже самого предубежденного и упрямого
человека, не желающего убедиться. Одни лишь рациональные доводы на таких людей
не действуют. А.И.Герцен по этому поводу заметил: «Как мало можно взять
логикой, когда человек не хочет убедиться»*(435).

Поскольку такие люди, от упертых умов которых отскакивают
все разумные доводы, встречаются в любой аудитории, убедить массовую аудиторию,
опираясь только на логику фактов, разъяснение и обоснование, невозможно. Если
бы метод убеждения основывался только на этом, то, как справедливо заметил
М.И.Скуленко, «была бы потеряна та часть аудитории, которая «не
хочет» убедиться. Для нее барьер неприятия информации может быть разрушен
с помощью «обходного маневра», с помощью внушения»*(436).

Все это относится не только к публицистике, но и к
ораторскому искусству. Попытки оратора оказать на слушателей психологическое
воздействие без внушения, одними лишь рациональными доводами снижают
эффективность такого воздействия, особенно когда приходится вести полемику. В процессе
полемики доказательность речи, являясь основой построения убедительной речи,
еще не гарантирует формирования у слушателей внутреннего убеждения о
правильности и справедливости положений и доводов оратора. Специалисты по
современной риторике отмечают: «Практика полемических выступлений
показывает, что в споре… можно доказать какое-то положение, но не убедить в
его истинности окружающих и, наоборот, убедить, но не доказать»*(437).

Подобные ситуации случаются и в состязательных уголовных
процессах, когда проигравшая сторона (обвинитель или защитник) при разработке и
произнесении судебной речи не использует разнообразные способы убеждающего
воздействия, в том числе и те, которые обеспечивают эффект убеждающего
внушения, т.е. помогают расположить к себе*(438). По мнению французского
философа, писателя, математика и физика Блеза Паскаля, «искусство
убеждения состоит как в искусстве убеждать, так и в искусстве быть
приятным» присяжных заседателей и председательствующего судью и направить
их мысли в нужную для дела сторону.

Этический способ убеждения. Обвинительная или защитительная
речи обеспечивают эффект убеждающего внушения только тогда, когда присяжные
заседатели и председательствующий судья доверяют оратору. Это объясняется
следующей социально-психологической закономерностью восприятия информации между
людьми: «…она пропускается сквозь фильтры доверия и недоверия…
Невнушаемость тождественна недоверию… если налицо полное и безоговорочное
доверие… то человеческие слова у слушающего вызывают с полной необходимостью
те самые представления, образы и ощущения, какие имеет в виду говорящий; а
полная ясность и безоговорочность этих вызванных представлений с той же
необходимостью требует действий, как будто эти представления были получены
прямым наблюдением и познанием, а не посредством другого лица»*(439).

Степень доверия к речи оратора, особенно в условиях
информационной неопределенности, при дефиците доказательств, зависит от его
нравственной характеристики. Все это хорошо понимали еще античные ораторы, в
частности Аристотель: «Доказательство достигается с помощью нравственного
характера говорящего в том случае, когда речь произносится так, что внушает
доверие к человеку, ее произносящему, потому что вообще мы более и скорее верим
людям хорошим, а в тех случаях, где нет ничего ясного и где есть место
колебанию, — и подавно…»*(440). Эту мысль Аристотель последовательно
развивает в других местах «Риторики», подчеркивая, что речь честного,
здравомыслящего оратора может оказать убеждающее воздействие, сопровождающееся
убеждающим внушением, даже без достаточного количества доказательств:
«…можно убеждать не только посредством речи, наполненной
доказательствами, но еще и этическим способом, ведь мы верим оратору, потому
что он кажется нам человеком известного склада, т.е. если он кажется нам
человеком честным или благомыслящим или тем и другим вместе».

О важном значении, которое Аристотель придавал этическому
способу убеждения, особенно для обеспечения эффекта убеждающего внушения,
свидетельствует то, что к этому способу он возвращается еще в одном месте
«Риторики»: «Есть три причины, возбуждающие доверие к
говорящему, потому что есть именно столько вещей, в силу которых мы верим без
доказательства, — это разум, добродетель и благорасположение».

Наличие у обвинителя или защитника этих качеств, вызывающих
к нему доверие, имеет особенно важное значение в суде присяжных, где, как
справедливо заметил С.Хрулев, присяжные предрасположены «…охотнее
выслушивать тех… к кому они относятся с большим доверием. Это доверие есть та
почва, на которой скорее всего человек найдет сочувствие своему убеждению и на
которой борьба двух противников, равносильных по способностям, но неравных по
доверию, делается неравною»*(441).

Доверие к благоразумному, здравомыслящему и нравственно
добропорядочному оратору психологически предрасполагает присяжных заседателей и
председательствующего судью согласиться с его позицией и доводами, ускоряет
формирование у них психологической готовности принять решение, соответствующее
его позиции и доводам. Как сказал К.Л.Луцкий, «благоразумие судебного
оратора… бесконечно увеличивает значение остальных его качеств. В трудном и
неизменном пути требуется не только расположенный, но и знающий проводник. В
ораторе судьи должны видеть здравый смысл и рассудительность, нужно, чтобы он
производил впечатление человека серьезного, зрелого умом и размышляющего;
человека, в котором уверены, что ни сам не сможет впасть в ошибку, ни других
увлечь в нее. Его влияние в этом случае будет покоиться на прочных основаниях,
и выводы его речи будут почти решением для суда»*(442).

Одно из важнейших условий завоевания доверия присяжных
заседателей — умение судебного оратора произносить живую, свободную,
экспромтную речь, по словам французского адвоката и теоретика судебного красноречия
Германа де Бетса, «столь же непринужденную, как если бы вы начали
рассказывать какую-нибудь историю вашему товарищу на его вопрос: «Что
нового?»»*(443).

Такая живая, свободная речь более эффективно воздействует на
слушателей, потому что обеспечивает не только доказательность, но и внушающее
воздействие. Именно этим отличается речь подлинного оратора от сообщения
докладчика. «Психологическое воздействие речи оратора обычно сильнее речи
докладчика, так как оратор наряду с сообщением и убеждением использует прямое
внушение, вызывая более сильную активизацию эмоций аудитории»*(444).

В состязательном уголовном процессе живая, свободная,
естественная, экспромтная речь подлинного оратора, сопровождающаяся внушающим
воздействием, выполняет роль своеобразного «смазочного масла»*(445)
Как отмечал А.М.Пешковский, «умение говорить — это то смазочное масло,
которое необходимо для всякой культурно-государственной машины и без которого
она просто остановилась бы», облегчающего установление и поддержание
психологического контакта между сторонами, председательствующим и присяжными
заседателями, что имеет особенно важное значение во время прений сторон,
произнесения речей и напутственного слова председательствующего.

Антиподом искусной, живой, свободной, экспромтной судебной
речи является характерная для обычного судопроизводства «казенная»
судебная речь, при произнесении которой оратор, уподобляясь докладчику,
зачитывает заранее приготовленнее выступление «по бумажке» или
механически воспроизводит его «по памяти».

Следует учитывать, что присяжные заседатели о надежности,
благоразумии, здравом смысле судебного оратора судят по его речевой
деятельности не только во время судебных прений, но и на предыдущих этапах
судебного разбирательства. Особенно важное значение для формирования
благоприятного впечатления о благоразумии, здравом смысле прокурора и адвоката
имеет их умение ставить допрашиваемым лицам правильные вопросы.

Одним из проявлений дефицита здравого смысла, обусловленных
слабым развитием способности суждения, является постановка бессмысленных
вопросов. О том, что постановка подобных вопросов является одной из характерных
примет человеческой глупости, непросвещенного и неразвитого ума или
непроницательности, свидетельствует следующее остроумное замечание И.Канта: «Умение
ставить разумные вопросы есть уже важный и необходимый признак ума или
проницательности. Если вопрос сам по себе бессмыслен и требует бесполезных
ответов, то кроме стыда для вопрошающего он имеет еще тот недостаток, что
побуждает неосмотрительного слушателя к нелепым ответам и создает смешное
зрелище: один (по выражению древних) доит козла, а другой держит под ним
решето»*(446).

Во время судебного следствия «доение козла»
выражается в постановке допрашиваемым лицам бестолковых, ненужных вопросов, которые
побуждают их давать соответствующие ответы, не «работающие» ни на
«поле» защиты, ни на «поле» обвинения.

Соучастие обвинителя и защитника в этом постыдном зрелище
подрывает их авторитет и у допрашиваемых лиц, и у присяжных заседателей, и у
председательствующего судьи, ибо невольно вызывает у слушателей
иронично-скептическое отношение и, таким образом, разрушает убедительность
судебной речи обвинителя или защитника еще до начала судебных прений.