Есенин vs. маяковский. прилюдный спор — кто круче?
3 октября отмечал день рождения Сергей Есенин (1895-1925).
Мы о нем говорили много, рассматривая путь человечески беспринципного парня к успеху, где творческая победа обернулась духовным поражением (тег Есенин).
Сегодня же предлагаю рассмотреть Есенина в столкновении с его главным соперником на поэтической арене, — Владимиром Маяковским.
Одна из психологических черт Есенина, — добродушное равнодушие ко всему, что до его масштаба не дотягивало. Именно похвалы от Есенина должны были насторожить поэтов Казина, Герасимова, Наседкина, Эрлиха. Кто помнит нынче эти имена? Есенин спокойно терпел рядом тени Мариенгофа и Шершеневича, зная, — это не конкуренты даже близко. С жалостливым спокойствием внимал Клюеву, который, по его понятиям, обладал даром, но как-то не правильно им распорядился.
Раздражение вызывали у Есенина только реальные претенденты на вечность и здесь приходится удивляться прозорливости, — поэт ни разу не ошибся, приняв муху за слона. Не сошелся с Ахматовой (ЗА ЧТО АХМАТОВА НЕ ЛЮБИЛА ЕСЕНИНА), вступал в перманентные стычки с Пастернаком, попросту не успел поссориться с Блоком (тот рано умер).
Особливо цеплялся Сергей Александрович к Маяковскому.
Маяковский был старше на два года и к моменту приезда Есенина в петроградскую столицу уже относил желтую кофту, отхулиганил в футуристической вольнице. Вид Есенина, обряженного в лапти и простонародную рубаху, Маяковский воспринял как рекламный трюк, предложив пари, что лапти он скоро отбросит, облачившись в пиджак и галстук.
Маяковский сам рассказал об этом в статье «Как делать стихи», проследив историю взаимоотношений с Есениным, но есть и другие свидетели первой их встречи.
Вот что вспоминал Василий Каменский:
«Однажды на званом ужине у Федора Сологуба, после выступления Маяковского, хозяин попросил прочитать свои стихи белокурого паренька, приехавшего будто бы только сейчас из деревни.
И вот на середину зала вышел деревенский кудрявый парень, похожий на нестеровского пастушка, в смазных сапогах, в расшитой узорами рубахе, с пунцовым поясом.
Это был Сергей Есенин.
Слегка нараспев, крестьянским, избяным голосом он прочитал несколько маленьких стихотворений о полях, о березках.
Прочитал хорошо, скромно улыбаясь.
А когда стали просить еще, заявил:
— Где уж нам, деревенским, схватываться с городскими Маяковскими. У них и одежда, и щиблеты модные, и голос трубный, а мы ведь тихенькие, смиренные.
— Да ты не ломайся, парень, — пробасил Маяковский, — не ломайся, миленок, тогда и у тебя будут модные щиблеты, помада в кармане и галстук с аршин»
Вспоминая о первой встрече с Есениным Маяковский делает важную проговорку: «Его очень способные и очень деревенские стихи нам, футуристам, конечно, были враждебны».
Враждебность продекларировал не только Маяковский, ее заметили критики, начав поэтов противопоставлять.
Зоя Бухарова щебетала в «Петроградских ведомостях»: «Вот поистине новые слова, новые темы, новые картины! В каждой губернии целое изобилие своих местных выражений, несравненно более точных, красочных и метких, чем пошлые, вычурные словообразования Игоря Северянина, Маяковского и их присных».
Однако, Есенин дореволюционного периода был не антиподом Маяковского, а просто развивался в параллель, уходя в тихие поля от громового баса города. Его традиционный стих избегал искушений модерна. Точек для соприкосновения поэтов просто не находилось, разве что писали оба в рифму.
Исчерпав маску крестьянского Леля, рассорившись с Клюевым, Сергей исподволь пришел если не к проблематике старшего товарища, то к его рекламным трюкам.
Объявленный Есениным, Мариенгофом и Шершеневичем имажинизм зиждился на модернизме и беззастенчивых эстрадных приемах, то бишь вещах, которые пятилеткой ранее ввели в литературный обиход футуристы.
Вот здесь началось соперничество.
Маяковский писал: «Мы ругались с Есениным часто, кроя его, главным образом, за разросшийся вокруг него имажинизм».
Поэты ругались, публика получала концерт.
Один из таких концертов «Суд иманижистов над литературою» имел место быть 17 ноября 1920. По воспоминаниям Матвея Ройзмана первую половину вечера главенствовал Маяковский, устроивший разнос Шершеневичу и Кусикову. Вышедший спасать положение Есенин обвинил Маяковского в подражании Велимиру Хлебникову, подытожив:
«-А ученик Хлебникова Маяковский все еще куражится. Смотрите, мол, на меня, какая я поэтическая звезда, как рекламирую Моссельпром и прочую бакалею. А я без всяких прикрас говорю: сколько бы ни куражился Маяковский, близок час гибели его газетных стихов. Таков поэтический закон судьбы агитез!
— А каков закон судьбы ваших «кобылез»? — крикнул с места Маяковский.
— Моя кобыла рязанская, русская. А у вас облако в штанах! Это что, русский образ?»
«Русскость» вообще была фетишем Есенина. Даже Блока, был период, он обвинял в «германофильстве», а уж Маяковский наслушался от него инвектив, мама не горюй.
Владимир Полетаев вспоминает:
«Как-то на банкете в Доме печати, кажется, в Новый год, выпивши, он все приставал к Маяковскому и чуть не плача кричал ему:
— Россия моя, ты понимаешь, — моя, а ты… ты американец! Моя Россия!
На что сдержанный Маяковский, кажется, отвечал иронически:
— Возьми, пожалуйста! Ешь ее с хлебом!»
Вольф Эрлих цитирует слова Есенина трезвого, но все такие же:
«— Знаешь, почему я — поэт, а Маяковский так себе — непонятная профессия? У меня родина есть! У меня — Рязань! Я вышел оттуда и, какой ни на есть, а приду туда же! А у него — шиш! Вот он и бродит без дорог, и ткнуться ему некуда»
Именно это зацикливание стало камнем раздора, когда Есенин в поисках новых соратников подумывал войти в «ЛЕФ».
По рассказам Асеева Есенин:
«…стал настаивать на том, чтобы ему дали отдел в полное его распоряжение. Маяковский стал опять спрашивать, что он там один делать будет и чем распоряжаться.
— А вот тем, что хотя бы название у него будет мое!
— Какое же оно будет?
— А вот будет отдел называться «Россиянин»!
— А почему не «Советянин»?
— Ну это вы, Маяковский, бросьте! Это мое слово твердо!
— А куда же вы, Есенин, Украину денете? Ведь она тоже имеет право себе отдел потребовать. А Азербайджан? А Грузия? Тогда уж нужно журнал не «Лефом» называть, а — «Росукразгруз».
Маяковский убеждал Есенина:
— Бросьте вы ваших Орешиных и Клычковых! Что вы эту глину на ногах тащите?
— Я глину, а вы — чугун и железо! Из глины человек создан, а из чугуна что?
— А из чугуна памятники!»
Данный разговор происходил после возвращения Есенина из-за границы, когда имажинизм себя исчерпал, а Есенин тщетно искал точки опоры. Сотрудничество с Маяковским лишь одна из возможных комбинаций Сергея. 1 октября 1923 года состоялся их единственный дуэтный поэтический вечер.
И Есенина, и Маяковского завлекли обманом, не сообщив о приглашении соперника. И ребята опять продемонстрировали полярность, где «Левый марш» сменялся «Москвой кабацкой», а громовая демонстрация мировой общности тихим говором личных чувств. Два часа поэты перекрикивали друг друга и аплодисменты комсомольских ладош. Это была боевая ничья.
Сотрудничество Есенина и Маяковского представлялось возможным, однако, увы…
Испортил начавшие теплеть отношения, снова переведя их в холодный регистр, сам Маяковский. В стихотворении «Юбилейное» (посвящено 125-ой годовщине дня рождения Пушкина), он задел Есенина. Оценивая в разговоре с Пушкиным текущую поэзию, лирический герой докладывает:
Ну, Есенин,
мужиковствующих свора.
Смех!
Коровою
в перчатках лаечных.
Раз послушаешь…
но это ведь из хора!
Балалаечник!
Есенин такие обиды не пропускал, ответив четверостишьем в стихотворении «На Кавказе»:
Мне мил стихов российских жар.
Есть Маяковский, есть и кроме,
Но он, их главный штабс-маляр,
Поет о пробках в Моссельпроме.
Но вот вопрос: как относился Есенин к стихам Маяковского, отвлекаясь от литературной борьбы?
Безусловно, понимал его масштаб вне зависимости от разницы вкусов. Свою профессию Есенин знал досконально и у него почти нет досадных сбоев в оценке того или иного современника. Надо просто понимать мотивы. Есенин с равнодушием олимпийца хвалил мелочь типа Джека Алтаузена; возвеличивал хороших поэтов Клычкова и Орешина до гениальных; на гениальных же полаивал, но почти все персоналии, удостоенные пристрастной есенинской критики, находятся нынче в золотом фонде русской поэзии.
Ивану Старцеву Есенин обмолвился: «Что ни говори, а Маяковского не выкинешь. Ляжет в литературе бревном, и многие о него споткнутся».
Стратегия Маяковского, кстати, не сильно отличалась от есенинской. Матвей Ройзман вспоминал:
«Однажды, придя в «Новый мир» на прием к редактору, я сидел в приемной и слышал, как в секретариате Маяковский громко хвалил стихи Есенина, а в заключение сказал: «Смотрите, Есенину ни слова о том, что я говорил».
Смерть Есенина Маяковский расценил как общественный факт огромной силы, понимая, сколь много задумчивых юношей начнет намыливать веревку. Он пишет программное стихотворение «Сергею Есенину», где пытается заговорить смерть жизнью. Высказываясь против «есенинщины», Маяковский порой выплескивал вместе с водой и ребенка, но опять же надо понимать задачи, которые он перед собой ставил, — сбавить суицидальный накал есенинских виршей, которые таки многих очаровали до смерти.
Но Есенин не зря как-то обмолвился: «Помяни мои слова: и я, и Маяковский — оба покончим с собой».
А вот о психологическом родстве-расстройстве поэтов поговорим как-нибудь в другой раз.
§
3 октября отмечал день рождения Сергей Есенин (1895-1925).
Мы о нем говорили много, рассматривая путь человечески беспринципного парня к успеху, где творческая победа обернулась духовным поражением (тег Есенин).
Сегодня же предлагаю рассмотреть Есенина в столкновении с его главным соперником на поэтической арене, — Владимиром Маяковским.
Одна из психологических черт Есенина, — добродушное равнодушие ко всему, что до его масштаба не дотягивало. Именно похвалы от Есенина должны были насторожить поэтов Казина, Герасимова, Наседкина, Эрлиха. Кто помнит нынче эти имена? Есенин спокойно терпел рядом тени Мариенгофа и Шершеневича, зная, — это не конкуренты даже близко. С жалостливым спокойствием внимал Клюеву, который, по его понятиям, обладал даром, но как-то не правильно им распорядился.
Раздражение вызывали у Есенина только реальные претенденты на вечность и здесь приходится удивляться прозорливости, — поэт ни разу не ошибся, приняв муху за слона. Не сошелся с Ахматовой (ЗА ЧТО АХМАТОВА НЕ ЛЮБИЛА ЕСЕНИНА), вступал в перманентные стычки с Пастернаком, попросту не успел поссориться с Блоком (тот рано умер).
Особливо цеплялся Сергей Александрович к Маяковскому.
Маяковский был старше на два года и к моменту приезда Есенина в петроградскую столицу уже относил желтую кофту, отхулиганил в футуристической вольнице. Вид Есенина, обряженного в лапти и простонародную рубаху, Маяковский воспринял как рекламный трюк, предложив пари, что лапти он скоро отбросит, облачившись в пиджак и галстук.
Маяковский сам рассказал об этом в статье «Как делать стихи», проследив историю взаимоотношений с Есениным, но есть и другие свидетели первой их встречи.
Вот что вспоминал Василий Каменский:
«Однажды на званом ужине у Федора Сологуба, после выступления Маяковского, хозяин попросил прочитать свои стихи белокурого паренька, приехавшего будто бы только сейчас из деревни.
И вот на середину зала вышел деревенский кудрявый парень, похожий на нестеровского пастушка, в смазных сапогах, в расшитой узорами рубахе, с пунцовым поясом.
Это был Сергей Есенин.
Слегка нараспев, крестьянским, избяным голосом он прочитал несколько маленьких стихотворений о полях, о березках.
Прочитал хорошо, скромно улыбаясь.
А когда стали просить еще, заявил:
— Где уж нам, деревенским, схватываться с городскими Маяковскими. У них и одежда, и щиблеты модные, и голос трубный, а мы ведь тихенькие, смиренные.
— Да ты не ломайся, парень, — пробасил Маяковский, — не ломайся, миленок, тогда и у тебя будут модные щиблеты, помада в кармане и галстук с аршин»
Вспоминая о первой встрече с Есениным Маяковский делает важную проговорку: «Его очень способные и очень деревенские стихи нам, футуристам, конечно, были враждебны».
Враждебность продекларировал не только Маяковский, ее заметили критики, начав поэтов противопоставлять.
Зоя Бухарова щебетала в «Петроградских ведомостях»: «Вот поистине новые слова, новые темы, новые картины! В каждой губернии целое изобилие своих местных выражений, несравненно более точных, красочных и метких, чем пошлые, вычурные словообразования Игоря Северянина, Маяковского и их присных».
Однако, Есенин дореволюционного периода был не антиподом Маяковского, а просто развивался в параллель, уходя в тихие поля от громового баса города. Его традиционный стих избегал искушений модерна. Точек для соприкосновения поэтов просто не находилось, разве что писали оба в рифму.
Исчерпав маску крестьянского Леля, рассорившись с Клюевым, Сергей исподволь пришел если не к проблематике старшего товарища, то к его рекламным трюкам.
Объявленный Есениным, Мариенгофом и Шершеневичем имажинизм зиждился на модернизме и беззастенчивых эстрадных приемах, то бишь вещах, которые пятилеткой ранее ввели в литературный обиход футуристы.
Вот здесь началось соперничество.
Маяковский писал: «Мы ругались с Есениным часто, кроя его, главным образом, за разросшийся вокруг него имажинизм».
Поэты ругались, публика получала концерт.
Один из таких концертов «Суд иманижистов над литературою» имел место быть 17 ноября 1920. По воспоминаниям Матвея Ройзмана первую половину вечера главенствовал Маяковский, устроивший разнос Шершеневичу и Кусикову. Вышедший спасать положение Есенин обвинил Маяковского в подражании Велимиру Хлебникову, подытожив:
«-А ученик Хлебникова Маяковский все еще куражится. Смотрите, мол, на меня, какая я поэтическая звезда, как рекламирую Моссельпром и прочую бакалею. А я без всяких прикрас говорю: сколько бы ни куражился Маяковский, близок час гибели его газетных стихов. Таков поэтический закон судьбы агитез!
— А каков закон судьбы ваших «кобылез»? — крикнул с места Маяковский.
— Моя кобыла рязанская, русская. А у вас облако в штанах! Это что, русский образ?»
«Русскость» вообще была фетишем Есенина. Даже Блока, был период, он обвинял в «германофильстве», а уж Маяковский наслушался от него инвектив, мама не горюй.
Владимир Полетаев вспоминает:
«Как-то на банкете в Доме печати, кажется, в Новый год, выпивши, он все приставал к Маяковскому и чуть не плача кричал ему:
— Россия моя, ты понимаешь, — моя, а ты… ты американец! Моя Россия!
На что сдержанный Маяковский, кажется, отвечал иронически:
— Возьми, пожалуйста! Ешь ее с хлебом!»
Вольф Эрлих цитирует слова Есенина трезвого, но все такие же:
«— Знаешь, почему я — поэт, а Маяковский так себе — непонятная профессия? У меня родина есть! У меня — Рязань! Я вышел оттуда и, какой ни на есть, а приду туда же! А у него — шиш! Вот он и бродит без дорог, и ткнуться ему некуда»
Именно это зацикливание стало камнем раздора, когда Есенин в поисках новых соратников подумывал войти в «ЛЕФ».
По рассказам Асеева Есенин:
«…стал настаивать на том, чтобы ему дали отдел в полное его распоряжение. Маяковский стал опять спрашивать, что он там один делать будет и чем распоряжаться.
— А вот тем, что хотя бы название у него будет мое!
— Какое же оно будет?
— А вот будет отдел называться «Россиянин»!
— А почему не «Советянин»?
— Ну это вы, Маяковский, бросьте! Это мое слово твердо!
— А куда же вы, Есенин, Украину денете? Ведь она тоже имеет право себе отдел потребовать. А Азербайджан? А Грузия? Тогда уж нужно журнал не «Лефом» называть, а — «Росукразгруз».
Маяковский убеждал Есенина:
— Бросьте вы ваших Орешиных и Клычковых! Что вы эту глину на ногах тащите?
— Я глину, а вы — чугун и железо! Из глины человек создан, а из чугуна что?
— А из чугуна памятники!»
Данный разговор происходил после возвращения Есенина из-за границы, когда имажинизм себя исчерпал, а Есенин тщетно искал точки опоры. Сотрудничество с Маяковским лишь одна из возможных комбинаций Сергея. 1 октября 1923 года состоялся их единственный дуэтный поэтический вечер.
И Есенина, и Маяковского завлекли обманом, не сообщив о приглашении соперника. И ребята опять продемонстрировали полярность, где «Левый марш» сменялся «Москвой кабацкой», а громовая демонстрация мировой общности тихим говором личных чувств. Два часа поэты перекрикивали друг друга и аплодисменты комсомольских ладош. Это была боевая ничья.
Сотрудничество Есенина и Маяковского представлялось возможным, однако, увы…
Испортил начавшие теплеть отношения, снова переведя их в холодный регистр, сам Маяковский. В стихотворении «Юбилейное» (посвящено 125-ой годовщине дня рождения Пушкина), он задел Есенина. Оценивая в разговоре с Пушкиным текущую поэзию, лирический герой докладывает:
Ну, Есенин,
мужиковствующих свора.
Смех!
Коровою
в перчатках лаечных.
Раз послушаешь…
но это ведь из хора!
Балалаечник!
Есенин такие обиды не пропускал, ответив четверостишьем в стихотворении «На Кавказе»:
Мне мил стихов российских жар.
Есть Маяковский, есть и кроме,
Но он, их главный штабс-маляр,
Поет о пробках в Моссельпроме.
Но вот вопрос: как относился Есенин к стихам Маяковского, отвлекаясь от литературной борьбы?
Безусловно, понимал его масштаб вне зависимости от разницы вкусов. Свою профессию Есенин знал досконально и у него почти нет досадных сбоев в оценке того или иного современника. Надо просто понимать мотивы. Есенин с равнодушием олимпийца хвалил мелочь типа Джека Алтаузена; возвеличивал хороших поэтов Клычкова и Орешина до гениальных; на гениальных же полаивал, но почти все персоналии, удостоенные пристрастной есенинской критики, находятся нынче в золотом фонде русской поэзии.
Ивану Старцеву Есенин обмолвился: «Что ни говори, а Маяковского не выкинешь. Ляжет в литературе бревном, и многие о него споткнутся».
Стратегия Маяковского, кстати, не сильно отличалась от есенинской. Матвей Ройзман вспоминал:
«Однажды, придя в «Новый мир» на прием к редактору, я сидел в приемной и слышал, как в секретариате Маяковский громко хвалил стихи Есенина, а в заключение сказал: «Смотрите, Есенину ни слова о том, что я говорил».
Смерть Есенина Маяковский расценил как общественный факт огромной силы, понимая, сколь много задумчивых юношей начнет намыливать веревку. Он пишет программное стихотворение «Сергею Есенину», где пытается заговорить смерть жизнью. Высказываясь против «есенинщины», Маяковский порой выплескивал вместе с водой и ребенка, но опять же надо понимать задачи, которые он перед собой ставил, — сбавить суицидальный накал есенинских виршей, которые таки многих очаровали до смерти.
Но Есенин не зря как-то обмолвился: «Помяни мои слова: и я, и Маяковский — оба покончим с собой».
А вот о психологическом родстве-расстройстве поэтов поговорим как-нибудь в другой раз.
§
3 октября отмечал день рождения Сергей Есенин (1895-1925).
Мы о нем говорили много, рассматривая путь человечески беспринципного парня к успеху, где творческая победа обернулась духовным поражением (тег Есенин).
Сегодня же предлагаю рассмотреть Есенина в столкновении с его главным соперником на поэтической арене, — Владимиром Маяковским.
Одна из психологических черт Есенина, — добродушное равнодушие ко всему, что до его масштаба не дотягивало. Именно похвалы от Есенина должны были насторожить поэтов Казина, Герасимова, Наседкина, Эрлиха. Кто помнит нынче эти имена? Есенин спокойно терпел рядом тени Мариенгофа и Шершеневича, зная, — это не конкуренты даже близко. С жалостливым спокойствием внимал Клюеву, который, по его понятиям, обладал даром, но как-то не правильно им распорядился.
Раздражение вызывали у Есенина только реальные претенденты на вечность и здесь приходится удивляться прозорливости, — поэт ни разу не ошибся, приняв муху за слона. Не сошелся с Ахматовой (ЗА ЧТО АХМАТОВА НЕ ЛЮБИЛА ЕСЕНИНА), вступал в перманентные стычки с Пастернаком, попросту не успел поссориться с Блоком (тот рано умер).
Особливо цеплялся Сергей Александрович к Маяковскому.
Маяковский был старше на два года и к моменту приезда Есенина в петроградскую столицу уже относил желтую кофту, отхулиганил в футуристической вольнице. Вид Есенина, обряженного в лапти и простонародную рубаху, Маяковский воспринял как рекламный трюк, предложив пари, что лапти он скоро отбросит, облачившись в пиджак и галстук.
Маяковский сам рассказал об этом в статье «Как делать стихи», проследив историю взаимоотношений с Есениным, но есть и другие свидетели первой их встречи.
Вот что вспоминал Василий Каменский:
«Однажды на званом ужине у Федора Сологуба, после выступления Маяковского, хозяин попросил прочитать свои стихи белокурого паренька, приехавшего будто бы только сейчас из деревни.
И вот на середину зала вышел деревенский кудрявый парень, похожий на нестеровского пастушка, в смазных сапогах, в расшитой узорами рубахе, с пунцовым поясом.
Это был Сергей Есенин.
Слегка нараспев, крестьянским, избяным голосом он прочитал несколько маленьких стихотворений о полях, о березках.
Прочитал хорошо, скромно улыбаясь.
А когда стали просить еще, заявил:
— Где уж нам, деревенским, схватываться с городскими Маяковскими. У них и одежда, и щиблеты модные, и голос трубный, а мы ведь тихенькие, смиренные.
— Да ты не ломайся, парень, — пробасил Маяковский, — не ломайся, миленок, тогда и у тебя будут модные щиблеты, помада в кармане и галстук с аршин»
Вспоминая о первой встрече с Есениным Маяковский делает важную проговорку: «Его очень способные и очень деревенские стихи нам, футуристам, конечно, были враждебны».
Враждебность продекларировал не только Маяковский, ее заметили критики, начав поэтов противопоставлять.
Зоя Бухарова щебетала в «Петроградских ведомостях»: «Вот поистине новые слова, новые темы, новые картины! В каждой губернии целое изобилие своих местных выражений, несравненно более точных, красочных и метких, чем пошлые, вычурные словообразования Игоря Северянина, Маяковского и их присных».
Однако, Есенин дореволюционного периода был не антиподом Маяковского, а просто развивался в параллель, уходя в тихие поля от громового баса города. Его традиционный стих избегал искушений модерна. Точек для соприкосновения поэтов просто не находилось, разве что писали оба в рифму.
Исчерпав маску крестьянского Леля, рассорившись с Клюевым, Сергей исподволь пришел если не к проблематике старшего товарища, то к его рекламным трюкам.
Объявленный Есениным, Мариенгофом и Шершеневичем имажинизм зиждился на модернизме и беззастенчивых эстрадных приемах, то бишь вещах, которые пятилеткой ранее ввели в литературный обиход футуристы.
Вот здесь началось соперничество.
Маяковский писал: «Мы ругались с Есениным часто, кроя его, главным образом, за разросшийся вокруг него имажинизм».
Поэты ругались, публика получала концерт.
Один из таких концертов «Суд иманижистов над литературою» имел место быть 17 ноября 1920. По воспоминаниям Матвея Ройзмана первую половину вечера главенствовал Маяковский, устроивший разнос Шершеневичу и Кусикову. Вышедший спасать положение Есенин обвинил Маяковского в подражании Велимиру Хлебникову, подытожив:
«-А ученик Хлебникова Маяковский все еще куражится. Смотрите, мол, на меня, какая я поэтическая звезда, как рекламирую Моссельпром и прочую бакалею. А я без всяких прикрас говорю: сколько бы ни куражился Маяковский, близок час гибели его газетных стихов. Таков поэтический закон судьбы агитез!
— А каков закон судьбы ваших «кобылез»? — крикнул с места Маяковский.
— Моя кобыла рязанская, русская. А у вас облако в штанах! Это что, русский образ?»
«Русскость» вообще была фетишем Есенина. Даже Блока, был период, он обвинял в «германофильстве», а уж Маяковский наслушался от него инвектив, мама не горюй.
Владимир Полетаев вспоминает:
«Как-то на банкете в Доме печати, кажется, в Новый год, выпивши, он все приставал к Маяковскому и чуть не плача кричал ему:
— Россия моя, ты понимаешь, — моя, а ты… ты американец! Моя Россия!
На что сдержанный Маяковский, кажется, отвечал иронически:
— Возьми, пожалуйста! Ешь ее с хлебом!»
Вольф Эрлих цитирует слова Есенина трезвого, но все такие же:
«— Знаешь, почему я — поэт, а Маяковский так себе — непонятная профессия? У меня родина есть! У меня — Рязань! Я вышел оттуда и, какой ни на есть, а приду туда же! А у него — шиш! Вот он и бродит без дорог, и ткнуться ему некуда»
Именно это зацикливание стало камнем раздора, когда Есенин в поисках новых соратников подумывал войти в «ЛЕФ».
По рассказам Асеева Есенин:
«…стал настаивать на том, чтобы ему дали отдел в полное его распоряжение. Маяковский стал опять спрашивать, что он там один делать будет и чем распоряжаться.
— А вот тем, что хотя бы название у него будет мое!
— Какое же оно будет?
— А вот будет отдел называться «Россиянин»!
— А почему не «Советянин»?
— Ну это вы, Маяковский, бросьте! Это мое слово твердо!
— А куда же вы, Есенин, Украину денете? Ведь она тоже имеет право себе отдел потребовать. А Азербайджан? А Грузия? Тогда уж нужно журнал не «Лефом» называть, а — «Росукразгруз».
Маяковский убеждал Есенина:
— Бросьте вы ваших Орешиных и Клычковых! Что вы эту глину на ногах тащите?
— Я глину, а вы — чугун и железо! Из глины человек создан, а из чугуна что?
— А из чугуна памятники!»
Данный разговор происходил после возвращения Есенина из-за границы, когда имажинизм себя исчерпал, а Есенин тщетно искал точки опоры. Сотрудничество с Маяковским лишь одна из возможных комбинаций Сергея. 1 октября 1923 года состоялся их единственный дуэтный поэтический вечер.
И Есенина, и Маяковского завлекли обманом, не сообщив о приглашении соперника. И ребята опять продемонстрировали полярность, где «Левый марш» сменялся «Москвой кабацкой», а громовая демонстрация мировой общности тихим говором личных чувств. Два часа поэты перекрикивали друг друга и аплодисменты комсомольских ладош. Это была боевая ничья.
Сотрудничество Есенина и Маяковского представлялось возможным, однако, увы…
Испортил начавшие теплеть отношения, снова переведя их в холодный регистр, сам Маяковский. В стихотворении «Юбилейное» (посвящено 125-ой годовщине дня рождения Пушкина), он задел Есенина. Оценивая в разговоре с Пушкиным текущую поэзию, лирический герой докладывает:
Ну, Есенин,
мужиковствующих свора.
Смех!
Коровою
в перчатках лаечных.
Раз послушаешь…
но это ведь из хора!
Балалаечник!
Есенин такие обиды не пропускал, ответив четверостишьем в стихотворении «На Кавказе»:
Мне мил стихов российских жар.
Есть Маяковский, есть и кроме,
Но он, их главный штабс-маляр,
Поет о пробках в Моссельпроме.
Но вот вопрос: как относился Есенин к стихам Маяковского, отвлекаясь от литературной борьбы?
Безусловно, понимал его масштаб вне зависимости от разницы вкусов. Свою профессию Есенин знал досконально и у него почти нет досадных сбоев в оценке того или иного современника. Надо просто понимать мотивы. Есенин с равнодушием олимпийца хвалил мелочь типа Джека Алтаузена; возвеличивал хороших поэтов Клычкова и Орешина до гениальных; на гениальных же полаивал, но почти все персоналии, удостоенные пристрастной есенинской критики, находятся нынче в золотом фонде русской поэзии.
Ивану Старцеву Есенин обмолвился: «Что ни говори, а Маяковского не выкинешь. Ляжет в литературе бревном, и многие о него споткнутся».
Стратегия Маяковского, кстати, не сильно отличалась от есенинской. Матвей Ройзман вспоминал:
«Однажды, придя в «Новый мир» на прием к редактору, я сидел в приемной и слышал, как в секретариате Маяковский громко хвалил стихи Есенина, а в заключение сказал: «Смотрите, Есенину ни слова о том, что я говорил».
Смерть Есенина Маяковский расценил как общественный факт огромной силы, понимая, сколь много задумчивых юношей начнет намыливать веревку. Он пишет программное стихотворение «Сергею Есенину», где пытается заговорить смерть жизнью. Высказываясь против «есенинщины», Маяковский порой выплескивал вместе с водой и ребенка, но опять же надо понимать задачи, которые он перед собой ставил, — сбавить суицидальный накал есенинских виршей, которые таки многих очаровали до смерти.
Но Есенин не зря как-то обмолвился: «Помяни мои слова: и я, и Маяковский — оба покончим с собой».
А вот о психологическом родстве-расстройстве поэтов поговорим как-нибудь в другой раз.
