Графомания как литературный принцип (Геннадий Муриков) / Проза.ру

        Что такое графомания? Вопрос кажется, на первый взгляд, странным. Большая Российская Энциклопедия определяет это понятие  как «болезненное влечение к усиленному и бесплодному писанию, бесполезному сочинительству» (Т. 7). А изданная ещё в годы советской власти Краткая Литературная Энциклопедия помещает о графомании довольно большую статью, в которой это явление определяется как «болезненная страсть к сочинительству, не подкреплённая природным дарованием. Г. обычно возникает на почве наивного представления о лёгкости и общедоступности писательского труда, а также в результате переоценки собственных творческих возможностей». В качестве своего рода классика графомании упоминается граф Д.И. Хвостов, старший современник Пушкина, при жизни которого вышло даже его семитомное собрание сочинений, переиздававшееся трижды. От себя добавим, что буквально несколько лет тому назад впервые за 150 лет издан сборник избранных произведений упомянутого автора, так что мы вправе сказать, что дело графомании живёт и побеждает.

       Оба приведённых определения графомании так же, как и целый ряд других в разных словарях и энциклопедиях, содержат в себе понятие болезненности – это вытекает из содержания самого слова, которое включает в себя корень «мания». Мания – это категория, несомненно, относящаяся к области психиатрии, так как в переводе с греческого означает безумие, навязчивое пристрастие к чему-либо.  Но уже само это определение, сразу обращает наше внимание на то, что для графомана на первый план выдвигается не результат его «творческих» усилий, а скорее сам процесс сочинительства, то ли скрывающий, то ли, напротив, выявляющий особенности его личности. Преувеличенное внимание к личности автора и его самовыражению. Разумеется, при том условии, что с какой-то другой, более общей точки зрения, ни личность графомана, ни его литературная деятельность особенного значения не представляет. Графоман как бы говорит своему предполагаемому читателю: «Смотрите, какой я великий. Любите меня. Уважайте меня, восхищайтесь мной!». Один из авторов Прозы ру в Интернете Владим Сергеев иронически определяет графомана так: «Графоман — это писатель, в полной мере ощутивший глубину и гениальность собственных произведений. Лишь косность читателей не позволяет им оценить фундаментальность его творений».

         В каждой шутке, как известно, только доля шутки. Так и здесь. В самом деле, косность читательской среды, разве это не объективная реальность?  Конечно же, да. Любой, кто хоть каким-нибудь боком причастен к литературе, знает, как непросто найти и завоевать своего читателя, а тем более достичь популярности. Помолчим уж о более высоких уровнях признания. Однако всё же между графоманией и литературой более высокого уровня разница есть, и она весьма существенна. Кое-какие заметки в этом плане мы и постараемся сделать. Общий размер  проявления графомании практически необозрим: только в Интернете на сайтах Проза ру и Стихи ру на 17 мая зарегистрировано соответственно 70 863 и 212 287  русскоязычных авторов, которыми опубликовано более семи миллионов произведений, не говоря уже о других сайтах и печатных изданиях. «Нельзя объять необъятное»; поэтому ограничимся только рассмотрением печатной продукции некоторых санкт-петербургских литераторов.

          Уже упомянутая КЛЭ отмечает, что  к графомании подталкивает лёгкая доступность к возможностям публикации так же, как и чрезмерные похвалы льстецов из окружения автора. Можно заметить, что и отсутствие внимания критики к большинству публикуемых литературных произведений тоже способствует этому явлению. Можно смело сказать, руководствуясь приведённой выше статистикой, что вообще никогда в России не было такого количества пишущих и интересующихся литературой людей. Это же поистине настоящий «золотой» век – куда там Пушкину и его окружению. А между тем, все, сколько-нибудь популярные издания, постоянно сетуют на падение интереса к литературе, снижение тиражей, увлечение примитивными формами поп-искусства и т.д. Какая ложь! Никогда ещё не бывало, чтобы у нас столько писали, издавали, а может быть, и читали.

          Конечно, другой вопрос: что именно пишут, читают и издают. Вот тут-то и начинается разговор о графомании.

           В журнале «Аврора» (2009, №1) опубликована статья А. Абрамова «Кого можно называть “русским национальным поэтом”», в которой автор тоже касается обозначенной нами проблемы, но как бы «от противного». Иными словами, есть действительно русские национальные поэты, к каковым автор причисляет, кроме классиков русской литературы ХIХ века, также . Рубцова, В. Соколова, Р. Рождественского, А. Жигулина и некоторых других. Затем следуют поэты похуже – это А. Ахматова, Б. Пастернак, О. Мандельштам, С. Есенин, и наконец, совсем плохие: И.Бродский и Е. Евтушенко. Остальные в поле зрения автора пока  не попали.

Такое своеобразное членение русскоязычного поэтического творчества – это, разумеется, прерогатива критика и редколлегии журнала. Предоставим читателю самому разобраться в этом вопросе, тем более, что никаких определённых мотивировок в статье не предложено. Но зато нам предоставляется благоприятная возможность продолжить эти исследования и определить, только ли этими тремя степенями можно обозначить уровень дарования некоторых современных литераторов.

       Открываем последний номер известного в определённых кругах санкт-петербургского журнала (бывшего альманаха) «Сфинкс» (2009, вып. ХV). На первой же странице опубликовано, видимо, программное стихотворение Т. Карпенко «Сфинксы». Оно начинается так:

       А на небе облака,

      Словно ватные комочки.

      Прилетят издалека,

      Распахнутся как платочки,

      Отражаясь в синеве,

      Проплывают по Неве.

Обычно говорят: простенько и со вкусом. Мы скажем, конечно, простенько, но вкуса здесь никакого и не бывало. Как раз та простота, которая, пожалуй, похуже воровства. Малограмотный лепет пятилетнего ребёнка, который только что научился не то, что писать, но и говорить. Как поётся в известной детской песенке: «Тридцать три коровы — стих родился новый, как стакан парного молока», зато и «очень вырос наш поэт», то есть поэтесса – аж попал в журнал «Сфинкс». А ещё через страницу наивно-кокетливо сетует Ирэна Сергеева:

       Дворцовая, Манежный,

       Нева и Летний сад…

       А где наш город прежний?

       Остался лишь фасад.

Эта поэтесса давно известна своим умением «глаголом жечь сердца людей». Своему стилю она не изменяет и здесь. Видимо, для сравнения в этом же номере напечатаны и детские стихи. Вот, скажем, Аня Максутова (4-ый класс):

       Была одна берёзка –

       Зелёная листва.

       С ветерком играла,

       А бегать не могла.

Ей-богу, не хуже!

        В 2008 году на литературном горизонте появился как бы возрождённый альманах «Окно», впервые вышедший в виде сборника в 1989 году. На одной из первых страниц опубликован многозначительный Манифест творческой группы «Окно»». Читая его, мы с большим интересом узнаём, что «Прекрасное – это вечная категория», а например, «Время – категория вымышленная». Дальше ещё интереснее: «Мироздание объективно, а слово – это начало творения». Правда, остаётся совершенно непонятным, почему такого рода признания объявлены манифестом. Что же здесь, собственно говоря, манифестируется? Впрочем, тексты, опубликованные вслед за этим документом, вполне адекватны подобным подростковым откровениям:

        Я слушал звёзды,

        Я кружил во сне –

        Там белый снег с величием и свистом

        Стремился по небесной крутизне. ( В. Морозов),

или ещё того же автора:

      А вдали, у леса на краю,

       Где река катает волны громко,

       Я таким же маленьким стою

       И смотрю на своего потомка.

         Но не все стихотворения сборника отмечены такой простотой, есть совершенно другие, красивость которых, далеко оставляет за собой границы любого поэтического вкуса:

      Я купила янтарные бусы,

      Я смешала лимонный ветер

      С горьким запахом синего вкуса

      Тишины листвы на рассвете.   ( М. Токажевская)

Это не просто «красиво», это прямо-таки галантерейно, даже гламурно. Как сказано в предисловии к этой подборке — «тончайшая кружевная вязь», «прихотливый лабиринт».

      «Я –дух бестелесный,я –призвук, 

       Тень тени и тень отраженья. ( Ю. Санников) 

    А ведь ещё сто лет назад Константин Бальмонт насмешливо писал:

        Моё несчастье несравнимо

        Ни с чьим, о подлинно, ни с чьим:

        Другие – дым, я – тень от дыма,

        Я всем завидую, кто дым.

Так и кажется, что классик поэзии серебряного века что-то слизнул у Ю. Санникова, который «сам не знает, стряхивая пот,/ Чем завершить свой замысел великий».

       Последние выпуски литературных альманахов, как мы уже видели, показывают нам немало образцов замечательного творчества современных стихотворцев, читая которые не знаешь, плакать или смеяться. Плакать там, где автору хочется выглядеть глубокомысленным, а смеяться там, где  поэт настраивается на возвышенный лад, потому что излюбленным жанром современной графомании стала автопародия, присутствия которой авторы даже не замечают. Например, Татьяна Семёнова, ничтоже сумняшеся, пишет:

         Двухтысячное рождество,

         Предчувствуя всей женской сутью,

         Найти связующую нить,

         И Млечные Пути вскормить

         Готова я своею грудью. («Изящная словесность», 2009, №1 (14)).

К сожалению, эта поэтесса плоховато усвоила школьные правила русского языка, так как не справляется с элементарными нормами употребления деепричастного оборота: «И нервное дыханье ощущая/ Мне было и уютно и приятно» (там же).

         Но некоторые авторы этого издания достаточно самокритичны:

          Мыслят, рифмуют… А лезет серятина.

          Видимо, это и есть – «отсебятина» ( Виталий Дмитриев, там же). 

         Однако наивно думать, что графомания сводится  только к попыткам выдать беспомощное стихотворчество за действительный и полноценный литературный труд. Ссылки на косность читателей – здесь слабая подмога. И хотя, конечно, приятно создать и поддерживать культ собственной маленькой личности, воображая себе её большой и значительной, от литературной действительности вряд ли так просто спрячешься. Создание же всякого рода видимости, мнимости – путь, как известно, ведущий в тупик.

         Опаснее графомания идейная. Это ещё один её важнейший род: штампы в таком случае охватывают не только словарный запас или образную систему произведения; безвкусица и банальности самоочевидны, и хорошая редакторская работа могла бы помочь автору, особенно если он начинающий, штампованным становятся само мироощущение автора, его идеи, верования, представления.

         Суть графомании в этом ракурсе –  подсознательное чувство внутренней несостоятельности, комплекс духовной неполноценности. Отсюда стремление хвататься за внешнее, видеть высшую ценность в чём-нибудь вещественном, а что ещё хуже – в очередной идейной глупости, коль скоро графоману пришлось взяться за идею. Разумеется, хочется «прислониться» к чему-то сильному, значительному. Так культ маленькой личности  перерастает сам собой в культ личности, если не большой, то высокопоставленной. Все известные в истории «культы» рождались именно таким образом. Не будем ходить далеко, все помнят замечательное:

      Сквозь грозы сияло нам солнце свободы,

      И Ленин великий нам путь озарил.

      Нас вырастил Сталин на верность народу,

      На труд и на подвиги нас вдохновил. ( Из раннего творчества С. Михалкова и Эль- Регистана). 

Или немного менее известное: «на дубу высоком, да над тем простором/ два сокола ясных вели разговоры,/ первый сокол Ленин, второй сокол Сталин…»  (перевод М. Исаковского). Во второй половине пятидесятых годов прошлого века всё это было списано и приказано забыть под соусом культа личности. Но великая традиция не иссякает, и вот из номера в номер журнал «Невский альманах» печатает удивительные откровения Василия Денисюка. Хочется привести эти тексты полностью.

        О президенте России

        Я президента понимаю
И вот ему моя рука….
Ему страну лишь доверяю!
Другим? Не видится пока…
По-братски, по-мужицки надо,
От всей души, вот так, как есть! 
В его простом лучистом взгляде:
Надежда видится и честь!
Он молод, но решает мудро,
Чтоб хорошо жилось скорей!
Стране сейчас пока что трудно,
Ну, а ему – ещё трудней!

           Мы- о себе… а он – о каждом,
И это вовсе не слова…
Как накормить, одеть всех граждан
Болит его лишь голова! ( «Невский альманах», 2008, №5).
А в последнем номере «Невского альманаха» (2009, №2) то же стихотворение, правда, без первого четверостишия  и с небольшим исправлением (вместо «по-братски, по-мужицки надо» напечатано: «толково, по-мужицки надо») полностью перепечатано. Автор специально подчёркивает, что посвящено оно не президенту Д.А. Медведеву, а именно бывшему президенту В.В. Путину, несмотря на то, что в  его жизни  «произошли изменения». И автор «с мужицкой прямотой» заявляет: «Он спас Россию».  Теперь такой холуяж и лизоблюдство называются «мужицкой прямотой»? А особенно трогательно, как В.Денисюк восхищается «его простым лучистым взглядом»,  «доверяет» В.В. Путину всю страну и протягивает ему свою «мужицкую» руку.  До таких перлов наша поэзия с начала пятидесятых годов прошлого века вроде бы ещё не поднималась. Впрочем, жемчужины созревают десятилетиями, и как пела Алла Борисовна Пугачёва: «То ли ещё будет, ой-ой-ой!».
Следует отметить, что санкт-петербургская критика немедленно откликнулась на этот замечательный текст. В альманахе «Русское слово» (2009) Евгений Раевский в так называемых «Полемических заметках о творчестве Василия Денисюка» пишет, что «чёткий поэтический путь выбрал наш поэт», который, говоря о президенте России, «явно сопереживает с ним о проблемах нашего многотрудного времени, о будущем России, о её прошлом и настоящем».
Правда, этой статье предпослан эпиграф из М. Антокольского: «Великие люди близки к сумасшествию». Возможно, это и правда, только не совсем ясно, относится ли это к В. Денисюку или к герою его стихотворного посвящения, но известную долю иронии можно предположить.
Само собой разумеется, что работа по созданию культа личности может происходить не только в области светской идеологии, но и в религиозной сфере. Тут уже «культ личности» превращается в откровенное идолопоклонничество. Таким образом, нашими петербургскими поэтами не первый уже год создаётся культ покойного митрополита Санкт-Петербургского и Ладожского Иоанна. Мы решаемся об этом писать, предполагая внутренним ощущением, что усопший митрополит с возмущением отверг бы такого рода культ. Но вот что пишут наши «инженеры человеческих душ»:
Тринадцать лет не заживает рана,
Которая нам всем нанесена
Кончиною владыки Иоанна, —
горько печалится А. Родосский.
Теперь уже в раю за верных чад
Он молится, и отступают беды.
Всё живо в памяти: и добрый взгляд,
И пастырские мудрые беседы, —
продолжает Т. Егорова.   А О. Юрков словно подводит итог:
Владыко! Мир зависит от тебя.
От твоего всезнания, умения,
Обряда, убеждения, терпения.
Ты жил и умер, ближнего любя.  (О. Юрков, «Митрополит Иоанн»).   
Впрочем, это, конечно, не итог: на эту тему написаны уже десятки стихотворений.  Наверное, все эти поэты искренни. Но обидно, что жизнь и кончина о. Иоанна стала «темой», разменной монетой. Возможно, что в ожидании вполне земных благ, если не от лица РПЦ, то, по крайней мере, одобрения от тех, кто также обращается к аналогичной «тематике».
Говорить и писать на так называемую православную тему, то и дело истово осенняя себя крестом, в некоторых кругах наших стихотворцев стало почти что обязательным для того, чтобы они признавали друг в друге «своих».  Это вроде как бы опознавательный знак для того, чтобы быть включённым в некий загадочный тайный орден, в котором все друг друга узнают буквально по запаху. О том, что при этом забываются не только нормы этики, но и элементарный здравый смысл, и разговоров нет:
Спасительные льются речи,
В глазах сияет доброта.
Заботливо пасёт овечек
Служитель истинный Христа,-
так отзывается о духовном подвиге протоиерея Иоанна Миронова, уже упоминавшаяся нами Т. Егорова. Не правда ли остроумно? И она же  делится с читателями такими итогами своих наблюдений:
А когда над Введенским собором
Станет месяц в сиянье златом,
Богоматерь проходит дозором,
Осеняя обитель крестом.
Так и ощущаешь всеми фибрами духа, души и плоти этот новоявленный «ночной дозор».
Но, конечно, наиболее ярко «идея» божественного присутствия во всех проявлениях земного бытия выражена у Т. Егоровой в стихотворении «Монастырские вороны», в котором поэтесса даже в вороньем карканье усматривает явление высших сил:
Над обителью смиренной
Всё гремит вороний грай:
Монастырь благословенный
Для ворон, быть может, рай.
Шелестят деревьев кроны,
Вишни, яблони цветут….
По-вороньему вороны
Славу господу поют! 
Эти строки не нуждаются в комментарии: они говорят сами за себя, потому что таким же образом можно сказать, что и червяк, оставляя слизь, поёт славу господу своей слизью, и что любая машина шумом мотора или визгом тормозов слагает гимн господу. Однако поэтесса не замечает внутренней пародийности своих стихов, потому что в её стихослагательском энтузиазме, как и вообще в мировосприятии, напрочь отсутствует одно важное чувство  — чувство юмора.
Произведения графоманов всегда патологически серьёзны. Игровая природа творчества им непонятна и чужда. Да и может ли быть иначе? Графоман всегда то откровенно, а то как бы исподволь, любуется собой, восхищается каждым «утончённым» движением своего внутреннего «я»,  всей своей деятельностью создавая культ этого «я». Графомания – оплот и страж штампованного мировосприятия (разумеется, если исключить откровенную глупость), поскольку, не чувствуя опоры в духовной свободе, графоман жадно ищет, за что бы зацепиться. Ну, и подвёртываются, как мы уже говорили, разные банальности, стереотипы, те или иные идолы, которые воспринимаются в меру собственных способностей. Чувство юмора неизменно показывает зыбкость так называемых «установлений здравого смысла», пугает и раздражает. И когда оно появляется, то вместе с ним появляются и проблески дарования даже у весьма заурядных стихослагателей.
Отправляясь в лес за грибами, поэт И. Константинов пишет:
Я – вне партий, и мне всё равно,
Мне-то что до делишек разных?
И подобно батьке Махно
Режу белых и режу красных.
Я бреду, и внимательный взгляд
Не пропустит ни лист, ни былинку.
Вот он – белый, аристократ!
Режу гада, кладу в корзинку.
Столько сил извожу не напрасно я:
Труд усилен – финал ускорен.
В листья прячешься, сволочь красная! –
Вырезаю его под корень. (….)
И счастливый , тащу домой
Целый короб многопартийности. («Грибы» из сборника: «Смех по причине»).   

          Мы так подробно остановились на стихотворной компоненте работы графоманов вовсе не потому, что это явление отсутствует в других литературных жанрах. Просто написать стихотворение, «не хуже, чем у других», гораздо проще, чем написать рассказ, повесть, а тем более, пьесу. Но это не значит, что в этих областях графомания отсутствует. Более того, когда мы в произведении любого рода и жанра видим  уже отмеченный выше основополагающий принцип – культ своего «я», и больше ничего, желание лишний раз увидеть своё имя в печати, чтобы проникнуться сознанием своей значительности, мы смело можем сказать: Это графомания!  Речь идёт, разумеется, не о том, что «я» художника – это прорыв в неизвестное, подлинное новаторство, а о том, что это «я» — объект преклонения для самого пишущего, и не более того.
Тягостными результаты такого самоощущения были уже в советское время. Так называемый «моральный кодекс строителя коммунизма»  требовал от каждого этого строителя, а тем более пишущего, сверять свой шаг с тем или иным параграфом этого документа.  Да ведь по сути каждый советский человек должен был быть в душе немного милиционером, выполняющим нелёгкий труд наблюдения за ближним своим, тем самым осуществляя важную государственную задачу. Всё это вдвойне и втройне относилось к литераторам. Казалось бы, нынче ситуация должна была бы измениться. Но не всё так просто. Мы уже говорили, что графомания опирается на стереотипы, на штампы, как на свою первооснову, а эти стереотипы тысячами нитей связывают нас с прошлым. Свежий взгляд на вещи при этом  как бы автоматически исключается.
Не так давно петербургский писатель А.Белинский выпустил солидный том «семейной хроники» под названием «Письма прошлого века». Эта книга заключает в себе бытовую переписку автора с его ныне покойной женой Ф.А. Белинской. Автор прямо пишет, что приведённые письма «вряд ли представят интерес для широкого круга читателей». Чистейшая правда! Это всего лишь материалы для семейного архива, опубликованные небольшим тиражом (200 экземпляров). Но зато до каких мелочей обожествлена там личность самого Анатолия Белинского. Мельчайшие детали его быта, привычек, пустяковых событий поданы так, как будто бы они являлись атрибутами некоего земного божества. Причём это отнюдь не продукт «литературных мечтаний» отягощённого годами писателя. Все эти черты были заметны в творчестве А.Белинского и раньше. Несколько лет назад  он издал сборник прозы «Равный богам». Уже название его намекало на что-то очень и очень знакомое  по школьным прописям эпохи развитого социализма: «равный богам» — это человек в его «созидательном порыве»  во имя переустройства общества.  Это человек, который «звучит гордо», соцреалистический демиург. Так оно и есть: все произведения, вошедшие в сборник, даже «историческая» повесть о жизни Древнего Египта исполнены пафоса социального прогресса, причём кое-где комментарии к этому даются на таком уровне: «Человечество идёт к лучшему – это стратегия его движения. (…) А всякая попытка сказать «нет» напоминает действия  крокодила из детской сказки, который тушил пожар пирогами и блинами». Такой вот у нас Кандид появился в начале двадцать первого века. Хотя всё это вовсе не смешно, а демонстрирует въяве, насколько деградировали у нас понятия о добре и зле, искренности, чести и благородстве, превратившись в набор мещанских установок.
Все «положительные» герои А.Белинского, также, как и он сам, – люди непьющие, высоконравственные в семье и быту; все отрицательные герои – естественно, пьяницы, бабники и просто воришки. Как не припомнить тут Онегина, Раскольникова или Федю Протасова?  Что бы сказал о них А.Белинский? Кое где, особенно в повести «Хлеб этих лет», он, даже не скрываясь, повторяет все штампы горбачёвской пропаганды.
И ещё одна важная примета графомании – необычайное многословие, занудная болтливость автора. На сотнях страниц ведут картонные герои сборника свои бесконечные диалоги о прогрессе, гуманизме и др. Эта мнимая реальность, также как и иллюзорность свидетельств о прошлом, заключённых в его переписке с покой ной женой, говорят о том, что  настоящая реальность автору бесконечно чужда и даже вообще не видна.  Да и как её можно заметить, если ты чувствуешь себя, «равным богам»?
Банальное, «узаконенное» в пошлостях, выглядит надёжным, а новое, неожиданное представляется опасным, чужим, «не нашим». Поистине, «как бы чего не вышло»!  Очень чувствительно для графоманов понятие «дозволенного» и «недозволенного». Здесь всегда требуется оглядка на власть. Любую: виртуальную так же, как и реальную. Что-то «Там» скажут?
Пожалуй, можно сделать вывод, что сам феномен графомании зиждется не только на культе своей личности, но и на глубинном чувстве страха перед жизнью, перед действительностью, которая может оказаться и постоянно оказывается далеко не такой, какой она представляется отуманенному самомнением взгляду графомана…
Эта тема в принципе выглядит неисчерпаемой. Примеров – хоть отбавляй, и разговора не может быть о том, чтобы как-то ограничить, а тем более исчерпать список графоманов. Мы по мере сил постарались лишь слегка наметить основные контуры этого явления, исходя из сегодняшних литературных реалий. 
Май 2009 г.