Циклический паттерн развития общества

Это мой перевод одной из фундаментальных статей Ричарда Эрскина

Краткий обзор.

Эрик Берн первоначально описал жизненные сценарии как процесс жизни сформированный  первичными драмами и скрытыми протоколами  в младенчестве и раннем детстве. Теория привязанности Джона Боулби и сопутствующие  научные исследования обуславливают интеграцию с теорией сценариев и наводят на мысль о необходимости фокусироваться на развитии в психотерапии. Надежные, беспокоящие/амбивалентные, избегающие, дезорганизованные, изолированные паттерны описаны относительно сценариев и их значений для психотерапии.

Жизненные сценарии это неосознаваемые системы психологической организации и саморегуляции, которые развиваются в результате совокупности неудач в значимых и зависимых отношениях. Сценарии подсознательно формируются младенцами, маленькими детьми и даже подростками и взрослыми как творческая стратегия для того, чтобы справляться с разрывами (disruptions) в отношениях, которые часто не в состоянии удовлетворить важнейшие потребности в развитии и родственности(relational). Бессознательно организованный паттерн, который составляет жизненный сценарий часто сначала устанавливается в младенчестве как досимволическая внутренняя модель, основанная на качестве отношений между младенцем и родителем (caretaker). Эти ранние модели позднее укрепляются и детально разрабатываются в течение многих стадий развития. Результатом является  неосознаваемая система паттернов отношений(relational pattern), которая составляет жизненный сценарий.

Эрик Берн (1961) первоначально описал сценарий как «всесторонний план жизни», который отражает «первичные (primal) драмы детства». Этот жизненный план формируется на основе « сценарного протокола» и «палимпсеста», довербальных, досимволических процедурных воспоминаний, которые создают бессознательные паттерны отношений и неявные, основанные на опыте, выводы,  которые являются ядром сценария(Bucci, 2001; Erskine, 2008). Протокол и палимпсесты — довербальные, эмоционально заряженные физиологические реакции выживания. Они являются самыми ранними формированиями бессознательных паттернов отношений – внутренние рабочие модели, которые по своей природе, являются исключительно физиологическими и эмоциональными.  Эрик Берн писал (1972) «Первое сценарное программирование появляется в грудной период, в виде коротких протоколов, которые позже могут функционировать как запутанные драмы».

Несмотря на то, что Cornell and Landaiche (2006) привлекли внимание к клиническому значению сценарных протоколов  и психотерапевтической необходимости думать и работать над процессом развития (thinking and working devel­op­mentally), транзактноаналитическая литература недостаточно сфокусирована на ведущей роли «первичных драм (primal dramas)», что составляют сценарный протокол –  что является источником (parental) неверной настройки и общего пренебрежения к периоду досимволического/довербального младенчества и раннему детству. Скорее всего, литература акцентировала внимание на то, как сценарии сформированы из родительских посланий, вербальных (explicit) решений, важных историй, в течение детского сада, начальной школы, в том возрасте, когда у ребенка есть способность символической обработки информации (mentalization) (Берн, 1972; Инглиш, 1972; Гулдинги, 1979; Штайнер, 1971; Stuntz, 1972; Woollams, 1973).

Это акцентирование в транзактноаналитической литературе по формированию сценария происходящего между 4 годами и юностью, возможно, частично, произошло из-за утверждения Берна, опубликованного посмертно, в котором он упоминал сценарий как « жизненный план, основанный на решениях, принятых в детстве, укрепленный родителями, оправданный последующими событиями и проявляющийся в выбранной альтернативе». В этом комментарии Берн подразумевал, что сценарии это осознанные решения, которые ребенок делает в том возрасте, в котором происходит развитие его  языка, когда возможны символические рассуждения, определенные операции с причиной и следствием и понимание альтернативных выборов(Bucci, 2001; Piaget, 1954).

Акцентирование в транзактноаналитической литературе на том, что сценарии, сформированы в школьном возрасте (middle childhood), частично, может также быть обусловлено тем фактом, что на этой стадии развития существует символическая и вербальная память. Таким образом, это делает память о многих сценарных решениях, родительских посланиях, о детских усилиях к адаптации в семье, к ровесникам и школьным требованиям доступной осознанию. Кроме того, сценарные решения, родительские послания и поведенческие паттерны, которые являются символическими, осознаваемыми и которые можно вербализовать более поддаются когнитивному объяснению, поведенческому изменению и кратким психотерапевтическим методам перерешения.

В клинической транзактноаналитической литературе часто забывали подчеркивать важность периода младенчества и ранних детских довербальных, досимволических, физиологических  реакций, направленных на выживание и незаметных (implicit), основанных на опыте заключений, которые формируют бессознательные процедурные карты (maps) или внутренние рабочие модели внутреннего контакта (self-in-relationship) (Ers­kine, 2007).Недавняя литература по неврологии, детскому развитию и исследование в области ранних детскородительских привязанностей была своеобразной сиреной, повторно подчеркивающей значимость фокусировки психотерапевта в психотерапевтических отношениях на раннем детском довербальном опыте клиента в родственных отношениях (Beebe, 2005; Cozolino, 2006; Da­ma­­sio, 1999; Hesse, 1999; LeDoux; 1994; Schore, 2002; Siegel, 1999; Weinberg & Tron­ick, 1998).

Физиологические реакции младенца и маленького ребенка, направленные на выживание и эмоциональныйпроцедурный опыт – протокол жизненного сценария и палимпсесты, что составляют значимые драмы детства — формируют досимволические внутренние рабочие модели саморегуляции и взаимодействия с близкими (Bowlby, 1973). Позже в жизни, эти неосознаваемые досимволические воспоминания физиологических реакций, эмоций и процедурного опыта проявляются в физиологическом дискомфорте, в обострении или притуплении чувств, неясном знании и переносятся в повседневную жизнь. Неосознаваемые паттерны отношений  (relational pat­terns) влияют на реакции и ожидания, по отношению к миру, в котором мы живем, к тому какие мы есть и к качеству отношений, которые будут с другими людьми. На физическом уровне они закодированы в человеческом теле и в его биохимических реакциях (events), на эмоциональном уровне в мозговом подкорковом возбуждении, на когнитивном уровне в наших верованиях, позициях и ценностях, все эти реакции формируют программу, которая и определяет, то как мы проживаем наши жизни.

Жизненный сценарий включает в себя обширную систему нервных связей, формирующую в равной степени мысли, чувства, биохимические и физиологические реакции, фантазии, паттерны отношений  и важные процессы гомеостатической саморегуляции организма.  Сценарии сформированы физиологическими реакциями, которые были направлены на выживание, незаметными заключениями, основанными на опыте, неудачными отношениями (relational failures), продолжительным неверным пониманием (mis­attune­ments) и пренебрежением, а также постоянными потрясениями и сильной травмой. Все это вынуждает сосредотачивать психотерапевтический фокус на процессе развития (all require a developmentally focused psychotherapy), где терапевтические отношения являются центральными и ясными, что проявляется через уважение и надежность заботливого, вовлеченного и умелого человека (Ers­kine, 1993).

Краткий обзор литературы

Фритц Перлз описывал самоподкреплени, повторяющиеся умозаключения (repe­ti­tive conclusions) и паттерны как «жизненный сценарий» (Perls, 1944; Perls & Baumgardner, 1975), включающий  две части «раннюю сцену» и результирующий  «жизненный план» ” (Perls, Hefferline, & Good­man, 1951, pp. 305-306). Альфред Адлер упоминал эти повторяющиеся детские паттерны как «жизненный стиль» (Ansbacher & Ansbacher, 1956), в то время как Зигмунд Фрейд использовал термин «повторяющееся насилие» (re­pe­tition compulsion), для описания  того же феномена. Современные психоаналитические авторы упоминают подобный феномен, когда они пишут о формирующем влиянии на жизнь неосознаваемых паттернов отношений, сложившихся в течении развития, между тем они не используют термины «сценарий» и «жизненный сценарий» (Arlow, 1969; Basch, 1988; Slap, 1987; Stolorow & Atwood, 1989).

В литературе по общей психологии подобные неосознаваемые системы отношений описывались как когнитивные структуры, что изображают индивидуальное  представление о мире в виде общей системы верований, позиций, убеждений и ожиданий (Lewin, 1951), что отражают некоторые аспекты неосознанных паттернов или жизненных сценариев (Andrews, 1988, 1989; Beitman, 1992; Kelly, 1955; Thelen & Smith, 1994).

Транзактноаналитическая литература по сценарию началась с описания Берном  (1961) важности первичного (primal) или протокольного опыта взаимодействия младенца с родителем как «самой ранней версии сценария», а также «первого  драматического опыта, на котором базируется сценарий». Он посвятил только несколько страниц этой важной теме, предоставив другим транзактным аналитикам ее исследовать, детализировать, расширять концепции и развивать клиническую проницательность для эффективной психотерапии жизненных сценариев. Штайнер (1971) проиллюстрировал один из аспектов теории сценариев с помощью матрицы его эго-состояний, которая схематически отображала родительское влияние. Он особенно подчеркивал насильственную силу ясных и секретных (overt and ulterior) родительских посланий, фатально формирующих детскую жизнь. Роберт и Мэри Гулдинги (1978) описали другой аспект этой теории, создав список родительских запретов, которые сформировали основу раннего принятия сценарных решений. Их примеры сценарных решений это случаи явных воспоминаний, включающие актуальную сцену из детства, доступную осознанию, соответствующий идентифицированный родительский запрет и ясно сформулированное детское решение, выполнить этот запрет.

В своей последней работе Берн (1972) сделал акцент на трех факторах, влияющих на жизненный сценарий: родительское программирование, детское решение и влияние историй(Frei­berg, 1959). Он описал как дети, особенно в «магическом возрасте» между 4 и 7 годами, будут использовать сказки и мифологию как вдохновляющую идею, чтобы смоделировать свою жизнь. Такие истории часто являются выводом (culmination)  и переработкой  (elaboration) родительских посланий, раннего детского опыта и жизненных  решений. Они обеспечивают смыслом происходящего и помогают определиться ребенку, какой он, какие другие и какая жизнь вокруг. В его книге 1972 года, написанной больше для массового читателя, чем профессионалов, Берн не делал акцента, что происхождение жизненного сценария начинается с первичных (primal) драм, протокола, палимпсеста раннего детства; точнее он дает только частичное определение сценария: «Сценарий это непрерывно функционирующая программа, которая была сформирована в раннем детстве под родительским влиянием и которая определяет поведение индивида в самых важных аспектах его жизни».

Cornell (1988) акцентировал внимание на значимости сценарных протоколов в младенчестве – физиологические реакции, направленные на выживание и «телесный уровень» (“tissue level”) жизненных сценариев. Статья Cornell вдохновила транзактных аналитиков снова думать над развитием (think developmentally) и сфокусировать нашу психотерапию на фундаментальной важности самых ранних этапов жизни.

Хотя Берн и другие транзактноаналитические авторы описывают различные пути формирования сценария, но они не предоставляют его всеобъемлющее определение. В статье «Сценарное излечение: поведенческое, интрапсихическое и физиологическое» 1980 года я предоставил первое рабочее (operational) определение. Я определил сценарий как жизненный план, основанный на решениях, принятых на стадиях развития, который препятствует спонтанности и ограничивает гибкость в решении проблем и в отношениях с людьми. Подобные сценарные решения обычно принимаются, когда человек находится под давлением и понимает, что его альтернативные выборы ограничены. Сценарные решения проявляются в жизни позже, как сжатые сценарные убеждения о себе, других, и жизни. Эти сценарные убеждения вместе с чувствами, подавленными, когда человек находился под давлением проявляются во внутреннем и внешнем поведении и вместе с избранными воспоминаниями формируют закрытую систему переживания жизни (experiencing one’s life). Эта закрытая система и является сценарием (Erskine, 1980).

Это определение, как и определения других транзактноаналитических авторов, создает впечатление, что сценарий формируется осознанными решениями, как будто ребенок осознает, что делает выбор. Если термин «решения» касается явного (explicit) опыта и сознательного выбора, тогда влияние досимволического сценарного формирования и скрытые первичные драмы детства, протокол и палимпсест не являются частью видимого (explicit) решения потому что они не выступают как важные элементы в символических рассуждениях. Однако, если, мы используем более широкое понятие «решения», для того чтобы включить в него и досимволические, довербальные и телесные реакции в младенчества и раннего детства, которые не будут доступны для символического восприятия (mentalization), тогда термин «решение» может включать этот ранний досимволический саморегуляционный жизненный опыт, который составляют недифференцированные эмоции, физиологические реакции и паттерны отношений.

Недавно тщательно проработав (elaborate) свои ранние определения и я предоставил всеобъемлющее определение сценария, которое отражает глубокое влияние младенчества и раннего детства. «Жизненный сценарий это обширный набор (complex set) неосознаваемых паттернов отношений, основанных на физиологических реакциях, направленных на выживание, а также на неявных  заключениях, основанных на опыте, неявных решениях или на саморегулятивных механизмах (интроектах), созданных в состоянии стресса на любой стадии развития, которые препятствуют спонтанности и ограничивают гибкость в решении проблем, поддержании здоровья и в отношениях с людьми» (Erskine, 2007, p. 1). Физиологические реакции, направленные на выживание и скрытые, основанные на опыте, заключения, которые я описал, являются детскими досимволическими и субсимволическими(?)(subsymbolic and presymbolic) попытками справится с неверными настройками (misattunements), повторяющимся игнорированием, травмами, семейными драмами в младенчестве  и допонятийном  раннем возрасте.

Боулби также писал (1969, 1973, 1980) о неосознаваемых паттернах отношений и описывал биологическую необходимость  в продолжительных физических и эмоциональных связях (bonding) при создании внутренней сущности (visceral core), из которой возникает все переживания себя и других людей. Он упоминал о этих паттернах как « внутренних рабочих моделях», которые объединяют (generalized) опыт младенчества и раннего детства. Боулби предположил, что здоровое развитие возникает в случае обоюдного детского и родительского (caretaker) взаимовыгодного удовольствия в физическом контакте и эмоциональных отношениях. Исследования его соавторов (Ains­worth, Behar, Waters, & Wall, 1978) обнаружили, что матери устанавливающие надежную связь (mothers of secure infants) настраиваются на эмоции и ритм своих детей, чувствительны к нарушениям в настройке (misattunements) и быстро корректируют свои ошибки. Такое качественное исправление ошибок  в межличностных контактах и эмоциональных взаимодействиях предельно важно для формирования в дальнейшей жизни доверительных отношений, ощущения своего мастерства и гибкости.

Боулби продолжал (went on) описывать небезопасный паттерн привязанности (insecure attachment) как психологический результат разрывов (disruptions) связей в зависимых отношениях. Его идеи повлияли на множество исследователей и авторов, фокусировавшихся на процессе развития (developmentally focused), которые продолжали определять специфический паттерн небезопасной привязанности как результат повторяющихся разрывов в зависимых отношениях. Они описывали (refer to) эти небезопасные паттерны как амбивалентные (ambivalent), избегающие (avoidant), дезорганизованные (disorganized) и или изолированные (isolated) стили привязанностей (Ains­worth et al., 1978; Doctors, 2007; Main, 1995; O’Reilly-Knapp, 2001). Теория Боулби  обеспечила пониманием того, как младенческие и раннедетские физилогические реакции направленные на выживание и скрытые заключения, основанные на опыте могут формировать внутренние рабочие модели, антецеденты (antecedents) неосознаваемого (unconscious) жизненного сценария. 

Каждый автор только повторял предположение, что терапия это процесс, который включает некоторую комбинацию анализа, интерпретаций, объяснений, межличностной связанности иили поведенческих изменений. На мой взгляд, для того чтобы достичь полного исцеления жизненного сценария, то не обходимо обеспечить психотерапию, сосредоточенную на отношениях и на процессе развития (developmentally fo­cused relational psychotherapy), которая интегрирует эмоциональные, поведенческие, когнитивные, физиологические стороны психотерапии, и обращает особенное внимание на неосознаваемый (uncon­scious) коммуникационный досимволический (subsymbolic and pre­sym­bolic) опыт клиента, который обнаруживается благодаря стилям саморегуляции, основным верованиям, метафорам, избеганиям, историям, стилям их изложения и переносам (transferences) в повседневной жизни и по отношению к терапевту в частности. Задача психотерапевта расшифровать младенческий и раннедетский физиологический эмоциональный опыт клиента и освободить (facilitate) соответствующее (be­com­ing) сознание клиента от невыраженных явно (implicit) паттернов отношений.

Циклический паттерн истории один из древнейших в человеческой культуре. Именно с его помощью эту культуру и пытались впервые понять, представить, осмыслить. И надо заметить, не только культуру всю окружающую человека природу, космос, мир в целом. Паттерн циклического круговорота, несомненно, стоит первым в ряду настойчивых усилий человека по познавательному овладению временем и историей.

В качестве мировоззренческого ориентира образ цикла сформировался скорее всего на основе простых и доступных всем наблюдений: смены времен или сезонов года, лунных фаз, морских приливов и отливов, жизненно-биологической размерности (рождение, детство, отрочество, юность, зрелость, старость, смерть) земного пути человека.

Цикл, цикличность непременный элемент архаической мифологической картины мира.

Имеются в виду главным образом мифы, повествующие о периодических катастрофах и обновлениях мира, об умирающих и воскресающих богах и тому подобных вещах. Причем, что интересно, эти повествования не знают жестких локальных или региональных границ. Они встречаются у разных народов и в разных культурах. Нескончаемая дихотомическая череда уходов и возвращений, смертей и рождений легко просматривается, к примеру, в мифах о египетском Осирисе, шумереской Инанне, греческом Адонисе.

Яркую, инкрустированную числами цикличность мы находим в индийской мифологии, в ее учении о четырех югах (yuga поколение, эпоха, период времени, век, эра), образующих вместе одну махаюгу, или большую югу. Большая юга длится ровно 4 320 000 земных лет. Переход от одной юга к другой обусловлен нарастающим падением нравов, уменьшением справедливости в отношениях между людьми, ослаблением религиозности словом, усилением позиций зла и порока в мире. Первая юга представляет собой нечто вроде «золотого века», когда люди еще не знали болезней, горя и печали, жили в радости, равенстве и счастье. Последняя, четвертая юга (ее так же называют смутным или железным веком) характеризуется полным расстройством прежнего, высоконравственного у истоков порядка или образа жизни людей. В этот период ведутся бесконечные войны, добродетели попираются, праведность высмеивается, бал правят преступность, распутство, грязная, опутавшая все и вся ложь. Четвертая юга заканчивается мировым пожаром (множество солнц, появляющихся на небе, сжигают дотла все миры) и потопом, после чего начинается новая серия юг. Махаюги, или большие юги, образуют кальпы. Кальпа имеет как бы две половины: «дневную» и «ночную», каждая из которых состоит из 1000 махаюг. Каждая кальпа это всего лишь Один День (один день и одна ночь) в жизни верховного бога Брахмы. Брахма живет 100 божественных лет (один божественный год равен 360 земным), после чего все уничтожается, включая и его самого, и наступает хаос, длящийся тоже 100 божественных лет. В конце концов хаос благополучно разрешается новым Брахмой.

В соответствии с этим учением на календаре сейчас четвертая юга. А началась она, в пересчете на наше летосчисление, 18 февраля 3102 года до н.э.

Из мифологии циклический паттерн почти нетронутым перекочевал в философию. И в таком девственном, первобытно-мифологическом виде он еще долго питал воображение и научный дискурс философов.

Как свидетельствуют источники, Гераклит говорил о мире, закономерно воспламеняющемся и закономерно угасающем. У него же мы находим и одно из первых описаний циклического взаимопревращения основных элементов или стихий мира. Трансформацию в направлении земля вода воздух огонь он называл «путем вверх», трансформацию в обратном направлении «путем вниз. Еще более определенно на сей счет высказывался Эмпедокл. В его понимании все вещи состоят из четырех начал, стихий или корней: огня, воздуха, воды и земли. Движение этих начал определяется действием двух противоположных сил Любви и Ненависти (Дружбы и Вражды). Доминирует попеременно одна из них Любовь или Ненависть.

Под благостными лучами Любви расцветают все жизненные силы человека, люди «испытывают любовные помыслы и совершают дела дружбы». И, наоборот, под влиянием Ненависти среди людей начинаются усобицы, распри, на них обрушиваются разом все напасти.

Циклический паттерн в предельно широком, космическом понимании был доведен до логического завершения стоиками. Следуя Гераклиту, они полагали, что в космосе время от времени (по одной версии, через каждые 18 000, по другой через 10 800 лет) происходит всеобщее воспламенение (ekpyrosis). За воспламенением, или мировым пожаром, с необходимостью следует «период влаги», в который вызревают, а точнее благодаря которой сохраняются «семена» («логосы») всего существующего. Из этих семян в положенный срок вырастает новый космос, в точности похожий на сгоревший.

Именно в точности, всеми своими деталями, мелочами и подробностями вплоть до отдельных личностей и индивидуальных судеб. Как утверждал Зенон из Китиона, после мирового пожара люди воскреснут в своем прежнем виде и все повторится сначала: Анит и Мелет будут опять обвинять Сократа, Бусирис убивать чужестранца, а Геркулес совершать свои подвиги.

Мифология, а на первых порах, как мы успели убедиться, и философия отличались синкретизмом, слитностью природного и социального, космического и исторического. Уподобление социального мира, социума миру природному, космическому естественно переплеталось, особенно в истоках, с социоморфностью и антропоморфностью природного, космического порядка.

Одна из первых попыток разведения данных миров, наделения известной самостоятельностью социума, его отдельных фрагментов и сфер принадлежит Платону, хотя и у него понимание истории как общественного процесса все же связывалось с учением о космическом движении, было в целом космологическим. Например, Платон подробно говорит о божественно правильном и попятном круговращении Вселенной, о периодических катастрофах, т.е. пожарах и потопах, ставя в прямую зависимость от этого существование человеческого рода, судьбу и жизнь отдельных людей. Для него установление порядка в движении неба равнозначно установлению порядка в жизни людей. В то же время он наметил контуры всецело исторического цикла картины эволюции основных форм государственного устройства или государственного правления.

Для правильной оценки данной картины важно не подменять античное, а значит, и платоновское понимание государства более поздними, в особенности его либерально-демократическими интерпретациями. В античности государство воспринималось (заметим, не только эмпирически, в повседневной жизни людей, но и в теоретическом плане) как средоточие социальности, как внутренняя, из самой природы человека идущая форма организации общественной жизни.

Понятие полиса как раз и выражало единство государства и общества (города), политического и социального.

Платон подробно описывает четыре формы, или разновидности, государства: тимократию, олигархию, демократию и тиранию, которые характеризуются как «плохой или извращенный» тип государственного устройства, государственного правления. В действительности, однако, Платон ведет речь не о четырех, а о пяти формах государственного строя. Исходной, начальной формой «государства» выступает у него время Кроноса. Конечно, Кронос миф, и государство, названное его именем, тоже мифическое. Но не будем забывать, что отношение к мифу в античности было иным вполне серьезным, органически слитным, а влияние мифа было не только психологически, но и социально реальным.

В платоновском «государственном» мышлении времена Кроноса играли роль «золотого века», что вполне в духе паттерна, или жанра, цикла. Для последнего исток, начало всегда нечто самое светлое, совершенное и благородное. На таком фоне все последующее развитие действительно выглядит как постоянное и последовательное (чем дальше, тем больше) ухудшение, отпадение, извращение, как сплошная порча каких-то первозданных образцов.

Содержательно концепция цикличности не ограничивается понятием законченного ряда, а с необходимостью включает замыкание (конца с началом) этого ряда, переход в круг, обращение в круговорот. Разграничение исторического и космического, или космологического, у Платона никогда не доходит до жесткого, непримиримого противопоставления. В этом смысле платоновские мысли о государстве нельзя полностью отрывать от их космологического фона, где с циклом все было очень определенно, четко и ясно

Духом цикличности пронизаны также философские изыскания Аристотеля. Рассуждения о цикле, постоянном повторении, кругообороте встречаются чуть ли не во всех произведениях Стагирита. В «Метеорологике» он пишет о так называемом девкалионовом потопе, развиваемом далее в кругооборот влажности и сухости, моря и суши. «… На всей Земле, разъясняет философ свою позицию, морсе и суша не остаются сами собою, но со временем одно превращается в другое». В «Метафизике» Аристотель солидаризируется с точкой зрения, что «каждое искусство и каждое учение изобретались неоднократно и в меру возможности и снова погибали». Ту же мысль, что «чуть ли не все уже давным давно придумано» встречаем мы и в «Политике».

Цикличность является методологическим ключом и к аристотелевской классификации основных видов государственного устройства. По Аристотелю, вид государственного устройства определяется тем, в чьих руках находится верховная власть в государстве, кто правит один ли человек, меньшинство (немногие) или большинство. В дальнейшем количественный критерий существенно уточняется целью, которая при этом преследуется. Если цель верховной власти общественная польза, перед нами правильные виды государственного устройства монархическое правление, или царская власть, аристократия и полития.

Если же, наоборот, верховная власть преследует какое-то свое, частное благо (пусть даже и благо большинства), то результатом становится неправильное, или извращенное, государственное устройство: тирания, олигархия и демократия.

Таким образом, у каждого правильного вида есть свой двойник, свое отклонение, выражающее ту или иную степень расстройства «политического общения граждан».

Согласно Стагириту, отличительной чертой различных видов государственного устройства является их неодинаковое отношение к добродетели: «один человек или немногие могут выделяться своей добродетелью, но преуспеть во всякой добродетели для большинства дело уже трудное… «. Нетрудно понять, что в данном отношении заключена одна из главных характеристик цикла, цикличности тенденция к последовательному ухудшению.

Важную роль в разграничении основных видов государственного устройства Аристотель отвел собственности. Поскольку в любом обществе богатых обычно меньшинство, а бедных большинство, то имущественные и количественные основания такого разграничения частично совпадают, но не обязательно: «там, где власть основана безразлично, у меньшинства или большинства на богатстве, мы имеем дело с олигархией, а где правят неимущие, там перед нами демократия». Главное все-таки не численность, а богатство. Какая же форма государственного устройства, по Аристотелю, является наилучшей? Вообще исходно-первичной формой государственного устройства у него выступает монархия. Ее первородство органически связывается с благородством, добродетелью и выдающимися политическими способностями, что вполне укладывается в логику циклического паттерна. И все же симпатии Аристотеля на стороне аристократии. Для общества она предпочтительнее царской власти, поскольку вероятность порчи одного правителя гораздо выше, чем нескольких правителей, одинаково достойных и благородных мужей. На аристократических предпочтениях Аристотеля, несомненно, сказывается его учение о «золотой середине»: не один и не большинство, а именно немногие. Удостаивается похвалы Стагирита и полития. Хотя каждый отдельный представитель народной массы, большинства обычно проигрывает по своим достоинствам отдельному представителю меньшинства, все же «большинство во всей его совокупности и сильнее, и богаче, и лучше по сравнению с меньшинством».

Аристотель не выстраивает основные формы правления в жесткий исторический цикл. И все-таки цепочку их естественной взаимосвязи он наметил: монархия, или царская власть, непосредственно соседствующая с аристократией, полития, олигархия, тирания, демократия.

Платоновско-аристотелевскую концепцию основных форм государственного устройства до полной циклической определенности довел древнегреческий историк Полибий. В своей «Всеобщей истории» он очень рельефно представляет шесть форм правления, или государства, круговращательно сменяющих друг друга в ходе истории.

Выдающимся представителем циклической традиции в философии истории начала XVIII в. был итальянский философ и социолог Джамбаттиста Вико (1668 1744). Исходный посыл его философско-исторических размышлений вкратце формулируется так: можно знать с определенностью лишь то, что сделано. Иначе говоря, созданность, сотворенность полагается Вико в качестве решающего условия мыслимости или интеллигибельности природы, истории, вообще всего существующего. Нечто вроде предметно-созидательной самоотнесенности сознания, познания.

В этом плане наука об обществе, или мире наций, мире гражданственности, кажется итальянскому мыслителю намного более близкой и доступной людям, чем, скажем, наука о мире природы, так как природа сотворена Богом, и знать о ней, ее сущности, устройстве и т.д. дано тоже только Ему.

Традицию циклического видения, или паттерна, истории в XIX в. ярко и убедительно продолжил Н.Я. Данилевский (1822 1885), оригинальный русский мыслитель.

Фундаментальная, сущностная реальность истории, ее «естественная система» выступает у Данилевского в виде культурно-исторических типов особых, достаточно устойчивых общностей или объединений народов. Как «высшая историческая единица» культурно-исторический тип характеризуется: одним, отдельным или группой родственных языков; политической независимостью; неповторимостью и независимостью своих цивилизационных начал; разнообразием входящих в него отнографических элементов; определенной, всегда ограниченной суммой сил для самореализации, для практического осуществления «своих идеалов правды, свободы, общественного благоустройства и личного благосостояния».

В каждом культурно-историческом типе, кроме того, выделяются определенные ступени, или фазисы, развития. Здесь Данилевский рассуждает, проводя аналогию с жизненным циклом человеческого организма, животного и даже растения. При такой ориентации получается, что все культурно-исторические типы, как и народы, их составляющие, «нарождаются, достигают различных степеней развития, стареют, дряхлеют и умирают».

В XX в. циклическая концепция, в истоке циклический паттерн истории находит свое самое полное и проблемно заостренное выражение у двух выдающихся мыслителей Шпенглера и Тойнби.

Разработку своей концепции истории О. Шпенглер (1880 1936) начинает с поиска решения проблемы метода. В нем он справедливо видит корень всякой серьезной рефлексии над миром и местом человека в нем. Уже первые шаги в указанном направлении наталкиваются на два принципиально разных образных ряда: мир как природа и мир, как история. Со времен Галилея, замечает Шпенглер, стало общим место утверждать, что великая книга природы написана на языке математики (закона, пространства, причинно-следственной зависимости). На каком же языке написана книга истории? задается вопросом немецкий мыслитель и отвечает: на языке аналогии (морфологического сродства, жизненной органики, времени, судьбы). По убеждению Шпенглера, язык аналогии в истории не знает никаких исключений, он универсален, вездесущ, поистине тотален. «… Существует глубокая общность форм между дифференциальным исчислением и династическим государственным принципом Людовика XIV, между государственным устройством античного полиса и Евклидовой геометрией, между пространственной перспективой западной масляной живописи и преодолением пространства при помощи железных дорог, телефонов и дальнобойных орудий, между контрапунктической инструментальной музыкой и экономической системой кредита».

Органическую совокупность всех этих форм истории, форм «живого мира», душевно-духовной стихии человеческого бытия Шпенглер называет культурой. За ней он прочно закрепляет статус прафеномена «всякой прошедшей и будущей мировой истории». Открывая перед читателем величественно трагическую панораму западной культуры, будучи сам ее представителем, Шпенглер страстно выступает против того, что он называет «птолемеевской системой истории» ситуации, когда все культуры мира «вертятся» вокруг одного произвольно установленного центра, культуры Европы, Запада. Птолемеевской, или западно-центристской, системе истории автор противопоставляет «коперниканское открытие» истории, согласно которому «не только античность и Западная Европа, но также Индия, Вавилон, Китай, Египет, арабская и мексиканская культуры рассматриваются как меняющиеся проявления и выражения единой, находящейся в центре всего жизни, и ни одно из них не занимает преимущественного положения: все это отдельные миры становления, все они имеют одинаковое значение в общей картине истории, притом нередко превышая эллиново величием духовной концепции и мощью подъема».

В основе каждой отдельной культуры, по Шпенглеру, лежит своя собственная идеальная форма, свой первообраз, или чистый тип.

Убеждение в самобытности и уникальности культур у немецкого философа настолько глубоко, что он всерьез говорит, например, о разных (в разных культурах) математиках и физиках. «Мы находим, пишет Шпенглер, столько же математик, логик, физик, сколько существует больших культур». Более того, математика, по мнению Шпенглера, есть «исповедь души».

При всем этом Шпенглер ищет и типическое в неповторимой жизненной стихии культур как «больших индивидуумов». Ищет и, естественно, находит в периодической структуре человеческой истории, в том, что каждая культура проходит стадии, переживает возрасты детства, юности, возмужания и старости, развития, расцвета и увядания. Необходимым завершением, естественным исходом, неизбежным концом любой культуры является цивилизация. Как неизбежная «судьба культуры» цивилизация это победа или гегемония искусственного, механического над естественным, органическим, внешнего над внутренним; города над деревней, интеллекта над душой, космополитизма над любовью к отечеству, научной аргументации над религией сердца, философии фактов над метафизически спекулятивной мыслью и т.д.

Переход от культуры к цивилизации античность совершила в IV в. до н.э., Запад же вступил в него в XIX в. Внутренняя смерть античного мира произошла в римскую эпоху, для Западного мира, по мысли Шпенглера, она наступит около 2000 г.

Учение о морфологии органических форм истории, жизни, короче, всего того, что подчинено направлению и судьбе, называется физиогномикой. Согласно физиогномике, разработанной Шпенглером, «культура суть организмы. История культуры их биография». Иными словами, история любой культуры «представляет собою полную аналогию с историей отдельного человека, животного, дерева или цветка». Сама история, ее содержание есть не что иное, как следование друг за другом, соприкосновение, взаимное ограничение и подавление культур.

У каждой культуры свое собственное мирочувствование, собственные страсти, желания и надежды; она доступна и понятна лишь тому, кто душой принадлежит этой культуре. Вживание, наблюдение, сравнение, непосредственная внутренняя уверенность, точная чувственная фантазия таковы, по Шпенглеру, основные средства исторического исследования, исследования культур и их индивидуальных судеб.

Как и у каждого отдельного человека, у каждой культуры есть своя душа. Вообще Шпенглер полагал, что «культура зарождается в тот момент, когда из первобытного душевного состояния вечно-детского человечества пробуждается и выделяется великая душа…»

Завершив свой жизненный цикл, осуществив всю «сумму своих возможностей в виде народов, языков, верований, искусств, государств и наук», культура умирает, вновь возвращаясь в «первичную душевную стихию».

Свою концепцию истории Шпенглер считал очень полезной, даже благородной для будущих поколений, поскольку она ясно указывает на внутренние возможности, равно как и на ограниченности каждой исторической эпохи.

В философии историк XX в. Арнольд Тойнби (1888 — 1975), несомненно, звезда первой величины. Ее благодатные лучи трудно сфокусировать на чем-то одном, даже очень важном. Они всегда освещают больше того, что хотелось бы в каждом конкретном случае. Поначалу это раздражает, но потом начинаешь понимать, что, возможно, так оно и должно быть: ведь любой предмет, как, впрочем, и истина, его представляющая, открываются навстречу познанию отнюдь не полной выделенностью или обособленностью от всего остального: других предметов, явлений и процессов, разнообразных связей и взаимодействий с окружающим миром. Речь идет о необычайной широте и энциклопедической разносторонности исследовательских интересов Тойнби, которые нельзя охватить какой-то одной, отдельно взятой идеей или концепцией. В его творческом наследии нашли отражение практически все существенные вопросы бытия, т.е. места и роли человека в истории. А то, что один вопрос непременно связан с другими, говорит об еще одной притягательной черте тойнбианского наследия цельности авторской позиции. Цельность потому и называется цельностью, что любой ее компонент ведет и растет в целое. И все же невозможно представить себе цельность без какого-то сквозного, осевого начала. Таковым в исследовательской позиции Тойнби является паттерн цикличности исторического процесса.

В общей сложности Тойнби идентифицировал 32 цивилизации, в том числе 21 полностью развившуюся или раскрывшуюся. Все цивилизации самобытны, по настоящему индивидуальны, однако это не исключает их фундаментальной внутренней общности, сходных механизмов и целей развития.

Тойнби резко критикует попытки описать человеческую историю в терминах прямолинейного развития. Представление о прямолинейности исторического развития это, на его взгляд, «простейший образ волшебного бобового стебелька из сказки, который пробил землю и растет вверх, не давая отростков и не ломаясь под тяжестью собственного веса, пока не ударится головой о небосвод». В отличие от волшебного бобового ростка реальные земные цивилизации вычерчивают другие траектории развития. Они, во-первых, далеко не прямые, а во-вторых, легко «ломаются» на отдельные отрезки и стадии.

Таким образом, развитие цивилизаций является дискретно стадиальным. При этом число стадий циклически ограничено, и они вытянуты в следующую цепочку: возникновение рост надлом распад. В конечном счете на месте распавшихся цивилизаций возникают новые, и цикл развития возобновляется. Не всегда, правда, гибнущие цивилизации являются материнским лоном для возникновения нового, родственного им поколения цивилизаций. Но в любом случае, хотя бы географически, место ушедших цивилизаций рано или поздно занимают и осваивают другие цивилизации.

Стадиально-циклическое развитие цивилизаций носит к тому же (и это уже отмечалось) дискретный характер. Это означает, что переход от одной стадии к другой не происходит автоматически и что не все цивилизации в обязательном порядке проходят все названные стадии.

Главная движущая сила истории как развития цивилизаций, по Тойнби, сконцентрирована в творческом меньшинстве. Творческое меньшинство это люди, в которых наиболее полно реализуются конструктивные способности человеческой природы на благо и в интересах всех членов общества.

Неординарные, творческие личности активизируют все человечество; обычные, простые люди, рядовые члены общества становятся последователями и проводниками их возвышенных целей. Творческое меньшинство вдохновляет своим динамизмом, своим прометеевым порывом остальную массу населения, нетворческое большинство. Общий механизм этого вдохновения со стороны большинства мимесис, подражание. Его исправной работе история обязана привлекательностью и авторитету, а также искусству управления со стороны творческого меньшинства.

С течением времени, однако, отношения между творческими и не творческими (косными, инертными) слоями общества становятся все менее и менее тесными, менее органичными. Появляются первые трещины, которые, накапливаясь и углубляясь, расстраивают эти отношения. Здесь много причин. Прежде всего необходимо указать на коварство самого мимесиса. Казалось бы, подражание является синонимом приобщения, но в действительности это нечто прямо противоположное:

подражание творчеству в итоге оборачивается полным выключением из него. Творчество потому и называется творчеством, что оно неподражаемо, всегда оригинально, самоопределяемо, инициативно. Мимесис, подражание обрекает людей на простое копирование, бездумное автоматическое повторение того, что кем-то и когда-то создано, изобретено, творчески сработано. Как и всякий механизм, мимесис работает механически. Он, по убеждению Тойнби, механизирует и людей, «апатетически» деформирует саму человеческую природу. Развивается механическое равнодушие к творчеству, притупляется и атрофируется чувство нового, уникального.

Механистичность мимесиса подрывает органическую целостность общества или цивилизации, затрудняя, практически не пропуская творческие импульсы от меньшинства к большинству, механическая социальная среда с трудом «проводит» творчество (если это вообще случается). Вместо сближения меньшинства с большинством происходит все более и более глубокое расхождение, удаление, отчуждение.

Но ответственность за расстройство рассматриваемых отношений в основном все же на творческом меньшинстве, на творческих личностях, авангарде цивилизации. Рано или поздно это меньшинство привыкает к своей роли, поддается искушению почивать на лаврах, полностью адаптируется к среде, что, естественно, не стимулирует его дальнейшего творческого роста. И, что самое главное, творческое меньшинство становится жертвой им же вызванного к жизни мимесиса оно начинает подражать самому себе. Неуклонно снижающийся авторитет творческого меньшинства, особенно его лидеров, начинает подкрепляться силой.

Обращение к силовым методам превращает творческое меньшинство в доминирующее (правящее) меньшинство. Его формирование свидетельство надлома и последующего распада цивилизации. В стремлении предотвратить крах надломленной цивилизации доминирующее меньшинство инициирует создание универсального государства. Но это «предсмертный бросок» доминирующего меньшинства, которое радикально все равно ничего изменить не может: процесс разложения цивилизации не остановим.

Историческое вырождение творческого меньшинства болезненно сказывается и на другом полюсе цивилизации на нетворческом большинстве. Оно тоже вырождается, но по-своему в пролетариат.

Пролетариат для Тойнби это обездоленная, бесправная масса людей, те, кто оторвался от своих родных корней, как бы выпал из социальной сетки общества, кто экономически, социально или политически неустроен в жизни, испытывая от этого постоянное чувство неудовлетворенности. В ряды пролетариата «выпадают» также отдельные представители доминирующего меньшинства, бывшие аристократы. Пролетариат не приемлет грубой, постоянно и тоталитарно нарастающей силы доминирующего меньшинства, он рвет с ним всякие связи, прежде всего духовные. Цивилизация вступает в полосу социальных взрывов.

Духовно отделенный от доминирующего меньшинства пролетариат (скорее всего с пролетариатом другой или других распадающихся цивилизаций) создает так называемую высшую религию, из которой, как из кокона, возникает со временем новая цивилизация. Высшую религию Тойнби определяет как религию, которая поднимает человека, человека-личность на уровень прямого внутреннего общения с абсолютной духовной реальностью в отличие от ранних форм религии, которые подводили к этому общению опосредованно через общество, его социальные и культурные институты. Вообще религию английский мыслитель ставит очень высоко выше и значимее цивилизации, любых других человеческих ценностей. Религия видится ему «цельной и единонаправленной в сравнении с многовариантной и повторяющейся историей цивилизаций», с нисходящим вращательным движением колеса цивилизации. Впоследствии Тойнби отказался даже от концепции кокона, ибо, в его понимании, она превращала религию в средство для чего-то другого, надо полагать, более возвышенного. Между тем религия всегда была и остается целью в самой себе.

Взаимосвязь творческого меньшинства и нетворческого большинства, угасающая, как видим, по циклической кривой, не единственная, конечно, определенность в жизненной стихии цивилизаций.

Тойнби различает и другие зависимости, регулярности, повторения, уточняющие и обогащающие картину циклической ритмики истории.

По организующей, упорядочивающей своей сути они конкретные механизмы исторического развития цивилизаций.

Самым общим среди них можно считать механизм чередования статики и динамики, которые Тойнби обозначает китайскими символами Инь и Ян. Это чередование очень ярко обнаруживает себя в переходе от примитивного общества с характерной для него социальной инерцией, культурной обращенностью в прошлое к цивилизации с ее устремленностью в будущее, ориентацией на творческие, оригинально мыслящие и нестандартно действующие личности. Так же четко оно фиксируется в историческом противостоянии пролетарского большинства утратившему свою творческую силу, духовно выдохшемуся, нравственно обмякшему доминирующему меньшинству.

Еще один общий механизм исторического развития цивилизаций, по Тойнби. Вызов это фундаментальная проблема, с которой сталкивается цивилизация в своем жизненном процессе. А ответ аккумулирует понимание того, как цивилизация справляется с данной проблемой, какое разрешение она ей находит, каким образом ведут себя люди, когда историческая ситуация ставит под вопрос само их дальнейшее существование. Вызов чаще всего внешний, а ответ внутренний стимул или импульс развития цивилизаций. Вызовы цивилизациям бросает как природная, так и социальная, собственно человеческая среда. Из вызовов природной среды Тойнби специально выделяет стимул «бесплодной земли» и стимул «новой земли». Слишком благоприятные природные условия он считает враждебными цивилизации: «чем благоприятнее окружение, тем слабее стимул для зарождения цивилизации».

Из вызовов человеческой среды Тойнби подробно рассматривает стимул неожиданных ударов (вооруженных интервенций со стороны других государств, восстаний и т.д.), стимул давлений («форпостного существования городов, государств или народов в условиях постоянной угрозы извне, например со стороны варваров) и стимул ущемления (бедности, иммигрантства, расовой, классовой или религиозной дискриминации). «Цивилизации, отмечает Тойнби, развиваются благодаря порыву, который влечет их от вызова через ответ к дальнейшему вызову». При этом явно просматривается тенденция к переносу центра тяжести из внешнего окружения физического или человеческого в область внутреннюю, внутреннего. Развитие цивилизации измеряется ее движением в сторону самоопределения.

На стадии роста цивилизаций особенно приметен и конструктивен механизм Ухода и Возврата. В нем Тойнби видит «двухтактный» ритм творческих актов, составляющих процесс роста.

Механизмом Ухода и Возврата охватываются те случаи, когда личность, социальная группа или страна вынуждены на время отступить в тень, уйти за кулисы исторической драмы, с тем чтобы накопить таким образом силы, внутренне преобразиться и затем уже, во всеоружии новых сил и способностей, победоносно ответить на брошенный им (обществу) вызов.

В период распада надломленной цивилизации, по Тойнби, с определенностью фиксируется еще один механизм Раскола и Палингенеза (внутреннего возрождения). Раскол есть отчуждение большинства от меньшинства в гибнущем обществе, рождающее, с одной стороны, доминирующее или правящее меньшинство, а с другой (внутренний) пролетариат. Исторически, как правило, в это отчужденное противостояние вклинивается еще одна сила внешний пролетариат («варварские отряды»). Он возникает в результате облучения, или радиации, надломленной и распадающейся цивилизацией соседних «варварских», менее цивилизованных обществ. Как уже отмечалось, последним значимым актом доминирующего меньшинства становится универсальное государство, внутреннего пролетариата высшая религия, конституирующаяся во вселенскую церковь. Внешний пролетариат создает мобильные военные отряды. Из всех этих институтов истинное возрождение несет с собой только религия. В ней Тойнби видит «высшую точку непрерывного восходящего движения в духовном прогрессе, который не только пережил последовательные мирские катастрофы, но и был порожден их мучительным опытом».

За циклической концепцией развития цивилизаций всегда стоит тень фатализма, какой-то обреченности на непрестанное повторение одного и того же исторического круга бытия. Тойнби это прекрасно понимает и мучительно ищет, как не быть «вечными жертвами бесконечной космической шутки», как внести оптимизм и смысл в «тщетные повторения» истории. В данном плане усилия Тойнби концентрируются вокруг человеческой деятельности, резервов и возможностей свободного выбора, свободы в ней.

В циклы, полагает Тойнби, с очевидностью укладываются лишь события и движения прошлого; настоящее и особенно будущее открыты кооперативно-преобразовательным усилиям людей. Во многом именно им обязана история ходом своего развития. Сама цивилизация, в понимании Тойнби, представляет собой общую основу, основу пересечения «индивидуальных полей действия множества различных людей».

Знание прошлого, считает Тойнби, говорит нам только об одной из многих будущих возможностей. И это позволяет избежать повторения нежелательного для нас развития событий, разумеется, при условии, что мы в этом искренне заинтересованы и готовы приложить все необходимые усилия. «Я действительно верю, пишет философ, что многие исследователи человеческой истории, и я среди них, выявили истинные регулярности и повторения в конфигурации событий прошлого, но я не верю ни в то, что эти регулярности непременно должны были установиться именно тогда, когда они действительно установились, ни в то, что они обязаны повториться в будущем». Ход человеческой истории не предопределен. В этом плане будущее западной цивилизации открытый вопрос. В нем просто заключен вызов спасти самих себя.

Рациональный контроль над происходящим возможен в любой, самой сложной исторической ситуации. Важнейшее условие его достижения согласие и сотрудничество между людьми. Природа всех регулярностей, повторений и зависимостей в истории развернута все же на свободу, а не на необходимость, тем более не на предопределение или неизбежность.

Циклический метапаттерн истории, как можно понять Тойнби, вовсе не обязательно рассматривать в качестве единственного. Наоборот, аналитическая и эмпирическая конкретизация данного паттерна позволяет сблизить цикл с линией, перейти на язык другого, линеарного метапаттерна истории.

На идее цикла, цикличности и в наши дни останавливают свое внимание исследователи: историки, философы, социологи. Современная историческая ситуация это внимание даже стимулирует и поощряет очень многими факторами и обстоятельствами. И прежде всего остротой и неотложностью решения проблем экологии, демографии и разоружения. Их обычно воспринимают как симптомы кризиса современной техногенной цивилизации, а кризис неотъемлемый «нисходящий» элемент любой циклической концепции истории.

«Кризисные» настроения невольно наводят на размышления о биологически конечной определенности социального организма, человеческой расы.

Необходимо отнести к этим факторам и приближающуюся круглую дату конец столетия и одновременно тысячелетия, второго тысячелетия новой эры. Отрезки в 100 и 1000 лет с давних пор считались далеко не только хронологическими величинами. В их «круглости» всегда видели, притом не только астрологи, какую-то рубежность, переломность, завершенность, словом, стадиально-циклическую мерность человеческого бытия.

Конечно, циклическая тема в современной философско-исторической литературе перенасыщена реминисценциями прошлого (имена Шпенглера, Тойнби и др.). Но есть здесь и новые для нас моменты. Среди них заметно выделяется социально-историческое обобщение известной гипотезы больших (48 55 лет) циклов Н.Д. Кондратьева (1892 1938). Интересно, что на 50летний период в ритме политического, духовного и художественного становления культур обращал свое внимание еще О. Шпенглер. Подчеркнем, речь идет именно об обобщении, ибо у самого Кондратьева «большие циклы» ограничены рамками экономики, экономической конъюнктуры капиталистического общества. К тому же у него «капиталистическое хозяйство переживает не только волнообразные колебательные процессы.

Оно вместе с тем непрерывно эволюционирует, меняется. В этом эволюционном процессе меняется и самый уровень их равновесия». То есть колебательные процессы, по Кондратьеву, как бы надстраиваются над эволюционными, имеющими определенное направление развития и детерминирующими, кроме того, уровень и тип равновесия, отклонением от которого и являются данные колебания. Социально-историческое обобщение «больших циклов» Кондратьева принимает, как правило, концептуальную форму волнового циклического процесса, форму всеобщей колебательности, колебательного развития общества. Полная картина этого обобщения включает и сменяющие друг друга миниволны исторического развития, и альтернативные волны-линии, формирующие разнородную многослойность истории, и пучки разнонаправленных волн, инициируемых какими-то необычными, исторически особо важными событиями, и т.д. Впрочем «колебательный» вариант циклической концепции истории еще ждет своей фундаментальной разработки.

Заметный импульс к такой разработке дают этнологические («народоведческие») исследования Л.Н. Гумилева (1912 1993). И хотя в них много недоговоренностей относительно взаимосвязи этногенеза и собственно социальной истории, их претензия, или заявка, на философско-историческую концепцию достаточно серьезна. Ниже мы в этом убедимся.

Свое философское, мировоззренческо-методологическое видение «истории людей» в единстве с «историей природы» Гумилев характеризует как затухающую вибрацию. Затухающая вибрация, по автору, есть форма колебательного движения в отличие от поступательного (в нашем понимании линеарно прогрессивного) и вращательного («циклоидного»); ее можно различить, например, в звучании струны после щипка или в движении маятника после толчка.

Ключевое понятие гумилевской этнологии понятие этноса

Оно выражает естественно сложившуюся общность людей, так или иначе противопоставляющую себя всем другим общностям («мы» и «не мы»), имеющую к тому же неповторимую внутреннюю структуру и это главное оригинальный стереотип поведения. Гумилев называет эту общность естественной потому, что люди в ней объединяются по принципу комплиментарности, то есть неосознанной симпатии или тяги к одним и антипатии к другим. «Когда создается первоначальный этнос, пишет Гумилев, то инициаторы этого возникающего движения подбирают себе активных людей именно по этому комплиментарному признаку выбирают тех, кто им просто симпатичен».

Так, например, вокруг Ромула и Рема на семи холмах объединились примерно 500 человек, что положило начало Риму. Точно так же вокруг Чингисхана собирались люди «длинной воли». Примеры можно множить.

Согласно Гумилеву, этносы являются формой существования вида homo sapiens. Это системы, лежащие на стыке биосферы и социосферы. «Именно этносы, подчеркивает автор, являются феноменами, в коих осуществляется взаимодействие природной среды с производственной деятельностью, со своей материальной и духовной культурой людей».

По мысли Гумилева, природа этноса, его возникновения и развития, т.е. этногенеза, энергетична. Какая энергия имеется здесь в виду? Опираясь на В.И. Вернадского, автор отвечает: биогеохимическая энергия живого вещества (энергия, накапливаемая растениями путем фотосинтеза и усваиваемая затем животными через пищу). Мы, люди, часть биосферы и «ничто натуральное нам не чуждо». Далее биогеохимическая энергия живого вещества уточняется как этническое поле, создаваемое пассионарной энергией, или просто пассионарностью. В плане преемственного отношения к теории Вернадского пассионарность предстает как эффект воздействия энергии живого вещества на характер и поведение человека, члена того или иного этноса.

Заметим, пассионарность стала своеобразной визитной карточкой Гумилева, через нее, собственно, он и вошел в нашу литературу. Вообще говоря, пассионарность это страсть. Ее генерируют и излучают люди беспокойные, одержимые, горящие желанием что-то переделать или изменить в этом мире. От такого, обыденного понимания пассионарности отталкивается в своих работах и Гумилев, но идет дальше и глубже. Для него пассионарность «характериологическая доминанта, необоримое внутреннее стремление (осознанное или, чаще, неосознанное) к деятельности, направленной на осуществление какой-либо цели (часто иллюзорной)». Пассионарность антиинстинкт, поскольку нередко она толкает человека на поступки, которые идут вразрез с его инстинктом самосохранения. Ради достижения взлелеянной цели пассионарная личность не жалеет ни своей собственной жизни, ни тем более жизни и счастья других людей, своих соплеменников и современников. Модусы пассионарности самые разные: гордость, тщеславие, алчность, ревность и т.д. Пассионарность, по Гумилеву, появляется в результате мутации, т.е. изменения генотипа человека. Признак пассионарности переносится обычным половым путем, через передачу соответствующего гена потомству. В психологическом плане пассионарность выступает как «импульс подсознания».

Пассионарных, отклоняющихся от нормы личностей не так уж много. Но они создают необходимую для развития этноса критическую массу, увлекая своим примером всех других членов этноса, заряжая их своей энергией. «Другие члены» этноса, по Гумилеву, это субпассионарии те, у кого пассионарный импульс меньше импульса инстинкта самосохранения, и так называемые гармоничные особи люди с взаимной уравновешенностью пассионарности и инстинкта самосохранения. На протяжении жизни этноса соотношение между пассионариями, субпассионариями и гармоничными личностями меняется, причем существенно.

«Этногенез идет за счет пассионарности. Именно эта энергия пассионарность, и растрачивается в процессе этногенеза. Она уходит на создание культурных ценностей и политическую деятельность: управление государством и написание книг, ваяние скульптур и территориальную экспансию, на синтез новых идеологических концепций и строительство городов». Без пассионарности, то есть напряжения сверх тех усилий, которые необходимы для существования просто в инерционно-агрегатном равновесии с природой, даже жестче в прокрустовом ложе природы, не было бы ни экономики, ни политики, ни культуры, не было бы и собственно развития, а осталось бы только то, что Гумилев называет этноландшафтным равновесием.

Почему и как появляются пассионарии? Что такое пассионарная мутация? Согласно Гумилеву, пассионарии появляются в результате «пассионарного толчка», который длится приблизительно от одного до пяти лет. За последние три тысячи лет, по автору, на территории Евразии за фиксировано много таких толчков: в XVIII, XI, VIII и III вв. до н.э.; в I, VI, VIII, XI, XIII и XIV вв. н.э. Географически толчок выглядит так: на узкой (200 300 км) и вытянутой полосе земной поверхности (от толчка к толчку полосы не совпадают) возникает серия пассионарных популяций; новые этносы появляются через 130 160 лет инкубационного брожения этих популяций.

Разумеется, пассионарный толчок возникает не как Минерва из головы Юпитера. У него тоже есть свой источник, или импульс. По гипотезе Гумилева, таким источником является «вариабельное космическое облучение», возможно, вспышка сверхновой звезды. В мутагенности космических лучей Гумилев, похоже, не сомневается, хотя и отмечает, что более точное объяснение механизма пассионарных мутаций будет, возможно, предложено в дальнейшем.

Являясь энергетическим процессом, этногенез подчиняется второму началу термодинамики, или закону энтропии: первичный заряд пассионарности аккумулируется и в последующем расходуется на преодоление сопротивления среды, как природной, так и социальной*.

Энтропийный, вплоть до выравнивания энергетических потенциалов, вектор этногенеза четко реализуется как последовательность его основных фаз.

Первая фаза этногенеза подъем, вдохновленный императивом «Надо исправить мир, ибо он плох». В свою очередь фаза подъема распадается на два периода: скрытный, или инкубационный, охватывающий, как уже отмечалось, примерно 130 160 лет, и явный. Человеческий коллектив, впервые выходящий на историческую арену именно на этом этапе, представляет собой крепко сложенную иерархическую систему, где каждый знает свое место. Общественный императив здесь «Будь тем, кем ты должен быть». Антропогенное влияние на ландшафт, природу в эту эпоху является ограниченным и вобщем-то плодотворным. Люди больше занимаются собой, чем природой, к тому же и преобразовательные возможности этноса пока невелики.

Вторая фаза акматическая. Это время наибольшей, предельной активности этноса, его пассионарных, или экстремальных, особей. Этническая система набухает энергией; происходит пассионарный перегрев, который стимулирует внутренние и внешние войны. Наглядным примером такого перегрева может служить феодальная междоусобица в Западной Европе в XI XIV вв.; по своему дополнявшаяся крестовыми походами, которые внешне выглядели как борьба за «освобождение Гроба Господня». На этом этапе отношение общества к человеку оформляется в виде императива «Будь сам собой!», не только, скажем, «оруженосцем или копьеносцем своего графа или герцога, но еще Ромуальдом или каким-нибудь Ангерраном». У всех вдруг появляются имя и желание прославлять его. Давление на ландшафт, природу даже меньше, чем на первой фазе. Люди «давят» прежде всего друг на друга (завоевания, миграции), природой заниматься просто некогда.

Акматическая фаза этногенеза недолга. Рано или поздно наступает спад, или надлом, следующая, третья, фаза этногенеза. Переход к ней обозначается императивом «Мы устали от великих». Надлом уменьшает энергетический, или пассионарный, потенциал этнической системы. Система упрощается и начинает давать сбои. Намечается медленное, но неуклонное пассионарное оскудение; завоевания и переселения сменяются более спокойными, не столь рискованными занятиями наукой, техническими изобретениями, реформаторством.

Например, в Европе фаза надлома хронологически совпала с эпохой Возрождения. В этой фазе антропогенеза антропогенное давление на природу одно из самых больших и деструктивных.

Характеризуясь нарастающей тягой людей к нормальной и спокойной жизни (поведенческий императив «Дайте жить, гады!»), этнос вступает в новую фазу своего развития фазу инерции. Здесь стереотип поведения выражается принципом «Будь таким, как я».

По другому кривую этногенеза Гумилев объясняет как инерционную линию, «возникающую время от времени вследствие толчков», которыми могут быть только мутации, вернее микромутации, отражающиеся на стереотипе поведения, но не влияющие на фенотип».

«Я» это идеальный носитель нового, инерционного стереотипа поведения. Например, в Англии таким носителем, или общезначимым идеалом, становится джентльмен, в Византии святой, в Центральной Азии богатырь, в Китае просвещенный крестьянин.

В эту же категорию входит и культ царя как бога, «божественность цезаря» и т.п. Отклонение от общепринятого идеала-образца считается крамолой и обязательно наказывается.

Фаза инерции характеризуется сокращением «активного пассионарного элемента» и полным довольством «эмоционально-пассивного и трудолюбивого обывателя», интенсивно накапливающего материальные и культурные ценности. Верх во всем здесь берут гармоничные люди, те, кто следует идеально средним нормам «цивилизованности», особи «золотой посредственности». Торжествующий обыватель инерционной эпохи объявляет себя царем природы и приступает к ее безжалостному покорению, непомерному расширению техносферы. Идеологическую санкцию на это ему дает теория прогресса. Впрочем природа начинает мстить за себя: упрощаются и исчезают многие природные биоценозы, ранее плодородные пахотные земли превращаются в пустыни и т.д. Словом, на инерционном этапе этногенеза складывается ситуация взаимного отчуждения человека и природы.

Фазу инерции Гумилев называет осенью этноса, но осенью золотой.

«Дождливая и сумрачная» осень следующая фаза этногенеза обскурация. На авансцену истории выходят субпассионарии, которых теперь большинство. Они навязывают этносу новый императив поведения: «Будь таким, как мы!», т.е. требуй одного «хлеба и зрелищ», не стремись к тому, чего нельзя «съесть или выпить», высмеивай трудолюбие, презирай интеллект, не стесняйся невежества и т.д.

Обскурация сумерки этноса: его пассионарное напряжение падает до критического уровня. Как системная целостность этнос исчезает. Фактически это конец; он наступает примерно через 1500 лет.

Но жизнь продолжается и «после конца». Осколки распавшегося этноса: отдельные персоны, их группы или совокупности со временем складываются в реликтовый этнос, впадающий в состояние гомеостаза (статичности). Тревоги и заботы творческой жизни позади, впереди и навсегда спокойное и вообще-то обеспеченное прозябание, поведенческий императив которого внешне даже привлекателен:

«Будь сам собой доволен». Примеры гомеостатических этносов: аборигены Австралии, североамериканские индейцы, эскимосы, алеуты, пигмеи Центральной Африки и другие так называемые примитивные народы.

Как считает Гумилев, все подобные народы «это не начальные, а конечные фазы этногенеза, этносы, растерявшие свой пассионарный фонд и поэтому существующие в относительно благополучном состоянии». Но это благополучие застойного характера:

повторение одного и того же жизненного цикла из поколения в поколение, отсутствие желания, потребности и способности что-либо менять в окружающем мире, равно как и в самом себе. По мнению Гумилева, скука гомеостаза прекрасно передана А. Островским устами своего героя, актера Счастливцева: «Все, говорит, хорошо, тетушка у меня есть, всегда меня накормит, говорит: «Кушай, ты, души своей погубитель», водочки даст: «Выпей, души своей погубитель», «Погуляй, души своей погубитель». «Я, говорит, погуляю по садику, водочки выпью, закушу, лягу в светелке наверху. Яблони цветут, дух легкий, птички поют, а мысли туктуктук, а не повеситься ли мне». Человеку фазы этнического гомеостаза ничего не надо, кроме насыщения и тепла. Рефлексы заменяют ему идеалы, воспоминания о прошлом занимают место мыслей о будущем. Статичность в виде симбиозного равновесия, или баланса, пронизывает все отношения «гомеостатического» человека с природой. Его самого впору рассматривать как только культурный элемент ландшафта.

Однако надо сказать, что в понимании Гумилева реликтовый этнос не единственный вариант завершения этногенеза; возможны альтернативы. Уцелевшие представители распавшегося (завершившего свое развитие) этноса могут ассимилироваться другим (другими) этносом или, смешавшись с такими же «осколками» смежных этносов, стать субстратом для формирования нового этноса. К счастью, пассионарные толчки, по убеждению Гумилева, происходят все же чаще, чем «финальные фазы этногенезов», поэтому человечество еще населяет Землю.

В заключение отметим, что при всей привлекательности и, скажем так, эмоциональной убедительности в пассионарной концепции Гумилева слабо прояснены многие вопросы, в том числе и фундаментальные. Вот некоторые из них. Например: пассионарность это причина или следствие? Другими словами, я (группа комплиментарных личностей) преследую какие-то цели, потому что пассионарен, из меня прет мутантная энергия или как раз наоборот я потому и пассионарен, что наметил и преследую определенные цели? Короче, пассионарность индуцирует цели и Идеалы или, наоборот, идеалы и цели индуцируют пассионарность? Неясно также и отношение пассионарности к биосоциальной оппозиции истории. Указание на то, что пассионарность это монета, на которой выбиты «орел» социального и «решка» биологического, вряд ли продвигает решение проблемы.

Однако мы не можем полностью согласиться с широко распространенной критикой в адрес пассионарной концепции Гумилева (у нее, мол, нет обоснования, объективного критерия и т.п.).

Метапаттерн всегда такой. Это прозрение, базовая интуиция, умозрительное видение. Метапаттерны не обосновывают их прилагают, накладывают на конкретный эмпирический материал для показа, индикации или иллюстрации того, в чем автор абсолютно уверен. Вера в пассионарность, вообще страсть есть только обратная сторона страстной веры. Для метапаттернов истории такая тавтология вполне уместна. Другими людьми (читателями, слушателями) метапаттерны не познаются, а узнаются.

Срабатывает какой-то особый настрой души, некая изначальная предрасположенность.

Продолжающаяся «работа» циклического метапаттерна истории (а она, как видим, представлена настоящей традицией в философии истории), несомненно, приведет в будущем к рождению новых «циклических» теорий и концепций. Разумеется, мы не знаем, в чем конкретно будет состоять их новизна, но мы уверены, что она в конечном счете будет опираться на интуитивно базовую определенность данного метапаттерна. Надеемся, что изложенный выше материал убеждает в этом со всей определенностью. «Идеальная История», культурный прафеномен исторической реальности, религиозно-духовная укорененность человеческого бытия, пассионарность все это одно и то же и об одном и том же.