Загадка болезни и смерти Гоголя (Валентин Домиль) / Проза.ру

Загадка болезни и смерти Гоголя (Валентин Домиль) / Проза.ру Женщине

Гоголь и опиум

В 1833 году читающая Россия вцепилась в роман преп. Чарльза Мэтьюрина «Мельмот-скиталец». Достопочтенный выходец из Ирландии сочинил под прикрытием Лоренса Стерна и Анны Радклиф — чистого сентиментализма и чистой «готики» — роман воспитания и романтического злодейства. Собственно говоря, «Мельмот» написан в жанре «фэнтези», как романы доморощенной Марии Семеновой. Пушкин назвал эту громоздкую поклажу литературного дилижанса «гениальным произведением». Ну, гениальное, так гениальное.

К 1834-му популярность Чарльза Роберта Мэтьюрина достигла апогея «от финских хладных скал до пламенной Тавриды». Грех было упускать такое обстоятельство! И вот в вышеозначенном году появляется книжное изделие, обреченное быть распроданным благодаря тому, что на титуле значится имя автора головокружительного и гениального «Мельмота-скитальца». Книга называется «Исповедь англичанина, употреблявшего опиум». Ничего подобного преподобный Мэтьюрин не сочинял.

Неведомый переводчик с ведома издателя воспользовался приемом литературной мистификации и скрыл ничего не говорящее имя подлинного автора «Исповеди» Томаса Де Квинси. Понять затею можно: Мэтьюрин в рекламе не нуждался, а «раскрутка» Де Квинси съела бы драгоценное время славы «Мельмота». Да и чем рисковал издатель? А имя переводчика ставить было вообще не принято. Вопрос в другом. Когда «Ad marginem» переиздает «Исповедь англичанина…» сегодня, подкрепляя интерес к теме наркотиков именами Кастанеды и Джона Лилли и объявляя Де Квинси основоположником и родоначальником, расчет делается отнюдь не на наркоманов, могущих приобрести издание по знаковому принципу, коль скоро в заглавие вынесен герой их времени — опиум. Расчет состоит в тотальном пересмотре шкалы литературных ценностей, когда вторая свежесть переводится в высшую категорию, а книжный гумус, удобрение для гениев, становится плодотворным слоем культуры. Но кого в Православной России могли вдохновить опиумные глюки маргинального британца? В современном издании ни слова не написано о том, нашли ли в русском читателе сочувствие приключения англичанина, расширяющего сознание с помощью аптечного пузырька и пипетки. Однако благодаря тому, что в «АМ» напечатан безнадежно устаревший перевод образца 34-го, можно понять, что по крайней мере один человек в империи, кроме самого толмача, книгу прочел. Звали его Николай Гоголь-Яновский.

Сборник Гоголя «Арабески» вышел в свет в 1835-м. Это было нечто, до Гоголя невозможное в русской словесности. Сборник состоял из совершенно разнородных по жанрам «клочков» (первоначально «клочками» автор хотел назвать «Записки сумасшедшего»): статей, эссе, заметок. Впоследствии Гоголь перетасовал сборник и ряд его фрагментов включил в «Петербургские повести» Но разве «Записки» и «Невский проспект» – повести в традиционном смысле? Сенковский, большой специалист по квазиориенталистским поделкам, ревниво выкрикнул: «Быть может, это арабески, но это не литература». Само название не подлежит каноническому толкованию. Что за «Арабески»? Поза классического танца с оттянутой назад ногой танцора, когда рисунок меняется поворотом головы, перемещением центра тяжести гибкого тела? Или восточный насыщенный орнамент, загадочный, «наркотический»? Или музыкальная форма с извилистой, «узорчатой» фактурой? Те же злоключения безумного Поприщина Гоголь думал назвать «Записками сумасшедшего музыканта».
Гоголь сдался на милость «направления», когда Белинский внушил ему мысль о его «страшной верности действительности» и зачислил гениального фантасмагориста в приготовительный класс «натуральной школы». «Невский проспект» был завершен к октябрю 1834-го. Гоголь дал его на отзыв Пушкину. Тот благословил, дважды помянув Всевышнего: «Авось Бог вынесет! С Богом!» Считается, что Пушкин отчурывался от цензуры. Хочется думать, что беспокоился о судьбе собрата, понимая всю необычность гоголевского замысла. Успел ли Гоголь прочитать «Исповедь англичанина, употреблявшего опиум» до того, как закончил «Невский проспект»? Похоже, что успел и преуспел. Кроме стилистических и жанровых новаций «Арабесок», несомненен и тематический приоритет Гоголя: в «Невском проспекте» впервые в русской литературе описано действие на русского героя такого сильного галлюциногена, как чистый опиум. Гоголь открыл тему наркотиков ключом трагедии, а не отмычкой водевиля (фарс о том, какие куролесы выделывают, хватанув опийной настойки сверх того, что доктор прописал, с триумфом шел в эти годы на парижской сцене).
Художник Пискарев повстречал на заглавном проспекте града Петрова «мимолетное видение». Действие повести (будем называть это в авторской интерпретации) переводится в ирреальный план сразу после встречи, так что уже нельзя рационально определить, спит ли Пискарев, бодрствует или грезит наяву еще до того, как принял волшебные капли. Он преследует незнакомку и попадает с ней в «вертеп разврата» — публичный дом, где девушка, поразившая воображение невротического художника в романтическом плаще, собственно говоря, служит. Затем потрясенный Пискарев теряет прелестницу и начинает более или менее «натурально» видеть ее во снах. Разрушаемый тоской и обычной гоголевской мономанией, он наконец теряет и сон, последнее прибежище своих полубезумных грез. Далее происходит следующее: «Он слышал, что есть средство восстановить сон, для этого нужно принять только опиум. Он вспомнил одного персиянина, содержавшего магазин шалей. Он решился отправиться к нему, предполагая, что у него, без сомнения, есть этот опиум. Персиянин принял его сидя на диване и поджав под себя ноги. «На что тебе опиум?» — спросил он его. Пискарев рассказал ему про свою бессонницу. Персиянин на минуту вышел и возвратился с баночкою, наполненною темною жидкостью, бережно отлил ее в другую баночку и дал Пискареву с наставлением употреблять не больше как по семи капель в воде. В наркотическом сне Пискарев, которому по слабости нервной организации семи капель хватило с лихвой, наслаждается видениями возлюбленной, которая въяве жестоко над ним смеется. Разность потенциалов мечты и действительности убивает художника – Пискарев перерезает себе горло.
В России, как и в Европе, среди обывателей опиаты были хорошо известны своими снотворными и болеутоляющими свойствами. Однако вопрос персиянина «На что тебе опиум?» предполагает знание об иных свойствах вытяжки из недозрелых маковых головок. Почему Пискарев пошел не в аптеку, где продавался опийный препарат лауданум, а обратился за контрабандным товаром к торговцу из Ирана? Откуда художник знал о таком источнике наслаждений? Одно из двух: либо Гоголь боялся цензуры не только из-за сцены экзекуции офицера Пирогова в повести, но и из-за персидского опиума, которым петербургская богема пользовалась не хуже, чем парижская, либо автор «Невского проспекта» ознакомился с книгой псевдо-Мэтьюрина, более того, хорошо знал ее переводчика и беседовал с ним на тему измененных состояний сознания. Нигде и никогда Гоголь не обмолвился об «Исповеди англичанина». Скрывал источник информации? Достоевский ведь тоже не кричал из открытого окна, в какой газете прочел про студента, зарубившего старушку. Перевод Де Квинси под прикрытием Мэтьюрина явно отдает школой «Библиотеки для чтения»: «…узнаю коней ретивых». Вероятно, англичанина перетолмачил кто-то из «почтовых лошадей просвещения», услаждавших жителей Олонецкого края «готическими» скелетами и вурдалаками. Знакомства Гоголя в литературном мире, надо полагать, были значительно обширнее представленных Вересаевым и другими биографами. Здесь вполне может сказываться маниакальная скрытность Гоголя как таковая: будь его воля, он затушевал бы две трети своего круга общения. Не признался же он во встрече с Лермонтовым! И только благодаря массе свидетелей, бывших тогда на обеде у Шевырева, не ушел от потомков сей исторический факт.
А может, здесь проявилось и свойственное иногда Гоголю благородство. Дело в том, что издание «Исповеди англичанина» представляет собой двойной подлог. Переводчик не только поставил на титул чужое имя, но и приписал главы, которых в оригинале вообще не было! Де Квинси писал «готические» новеллы, о чем переводчик, вполне возможно, знал. Но в «исповеди опиофага» ничего подобного не существовало. Поддал ли имярек «готики» для пущего читательского интересу или не удержал пера и пошел на поводу у собственного разгулявшегося воображения? Вычислить переводчика и определить, мог ли с ним Гоголь водить знакомство, несложно: среди повальной галломании знатоков английского языка было не так уж много. Сложнее, если Де Квинси переводили уже с французского перевода Но это дело историков литературы. Мы же сделаем предположение, что Гоголь умолчал о двойном подлоге из цеховой солидарности, да и факт был не из ряда вон выходящим, на книжном рынке еще не такое бывает. Тем не менее аналогии «Невского проспекта» и поддельных глав Де Квинси поражают. В издании «Ad marginem» они вынесены, так сказать, за ограду, напечатаны помимо основного текста. В этих сочиненных за Де Квинси и приписанных Мэтьюрину фрагментах героя приводит на бал некий офицер. Там опиофаг встречает бывшую пассию, ставшую содержанкой мрачно-таинственного маркиза К (который в следующий момент меняет титул на лорда, что и наводит мысль не только на двойной подлог, но и двойной перевод). Это очень и очень перекликается с «Невским проспектом», где Пискарева толкает к роковому знакомству пародийный поручик Пирогов, дело продолжается опиумом и кончается перерезанным горлом. Новеллистическая часть «Арабесок» буквально пронизана ассоциациями с «Исповедью», причем именно с подложными главами. Гоголь как будто специально перемигивается с не известным нам литератором.
Удвоение пространства и образа — прием, чрезвычайно характерный для Гоголя. Его страницы словно уставлены кривыми зеркалами, где Иван Иванович видит себя в отражении Иваном Никифоровичем, а Агафья Тихоновна лепит собирательный портрет идеального жениха. Присочиненный герой галлюцинирует и без опиума, в короткий период воздержания. Он видит «готический» труп, который то наваливается на него всей тяжестью, то читает его книгу, щекоча бородой плечо. Это слишком напоминает сон-бред другого гоголевского художника периода «Арабесок» – Чарткова. Вообще с медицинской точки зрения состояние многих героев Гоголя сродни наркотическому опьянению, а объемные пространственные галлюцинации словно рождены сильнейшими галлюциногенами. Чартков видит, как портрет выходит из рамы, как старик с портрета садится у него в ногах и считает деньги. При этом происходит сон во сне, когда одно видение захлестывает другое и пересекается с ним. Это тоже свойственно измененному сознанию.
Наконец, любовь героя сфальсифицированных глав к Испании в зеркале пародии отражается в «Записках сумасшедшего». У псевдо-Де Квинси: «Испания всегда была для меня местом особенных наслаждений; туда уносился я мечтою, туда летели мои думы» и т.д. Гоголь: «Странная земля Испания…» И далее о «рыцарских обычаях» бить палкой по спине. Так и хочется применить к автору «Записок» сентенцию его персонажа: «…но я знаю, приятель, что тебя водит англичанин».Трудно предположить, чтобы Гоголь, истинный поэт, при всей его профессиональной ревности к чужому мастерству прошел мимо такого пассажа, не известного нам, но, похоже, отлично известного ему. Фальсификатор, в свою очередь, разбирался в предмете собственного подлога: «Действие опиума продолжало мечту, которая без того исчезла бы, как тень, и даже, могу сказать, осуществляло ее; ибо если впечатление продолжительно и сильно, если оно оставило в душе глубокие следы, то зачем называть его мечтою!»
Чего здесь больше: европейской традиции, которой были привержены не только второстепенные литераторы, но бессознательно следовали и национальные гении, коих эпоха поставляла с завидным упорством, взаимовлияний в еще не структурированной и только-только устанавливающей иерархию литературе или осознанных заимствований, чем любая словесность отнюдь не бедна? Было бы странно не прийти и к предположению не литературного свойства.
Мы практически ничего не знаем о распространении наркотиков в России XIX века. Гоголь невольно открывает нам глаза на эту еще вчера табуированную тему. Если контрабандный опиум можно было купить у торговца шалями, значит, великий галлюциногенный путь был проторен и товар пользовался спросом. Если Гоголь, практически ничего не знавший о повседневности, ввел эпизод с персиянином в одну из самых своих иллюзорных повестей, значит, ему были известны не только сомнительные переводы о действии опиума. Гоголь вырос на Украине, где маки по сию пору цветут в каждом палисаднике. Конечно, мак пищевой и мак опийный отличаются, как живой и механический соловьи, но даже пищевые сорта обладают снотворным и болеутоляющим эффектом, о чем всякий малоросс знал сызмала. Известна также сверхъестественная мнительность Гоголя относительно собственного здоровья. У него болело все и всегда. Он придумывал себе такие хворобы, которые должны были бы уложить его в гроб в ранней юности – например, на полном серьезе сообщал, что его внутренние органы находятся в перевернутом состоянии. Своему пищеварению Гоголь придавал такое значение, что это позволило его приятельнице графине Паниной сострить: «Мы все жили в его желудке». Подлинный Де Квинси называет тип, к которому принадлежал Гоголь, «самокопающимся ипохондриком». Описания Де Квинси наркотических «ломок» удивительно соответствуют странным «замираниям чувств» и фантомным болям от несуществующих болезней, терзающим Гоголя. Когда ему наскучило читать лекции в университете, он вообразил зубную боль и являлся в аудиторию с подвязанной щекой и перекошенным лицом (от зубной боли опиаты помогают наилучшим образом).
Мы далеки от мысли представить Гоголя тайным наркоманом. Но предположение, что автор «Невского проспекта» пользовался опийными препаратами в век совершенно иного отношения к наркотикам, все же более естественно, чем, например, версия гомосексуальных откровений Гоголя своему духовнику о. Матфею, не говоря уже о кощунственности самого влезания в тайну исповеди даже на уровне гипотезы. По тонкому замечанию Василия Кондратьева, «наркотик – это прежде всего образ жизни поэта». Галлюциноз творчества кончился. Гоголь не мог больше писать, сновидеть и, не «переломавшись», умер. «Самокопающийся ипохондрик» убил поэта.
Де Квинси пишет, и его переводят на русский абсолютно гоголевской фразой: «Вечно взывает он (ипохондрик. — М.К.) к разуму своему, обосновывая и тем усугубляя всякое проявление болезни, коему в противном случае при ином направлении мыслей пришлось бы, вероятно, раствориться».

Как быть Леди:  Саморазвитие сотрудника, как один из способов обучения персонала | HR-MEDIA.RU

Tags: Гоголь

Правда ли гоголя похоронили живьем? любимая байка учительниц литературы

На собрании жильцов, бабуля, заручившись поддержкой старшей по дому и еще нескольких пенсионеров, зачитала целую лекцию о перерасходе электроэнергии. Т.к. из всех молодых жителей подъезда был только я один, то практически единогласно «пенсионный фонд» принял решение, вкрутить самые слабые лампочки и подъезд погрузился во тьму.

Ладно, значит война! Чуть позже покупаю еще две лампы, вкручиваю и прихватываю их к патрону супер клеем, слабая бабуля их выкрутить не сможет, а если перегорят, то при должной сноровке их можно будет поменять. Расчет оказался верным, бабуля их не смогла выкрутить, тогда она своей клюкой просто расхуячила рассеиватели, но т.к. лампа диодная, то это не помогло. И казалось бы вот она ПОБЕДА!!! Но не тут то было, через пару дней вижу в нашем подъезде электриков, которые ебуться выкручивая диодные цоколи. На мой вопрос, че за хуйня, сказали, что бабуля подала заявку о разбитых лампочках в подъезде.
ШАХ и МАТ пособники Чубайсов-рептилойдов!

Как быть Леди:  Шпаргалка о романтике | Пикабу

Ну а дальше ситуация с бабулей разрешилась сама собой, наступил ковид, бабуля заболела и отъехала в мир иной. Ну а в подъезде стало чуточку светлее.

Оцените статью
Ты Леди!
Добавить комментарий